— Как это, «когда живой был»?
— Так мы же здесь все мертвые.
— Как?! Я живой!
Человек ухмыльнулся еще мрачней:
— Здесь все мертвые.
— И что же теперь будет?.. — Папа со страхом и надеждой посмотрел на человека.
— Назад пути нет. Мы здесь навечно. Уходи отсюда. А то привяжу и костер под тобой разожгу лет на сто, а там посмотрим. — Все так же страшно ухмыляясь, человек с винтовкой поднял ее, щелкнул затвором, прицелился и выстрелил в оторопевшего несчастного папу. Папу стукнуло по голове, и теперь он познал новую, особую боль, когда раскалывается на куски череп. Череп остался цел, но боль была адская, и папа, что называется, остервенел. Он схватил булыжник, самый большой, какой мог поднять (много их здесь валялось), и что было мочи швырнул в голову ухмылялы. Тот скрипнул зубами, издал воинственный вопль и, весь перекосившись от злобы и досады, кинулся с винтовкой наперевес на папу. Недолго сопротивлялся папа, выдохся и был вдоль и поперек исколот штыком и истоптан сапогами. Но, когда он увидел в руках своего мучителя веревку, силы снова вернулись к нему. И откуда только взялись? Видно, одна лишь мысль о столетнем поджаривании на костре способна чудо сотворить. Папа вскочил и, отбив атаку штыка и увернувшись от петли, ринулся напролом через репейник. И бежал он быстрее, чем когда за Поныревым гнался. Но потом свалился и закрыл глаза. Воздуха в легких не было, дышать было нечем, да еще и страх не оставлял: а вдруг тот, с винтовкой, догонит? Сил уже не было совершенно, ничто не могло поднять папу. Сплющенный камнем, проткнутый кольями, застреленный и заколотый, папа лежал живой и невредимый и уже равнодушно думал: что-то еще впереди?
— Привыкаешь? — Он снова увидел рядом своего «хранителя». — Вставай, пойдем, покажу тебе все, облегчу участь немного.
— Не могу.
Бес когтем поднял папу и поставил на ноги. Ноги подкашивались, его шатало.
— Сковородок, на которых наш брат поджаривает вашего брата, здесь нет. Это все сказки. Гр-ы-ы! Здесь только ваш брат друг друга иногда поджаривает, ох-гро-хо-хо... Пошли!
Папа вздохнул, и ему в нос ударило запахом тухлых яиц.
— Не зажимай нос. Этот аромат здесь вечный, не спрячешься! Ох-хо-хо-хо!.. Взгляни наверх, брось камень.
Папа бросил. Камень пролетел метров пять всего, стукнулся со звоном обо что-то и упал.
— Потолок, — сказал бес.
— Как потолок?! А разве не небо?
— Неба здесь нет, небо там, — бес простер руку вправо, скала исчезла, и папа увидел далеко-далеко реку, а за рекой какой-то купол из света... «Эх, дурак», — сказал голос внутри. Бес махнул рукой, и видение исчезло. — А вон, видишь, сараи из досок, а вокруг люди? Это возвращенцы.
— Как возвращенцы?
— А так. Возвратиться желают, — на беса напал смех. — И они, — продолжил он, отсмеявшись, — потолок долбят, куски изучают, люк хотят продолбить и обратно в жизнь удрать.
— Так мы все здесь, правда, мертвые?
— Самые что ни на есть, натурально мертвые.
— Обманщик, злодей... — не успел договорить папа всего: страшной силы удары плети обрушились вдруг на него. Такой силы, что удары штыка булавочными уколами показались. Папа сжался на земле в комочек и закрыл голову руками.
— Проси прощения!
— Нет! — вскричал папа, губы его упирались в землю, руки все уже были исполосованы... ужасно, в общем.
— Гляди, — заржал бес, — я ведь могу так тоже сто лет, а то и больше. Я не устаю! Ох-хо-хо-гки...
— Прости! — выкрикнул папа в отчаянии.
Снова он был поднят когтем за шиворот, и как ни в чем не бывало бес продолжал путь и рассказ.
— А как же они вырваться могут, если мертвые? — спросил папа, с ненавистью глянув на страшную морду.
— А никак. Да ведь им не вдолбишь. Ученые! Ох-гри-хы... Вон тот, глава их, шестьсот лет уже этим занят. И пусть! У нас свобода, никому ничего не возбраняется. Однажды Чингисхан весь ад поработил, почти под всеми костры поразложил, пока его свои же кунаки самого не повесили. Кутерьма была. А Чингисхан до сих пор висит. Никто не снимает. Вон он.
— Настоящий?! — вырвалось у папы.
— Самый что ни на есть.
Виселицы, костры с орущими виднелись тут и там. Около виселиц часто толпились люди и еще камнями побивали висящих. Висящий на столбе — лица его было никак не разглядеть — отчаянно орал временами что-то и дрыгал ногами.
— Если хочешь, сними его, здесь свобода, только тогда тебя за него повесят, лет этак на триста, х-хр-гы... А то и навечно, коли сердобольного на тебя не найдется. Не любят его здесь, да и никто никого не любит, ибо у нас — право сильного.
— А вы куда смотрите?
— Мы-то? А на вас — ох-хо-хо... А вон Иван Грозный сидит.
— Тоже настоящий?!
— Ну да, мертвый и настоящий, как и ты.
Заскулило у папы под сердцем от напоминания о себе.
— А кто вокруг Ивана Грозного толпится?
— Любопытные. Те, что недавно сюда попали. Вроде тебя.
Иван Грозный молча сидел на бревне в роскошном царском одеянии и величественно и скорбно смотрел перед собой.
— Да не зажимай нос, говорю, все равно без толку. О, Якову Бомелию нижайший поклон. Трехсотый способ не изобрели еще? Ох-хо-хо... — Тот, к кому обращался бес, сплюнул и отвернулся.
— Кто это?
— Отравитель при дворе Грозного. Изобрел уже двести девяносто девять способов, как покончить с жизнью, и, увы, ни один не принес результата — живой по-прежнему, ох-хо-хо...
— А что ж ты его-то плетью не огрел за плевок, как меня?
— А ты просишь? Тогда я с удовольствием,
— Да не... — залепетал папа, но на самоубийцу-изобретателя уже обрушилась плеть, и, только когда тот завопил: «Прости!» — они пошли дальше.
— А если кто попросит, чтобы ты меня так?
— Непременно исполню просьбу, я отзывчивый, — осклабился «хранитель». — А вон, пожалуйста, окно в живой мир.