Осенью огонь критики против бюрократов обжег и секретаря МК Угланова, выступавшего в роли одного из лидеров «правого» уклона. Угланов не пользовался авторитетом в партийной среде. Но в начале октября он «столкнулся с повальным неповиновением в партийных низах». Он был вынужден заменить своих наиболее активных сторонников – секретарей райкомов Рютина, Пенькова, Яковлева и Кулакова.
На заседании Московского комитета, состоявшемся 18—19 октября, доклад Угланова вместо аплодисментов был встречен отстраненным молчанием, а самого секретаря резко раскритиковали за «терпимое отношение к правому уклону».
И хотя Сталин, выступивший на заседании 19-го числа, категорически отказался «заострять вопрос на лицах, представляющих правый уклон», он впервые поставил его резко в принципиальном смысле: «Правый уклон в коммунизме в условиях советского развития, где капитализм уже свергнут, но еще не вырваны его корни, означает тенденцию, склонность одной части коммунистов, правда, не оформленную и, пожалуй, еще не осознанную, но все же склонность к отходу от генеральной линии нашей партии в сторону буржуазной идеологии».
То, чем грозил партии и стране «правый» уклон, значительно позже продемонстрировала так называемая перестройка, с ее возрождением бухаринского наследия. Превратившись в фарс, она завершилась реставрацией в СССР капитализма и распадом государства, созданного Сталиным. Но в конце 20-х годов Сталин не допустил подобного оборота событий. Он и его сторонники не собирались менять свою линию на индустриализацию страны и не намеревались отступать от социалистического строительства. Время ренегатов еще не пришло.
Сталин определенно и ясно обозначил расхождения с противниками своего курса: «Когда некоторые круги наших коммунистов пытаются тащить партию назад от решений XV съезда, отрицая необходимость наступления на капиталистические элементы деревни; или требуют свертывания нашей индустрии, считая нынешний темп быстрого ее развития гибельным для страны; или отрицают целесообразность ассигновок на колхозы и совхозы, считая их (ассигновки) выброшенными на ветер деньгами; или отрицают целесообразность борьбы с бюрократизмом на базе самокритики, полагая, что самокритика расшатывает наш аппарат; или требуют смягчения внешней торговли и т. д. и т. п., – то это значит, что в рядах нашей партии имеются люди, которые пытаются приспособить, может быть, сами того не замечая, дело нашего социалистического строительства ко вкусам и потребностям «советской» буржуазии».
В современной историографии существует тенденция называть всех репрессированных в тридцатые годы членов партии «старыми большевиками», но нетрудно понять, что формальное членство в партии вовсе не означает целостности мировоззрения. Впрочем, сошлемся на признание члена партии большевиков с 1907 года Генриха Ягоды (Енох Гершенович Иегуда). На допросе 26 апреля 1937 года он говорил следователю: «Всю жизнь я ходил в маске, выдавал себя за непримиримого большевика. На самом деле большевиком, в его действительном понимании, я никогда не был.
Мелкобуржуазное мое происхождение, отсутствие теоретической подготовки – все это с самого начала организации Советской власти создало у меня неверие в окончательную победу дела партии. Но собственного мировоззрения у меня не было, не было и собственной программы.
Преобладали во мне начала карьеристические, а карьеру свою надо было строить исходя из реальной обстановки. «...» Взбираясь по иерархической лестнице, я в 1926 году дошел до зампреда ОГПУ. С этого момента и начинаются мои первые попытки игры на «большой политике»...
Это было после смерти Дзержинского, в период открытой борьбы троцкистов с партией. Я не разделял взглядов и программы троцкистов, но я все же очень внимательно приглядывался к ходу борьбы, заранее определив для себя, что пристану к той стороне, которая победит в этой борьбе. Отсюда та особая линия, которую я проводил в то время в борьбе с троцкизмом».
Конечно, отступая от Сталина, расчетливый Ягода, как и подобные ему люди, не готовился записываться в клуб самоубийц. Их противостояние индустриализации и коллективизации проистекало не из-за заботы о крестьянстве, а потому, что противники Сталина не верили в успех его политики. Ожидаемый ими «большой провал» они связывали с крушением собственных перспектив и карьеры. Сущность именно таких опасений и сформулировал в разговоре с Каменевым Бухарин: «Если страна гибнет, мы гибнем...» Ягода являлся лишь одним из многих, кто искал «особую линию» для своих жизненных планов. Людей, прикрывавшихся революционной терминологией, но склонных рассматривать свое положение как доходное дело.
