- Ну ты, монах, - угрожающе проговорил Хломыга, надвигаясь на Корнея, - ты не замай, а не то знаешь... - И показал обросший рыжим волосом кулак.
- Худо человеку, егда один остается и весь мир против него, - сказал Корней. - А ты бы поведал народу, сколько получил за свою шутку. Отвечай, Сидор, какими деньгами платил тебе поп Леонтий!
- Иди ты к черту, монах, - угрюмо проговорил Хломыга, однако отступил на шаг.
- В судьи записался, - продолжал наступать на него Корней, - но кто ты такой, чтоб судить?
- Уйди от греха, монах... - бормотал Сидор, но было видно, что пыл у него пропал.
Слуги и трудники окружили их кольцом.
- Не вам судить священников, миряне, - звонко сказал Корней, уймитесь господа ради. Вы осквернили храм божий и жилище инока...
- Да что мы его слушаем, - раздался сиплый голос Федотки, - он с Геронтием заедино. Он супротив отца Ильи шел!
- То верно!
- Приспешник Никонов, душу твою!
Корней поднял руку, хотел сказать, что... В этот миг чем-то тяжелым ударило в висок, и все померкло перед глазами...
Толпа отхлынула, оставив лежать посреди двора недвижное тело монаха.
"...А Геронтия, уставщика монастырского, оправдать и признать невиновным, ибо сказил службу Игнашка-пономарь по своей дурной прихоти. Сей приговор вычесть перед всем собором, при братии и при мирских людях, чтоб отнюдь подобному дурну потачки не давали. И от кого какой мятеж учинится, велеть посадить их в тюрьму до нашего указу, ибо по государеву указу велено в обители ведать нам, а не Сидору Хломыге со товарыщи... А Сидора Хломыгу, Гришку Черного, Федотку, по прозвищу Токарь, да Игнашку-пономаря смирить монастырским жестоким смирением, чтоб такого мятежу боле не было и другим людям к мятежникам приставать было бы неповадно. И быть во всем по-прежнему тихо и немятежно..."
Келарь Савватий Абрютин прочитал приговор и кивнул кудлатой головой. Монастырские палачи сдернули с Сидора Хломыги рубаху, бросили его на "козла", прикрутили ремнями руки и ноги. То же самое сделали с Гришкой Черным, Игнашкой-пономарем и Федоткой Токарем.
- Давай! - Абрютин махнул пухлой ладонью. Засвистали батоги, зачмокали по голым спинам мятежников. По-заячьи завизжал Игнашка-пономарь.
- Замолчь, гад! - проговорил сквозь зубы Хломыга.
Падал тихий снежок, капала в пушистый снежный покров темная кровь...
Сильно заболела голова. Придерживая пальцами сползавшую повязку, Корней отвернулся от жуткого зрелища и побрел прочь. Ему повезло: если бы камень попал чуть повыше, то унесли бы его не в больничную палату, а прямо на жальник12. Не зря предупреждал отец Никанор: мало того, что едва не убили, теперь всяк косится, поминая старое. Черт с ними! По крайней мере больше никто не лезет в душу, не набивается в приятели...
- Эй, брат, - перед Корнеем появился нагловатый Иринарх Торбеев, владыка велит тотчас быть к нему.
"Брат, - усмехнулся про себя Корней, - даже этот сопляк по имени назвать не желает".
В келье архимандрита - только настоятель и Геронтий. При виде Корнея уставщик улыбнулся и сказал:
- Владыка, вот единственный человек, который вступился за твоего верного слугу, хотя и сам пострадал от мятежников.
Отец Варфоломей сумрачно глянул на чернеца.
- Знаю, знаю... Ну что, брат Корней, все еще сердишься на меня?
В келье было жарко, и Корней, внезапно почувствовав себя плохо сказывалась потеря крови, - прислонился спиной к дверному косяку.
- За Терентия благодарю тебя, - сказал настоятель. - Мятежники решили, что ты убит, и оставили тебя в покое. Да спаси тя бог, и давай кончим нашу недомолвь. Ведь я не сделал тебе ничего дурного, а ты на меня злобишься.
Корней с досадой поморщился.
- Да, да, Корней, не надо. Забудем старое. Хочешь, в собор введу?
Монах насторожился: хорошо были известны ему повадки архимандрита Варфоломея - попусту ничего не делал настоятель.
Отец Варфоломей выбрался из кресла, шагнул к чернецу, положил на плечо руку. Корней явственно ощутил противный запах перегара.
- Хочешь в собор?.. Вижу, хочется до смерти. Аль в приказчики желаешь? Завтра же укажу выставить твоего дружка Феофана из Колежмы, тебя пошлю. Ведь вы, кажется, друзья?
- А выкуп? - спросил сквозь зубы Корней.
- Какой выкуп? - удивился настоятель.
- Кого я тебе продать должен за милость твою?
Настоятель рассмеялся, но глаза под воспаленными веками оставались настороженными.
- Зачем же так, брат Корней? Я ничего не требую. Ты вступился за Геронтия, и он просил отблагодарить тебя... Впрочем, должность приказчика почетная должность и - хе-хе! - прибыльная, и это само собой разумеется за добро платить добром.
Он отошел к окну, долго разглядывал что-то на дворе, потом проговорил:
- Вижу, не веришь ты мне. И верно, не верь, никому не верь. Не пошлю я тебя в усолье и в собор не возьму, - он круто повернулся лицом к монаху, выкатывая глаза, крикнул: - Я сам гордый! Сам!
Обойдя вокруг стола и поправив и без того ровно лежащую скатерть, он сказал тихо, со злобой:
- Убирайся с глаз моих, гордец! Вон!
Когда дверь за Корнеем закрылась, настоятель рухнул в кресло, сгорбился.
Геронтий укоризненно поглядел на владыку, молвил:
- Пойду я, отец Варфоломей. Некогда мне.
Долго еще настоятель сидел один, и тяжкие думы одолевали его. Иринарх Торбеев, заглядывая в дверную щель, покачивал головой, удрученно вздыхал, пока наконец не услышал:
- Ванька, пива!
Радостно перекрестившись, Торбеев понесся в квасную службу.
Глава третья
1
В десяти верстах от обители, в Исаковской пустыни, на берегу чудесного озера стоит старая часовня Исакия Далматского. Неподалеку от нее - добротно рубленная изба. В той избе останавливаются рыбаки-трудники, которые приезжают по велению собора и ловят рыбку к столу братии для отправления постных дней. В избе выгорожены архимандричьи покои, и туда частенько наезжает отец Варфоломей со сворой любимцев. Приезжает он в Исаковскую пустынь вовсе не для того, чтобы тихо любоваться чудной природой, - для пьянства да разгула лучшего места по всему острову не сыскать: и удобно, и лишних глаз нету, и свежая рыбка под боком, и в квасной варят для настоятеля особое исаковское пиво, хмельное, крепкое, и варят столько, хоть топись в нем.