Сталин понимал эти настроения оппозиции и переводил их в принципиальную плоскость. Новый экономический курс уже был прочно связан с тезисом о строительстве социализма в отдельно взятой стране. Он стал общепринятой линией и получил поддержку в массах. Сталин хорошо осознавал это и крепко держал нити управления. Сталин, выступая 19 ноября на пленуме с речью «Об индустриализации страны и о правом уклоне ВКП(б)», усложнял задачу. Он поставил цель догнать и перегнать капиталистические страны и положить конец «вечному отставанию нашей страны».
Говоря о позиции «правых», он старался не называть Бухарина и его сторонников Рыкова и Томского, которые отмежевались от уклона. Свою критику Генеральный секретарь сосредоточил на позиции Фрумкина. Он даже подчеркивал, что позиция Фрумкина отличается от взглядов Бухарина и, указывая на ошибки Угланова, обвинил его не в правом уклоне, а в «примиренчестве с правым уклоном». Но Сталин не снимал с повестки дня вопрос о существовавшей опасности. Он указал, что в сложившихся условиях борьба с правым уклоном является главным направлением, ибо его победа обусловила бы «разгром нашей партии, развязывание капиталистических элементов, нарастание шансов на реставрацию капитализма... ».
Пожалуй, после ликвидации Советского Союза комментарии к этому сталинскому тезису излишни. И очевидно, что принимаемые им меры были своевременными. На пленуме Угланова сняли с поста первого секретаря МК ВКП(б). Руководителем парторганизации столицы стал Молотов.
Наведение порядка в партийных рядах касалось не только партийных функционеров. В результате чистки в течение нескольких месяцев из партии было исключено 170 тысяч человек. Около 4% было причислено к членам оппозиции, но еще больше (7%) среди исключенных составляли те, кто проник в партию ради привилегий, стремясь к личным выгодам; запятнал себя чванством, проявлением бюрократизма и недостойным поведением.
Чистка обеспечила единство партии, но, что являлось более важным, – она укрепила авторитет партии в массах. Для утверждения своего курса Сталин не ограничился кадровыми и организационными мерами. Он подошел к вопросу основательно. В октябре руководством страны была завершена разработка 1-го пятилетнего (1928-1932 гг.) плана развития народного хозяйства страны. И это вызвало новые трения в Политбюро.
Из Кисловодска Бухарин вернулся в Москву к ноябрьским праздникам и, включившись в обсуждение контрольных цифр развития народного хозяйства, стал настаивать на снижении заданий по индустриализации. Бухарин, Рыков и Томский устроили сумбурную перепалку с членами Политбюро и в качестве аргумента давления начали угрожать отставкой со своих должностей. Правда, в конечном итоге они согласились с намеченными показателями, но выдвинули условие о прекращении борьбы с правым уклоном.
Летом 1928 года замыслы Сталина стали получать реальное воплощение. В августе состоялся пуск Балахнинского целлюлозно-бумажного комбината, 1 октября – завершено строительство нефтепровода Грозный – Туапсе, 4 ноября был пущен электрозавод в Москве. В ноябре в совхозе им. Шевченко Одесской области была организована первая в стране машинно-тракторная станция (МТС). Это были лишь первые элементы целостной промышленной концепции.
Идея создания в короткий срок мощного индустриального общества вдохновляла советских людей. Страна превращалась в великую стройку. Закладывались фундаменты предприятий, будущих гигантов промышленности, вступали в действие новые электростанции. В массах уже поднималась волна энтузиазма и росла вера в возможность достижения крепкого и надежного будущего, усиливающая доверие к Сталину.
Троцкий не замедлил отреагировать на события в стране и партии. Высланный в Алма-Ату, он поселился с семьей и охраной в отдельном особняке. Здесь же разместились его личная библиотека и секретный архив. Не прекращавший оппозиционной деятельности, теперь Лейба Бронштейн ушел в нее с головой. Только с апреля, за семь месяцев, он отправил из ссылки 550 телеграмм и более 800 писем, получив в ответ около тысячи писем и 700 телеграмм.
Что двигало им? Идеи? Тщеславие? Или прав русский писатель А.И. Куприн, оказавшийся за рубежом и давший яркую характеристику Троцкому?
Еще в январе 1920 года в газете «Новая русская жизнь» Куприн писал: «...весь этот человек состоит исключительно из неутомимой злобы и что он всегда горит ничем неугасимой жаждой крови. Может быть, в нем есть и кое-какие другие душевные качества: властолюбие, гордость, сладострастие и еще что-нибудь, но все они захлестнуты, подавлены, потоплены клокочущей лавой органической, бешеной злобы.
– Таким человек не может родиться, – подумал я тогда. – Это какая-то тяжкая, глубокая, исключительная, неизлечимая болезнь».
Как бы то ни было, но Троцкий не ограничился антиправительственной пропагандой внутри страны. 21 октября 1928 года он отправил за границу обращение к коммунистам всех стран с призывом бороться с планами Сталина. Его директивное письмо, опубликованное в газете ренегата Маслова, перепечатанное газетой «Руль» и другими белогвардейскими изданиями, призывало: организовывать стачки, срывать кампанию коллективных договоров, укреплять силы, противостоящие руководству страны.
Это было не ложкой дегтя и даже не ушатом грязи. Директива Троцкого становилось прямым призывом готовить кадры для возможности новой гражданской войны. Узнав о ней, в конце 1928 года в аналитической записке «Докатились» Сталин без обиняков и со всей определенностью поставил вопрос о принципиально ином отношении к троцкистам, чем к ним относились до XV съезда партии. Чаша терпения переполнилась. Он заявил, что своим открытым выступлением 7 ноября 1927 года «троцкистская организация показала, что она порывает не только с партийностью, но и с советским режимом».
Перечислив ряд антипартийных и антисоветских действий, включавших захват государственного помещения для собрания (МВТУ), организацию подпольных типографий и т. п., он констатировал: «В течение 1928 года троцкисты завершили свое превращение из подпольной антипартийной группы в подпольную антисоветскую организацию».
Впрочем, Троцкий позже даже не скрывал того, что в это время он вел активную подрывную работу всей семьей. Давая характеристику помогавшему ему сыну – Льву Седову, носившему фамилию жены Троцкого, – он писал: «Его [Л. Седова] работа в Алма-Ате в течение этого года была поистине беспримерной. Мы называли его нашим министром иностранных дел, министром полиции и министром связи. Выполняя все эти функции, он должен был опираться на нелегальный аппарат».
Конечно, Сталин не мог не отреагировать на эту «беспримерную» нелегальную антисоветскую деятельность семьи. Примечательно, что он прекратил ее в день 5-й годовщины с момента смерти В.И. Ленина. 21 января 1929 года некоронованный лидер оппозиции Троцкий был выслан из Советского Союза в Турцию.
И только совсем недавно стало известно о перехваченном шифрованном письме, направленном Троцкому накануне высылки из СССР. В нем некий Абрам из Нью-Йорка писал: «Правительство названной вами страны гарантирует вам визу и неприкосновенность лишь в случае передачи захваченной вами власти в известные вам руки. Материальная сторона совершенно обеспечена».
Партийный псевдоним Абрам принадлежал Мартину Аберну, члену коммунистической лиги Америки, настоящее имя Марк Абрамович. В Четвертом (троцкистском) Интернационале он, естественно, будет отвечать за финансы.
Далее в шифровке говорилось: «Переписка признана недопустимой. Указанный вами проект вашего возглавления активной борьбы с Кенто будет, конечно, принят, хотя пока встречает сомнение – не переоцениваете ли вы своей популярности и его бездарности ». Кенто – уличный герой старого Тифлиса, родственный парижскому Гаврошу; так Троцкий и его сторонники называли Сталина.
Но кому и какую власть должен был уступить Троцкий, лишившийся уже всех официальных постов? И кто мог усомниться в дееспособности Лейбы Бронштейна в качестве альтернативы советскому вождю?
Вразумительного ответа на эти вопросы нет. Можно лишь предполагать, что говорить с ним таким тоном могли либо руководители тайной масонской ложи, либо представители крупного бизнеса, оплачивающие политическую карьеру своего агента. Но в любом случае это были люди одной с Троцким национальности.
Символично и то, что из Одессы «патриарха бюрократов» вывозил пароход «Ильич». Прибыв в Константинополь, он поселился на Принцевых островах. И уже в феврале в интервью немецкому писателю Эмилю Людвигу на вопрос: «Когда вы рассчитываете выступить снова открыто?» – Троцкий ответил: «Когда появится благоприятный случай извне. Может быть, война или новая европейская интервенция, тогда слабость правительства явится стимулирующим средством».
Не может быть сомнений в том, что Троцкого не интересовала судьба Советского Союза и его народа. Его не заботили перспективы страны и ее будущее, но теперь после идейного и политического поражения он уже не мог остановиться. Разъедавшие его тщеславие, жажда самоутверждения и злоба, словно раковые метастазы захватили его мозг, и, подогреваемый надеждами на месть, он был готов на все, чтобы уничтожить Сталина.
Сделать это было возможно тремя способами: либо взорвать СССР изнутри, либо натравить на него внешних врагов, но самым простым было убить Сталина. Троцкий не пренебрег ни одной из этих возможностей. Уинстон Черчилль пишет: «Троцкий... стремился мобилизовать всех подонков Европы для борьбы с русской армией». Но начинал он с подонков внутри страны и, как показывает ретроспектива событий, он немало преуспел в этом деле.
И все-таки может показаться непонятным: почему Сталин выпустил своего основного противника за границу? Почему не прислушался к совету М. Ольминского, предостерегавшего его от намерений «утопить щуку в реке»?
Безусловно, принимая такое решение, Сталин не мог не учитывать реакции внешнего мира. В случае осуждения лидера оппозиции Запад, несомненно, обвинил бы его в «недемократичности» политики и прочих грехах. Пожалуй, важно обратить внимание на другое: какими бы мотивами ни руководствовался Сталин, – он не боялся Троцкого. По существу он поступил так, как действует человек, выгоняя из квартиры назойливую муху.
Однако, покидая страну, Троцкий успел хлопнул дверью. Словно прощальный привет от него «Коле Балаболкину», 20 января 1929 года вышла в свет подпольная троцкистская брошюра с записью беседы Бухарина с Каменевым. Публикация показала, что еще полгода назад Бухарин начал договариваться о совместных действиях с троцкистами. Практически это выглядело так, что за спиной руководства партии, скрывая свои намерения, лукавый двурушник вступил в сговор с ее противниками.
Поэтому открывшееся 30 января объединенное заседание Политбюро ЦК и ЦКК ВКП(б), продолжавшееся до 9 февраля, было посвящено разбору этих «переговоров». Уличенный в нравственной нечистоплотности и двурушничестве, лидер «правых» уклонистов судорожно пытался сохранить хотя бы остатки самолюбия и сразу перешел в наступление.
Уже в первый день, 30 января, Бухарин и его сторонники огласили декларацию. В ней они обвинили Сталина в проведении гибельной политики индустриализации на базе «военно-феодальной эксплуатации крестьянства», разложении Коминтерна и потворстве бюрократии.
Сталин выступил на заседании в последний день. Проявляя добрую волю, 9 февраля он предложил Бухарину очередной компромисс. Он мог состояться на следующих условиях: признание Бухариным ошибкой переговоров с Каменевым. Признание того, что утверждения от 30 января «сделаны сгоряча, в пылу полемики» и отказ от них; признание необходимости дружной работы в Политбюро. Отказ от отставки с постов в «Правде» и Коминтерне. Отказ от заявления 30 января.
Однако «Коля Балоболкин» не принял спасительной соломинки, протянутой Сталиным. Но это не было проявлением «мужества». Напротив, его поза сравнима с отчаянным жестом мошенника, после громкого разоблачения судорожно пытающегося сохранить хотя бы остатки внешней респектабельности. Бухарину было о чем задуматься. Ставшая предметом гласности его неосмотрительная откровенность в разговоре с Каменевым на деле обернулась не меньшим предательством своих сторонников, чем «октябрьская» (1917 года) выходка Каменева и Зиновьева.
Вольно или невольно, но фактически Бухарин выдал поименно главных соучастников противостояния и их планы. По существу, сам того не желая, он оказал Сталину услугу, предупредив, откуда нужно ждать очередной удар, и лишь отказ Бухарина принять предложенные ему условия заставил расставить точки над «i».
«Мы слишком либеральничаем с бухаринцами, – вынужден был признать Сталин, – слишком терпимы к ним...». Он пояснил, что терпимое отношение к Бухарину и его сторонникам объяснялось незнанием об их сговоре с оппозицией: «Могли ли мы знать... что в архиве Каменева имеется некая «запись», из которой ясно, что мы имеем внутри ЦК особую группу со своей платформой, пытающуюся сблокироваться с троцкистами против партии?.. Не пришло ли время положить конец этому либерализму?».
Признав переговоры Бухарина с Каменевым как «фракционный шаг, рассчитанный на организацию блока с целью изменения партийного курса и смены руководящих органов партии», Политбюро и Президиум ЦКК решили вынести вопрос на пленум ЦК.
Разглашение троцкистами информации о переговорах Бухарина с Каменевым заставило отмываться многих. В том числе и руководство ОГПУ. В заявлении начальника ОГПУ Менжинского, его заместителя Ягоды и начальника Иностранного отдела ОГПУ – политической разведки Трилиссера от 6 февраля 1929 года, направленном Сталину и в копии председателю ЦИК Орджоникидзе, указывалось:
«В контрреволюционной троцкистской листовке, содержащей запись июльских разговоров т. Бухарина с т. Каменевым и Сокольниковым о смене Политбюро, о ревизии партийной линии и пр., имеются два места, посвященные ОГПУ:
1. На вопрос т. Каменева: каковы же наши силы? Бухарин, перечисляя их, якобы сказал: «Ягода и Трилиссер с нами и далее. 2. «не говори со мной по телефону – подслушивают. За мной ходит ГПУ, и у тебя стоит ГПУ».
Оба эти утверждения, которые взаимно исключают друг друга, вздорная клевета на т. Бухарина или на нас. Независимо от того, говорил или нет что-нибудь подобное т. Бухарин, считаем необходимым эту клевету категорически опровергнуть перед лицом партии».