Как мог возникнуть такой «план» в голове марксиста, прошедшего школу Гражданской войны. Я думаю, что «план» т. Тухачевского является результатом увлечения «левой фразой», результатом увлечения бумажным, канцелярским максимализмом. Поэтому анализ заменен в нем «игрой в цифири», а марксистская перспектива роста Красной Армии – фантастикой. Осуществить такой «план» – значит наверняка загубить и хозяйство страны, и армию. Это было бы хуже всякой контрреволюции. Отрадно, что Штаб РККА... ясно и определенно отмежевался от плана Тухачевского».
Так же думали и образованные военные специалисты. В докладе на расширенном пленуме РВС, состоявшемся 13 апреля 1930 года, Шапошников аргументированно раскритиковал предложения Тухачевского. Одновременно на заседании было оглашено письмо Сталина. Видимо, не зная того, что Генеральный секретарь ознакомился с копией его докладной, Тухачевский попытался опровергнуть эту критику.
19 июня того же года в письме «лично Сталину» он писал: «познакомившись с вышеупомянутым докладом Штаба РККА, я вполне понимаю Ваше возмущение фантастичностью «моих» расчетов. Однако должен заявить, что моего в докладе Штаба РККА нет абсолютно ничего. Мои предложения представлены не в карикатурном виде, а в прямом смысле в форме «записок сумасшедшего» (курсив мой. – К. Р.).
Я не собираюсь подозревать т. Шапошникова в каких-либо личных интригах, но должен заявить, что Вы были введены в заблуждение, что мои расчеты от Вас скрыты, а под фирмой моих предложений Вам были представлены ложные, нелепые, сумасшедшие цифры».
Тухачевский признался: «в отношении танков и авиации... я подчеркивал, что не имею возможности произвести подсчетов постройки и содержания больших масс авиации и танков. «Перехода от мирного к военному времени, соответствующих сроков и пр.». [Я] ...повторно указывал, что не имею возможности «точно определить сроки и последовательность осуществления этой реорганизации».
Согласимся с этой самокритикой. Но можно ли назвать талантливым человека, занимавшего ранее пост начальника Штаба РККА, однако так и не научившегося выполнить элементарного подсчета для оценки реальности предложений по производству военной техники?
Впрочем, опасность дилетантства Тухачевского состояла не в одной его профессиональной и военной неграмотности. Он был совершенно некомпетентен в технических вопросах, и даже трудно представить, к чему могло привести принятие его «плана».
Тухачевский писал: «Штаб РККА указывает на необходимость постройки многих крупных заводов, что я считаю совершенно неправильным. Военное производство может в основном базироваться на гражданской промышленности...» Фактически это был призыв к отказу от развития специальной оборонной промышленности.
Конечно, «офицер гвардейской пехоты, «гуманитарий» по ментальному настрою», Тухачевский не имел технической подготовки. Потому одновременно он оспаривает мнение как военных профессионалов, так и конструкторов. Он пишет: «Необходимо иметь в виду, что в танковом вопросе у нас до сего времени подходят очень консервативно к конструкции танка, требуя, чтобы все танки были специального военного образца».
Что же предложил «гений» военной мысли? «Оригинальную» идею! Поэтому читателю следует расслабиться и внимательно вникнуть в трагикомедию соображений «гения».
Нам необходимо, – продолжает Тухачевский, – чтобы специальные военные танки составляли бы от общего числа около одной трети для выполнения специальных задач, борьбы с противотанковой артиллерией и пр. Остальные танки, идущие обычно во 2-м и 3-м эшелонах, могут быть несколько меньшей быстроходности, большего габарита и пр. А это означает, что такой танк может быть бронированным трактором (!), что позволяет выставить бронетрактора в громадных массах».
Таким образом, «полководец», причисленный антисталинистами к лику «талантливых», совершенно не понимал характера предстоявшей «войны моторов». Он предлагал к началу войны «развернуть» только «8-12 тысяч танков». Добиться побед он рассчитывал на 40 000 колхозных, колесных ублюдочных «танках большего габарита» (?! – К. Р.) – бронетракторах.
Гигант творческой мысли не ограничился словами: «с помощью рабочих Путиловского завода он переоборудовал один колесный трактор «Фордзон» в бронетрактор. На трактор, ничего в нем не меняя, навесили 70-миллиметровую противопульную броню». Получился «танк-каракатица», вооруженный одним пулеметом и развивающий скорость 11 км/час. То была пародия даже на танки Первой мировой войны.
Позволим аналогию – план Тухачевского походит на то, как если бы Сервантес посадил 10 тысяч Дон Кихотов, одетых в рыцарские доспехи, вместо Росинантов на ослов своего слуги. Но с тракторами картина выглядит еще комичнее: представим 40 000 колесных тракторов, идущих в бой на врага... Конечно, возможно допустить, что войну при такой стратегии выиграли бы в первый день, поскольку, узрев эту армаду «танков-ослов » с полководцем во главе, немцы бы передохли от смеха.
И казалось бы, даже нет необходимости задумываться над тем, как будущий маршал рассчитывал осуществить взаимодействие своего варварски-фантастического симбиоза техники. Но, чтобы не оставлять возможности для инсинуаций историков-гуманитариев, попробуем разобраться, в чем все-таки состоял замысел Тухачевского как «творца» нового военного искусства.
Нет, Тухачевский не был законченным идиотом. Человек, краем глаза увидевший фронт Первой мировой войны и участвовавший в Гражданской, он не мог не составить для себя представления о тактике фронтовых операций. Его замысел состоял в том, что с началом наступления фронта артиллерия разбивает линию обороны противника. Затем позиции растерявшегося врага прорывают «легкие» танки и кавалерия. А вслед за ними большой массой устремляются трактора (видимо, по два-три за одним танком) и следом, стараясь не обогнать их, плетется пехота. Чтобы добить бегущего в панике противника, транспортные самолеты высаживают в его тылу десант.
Подобную тактику прорыва немцы и французы, правда без десанта, безуспешно использовали во второй половине Первой мировой войны. Но оригинальность, «изюминка» рассуждений Тухачевского состояла именно в массовом применении колесных тракторов, прикрытых «железом», и в высадке десанта.
Кстати, в это время на вооружении всех армий состояли более быстроходные средства – броневики, и трудно сказать, из каких соображений Тухачевский их функции передавал тракторам. Чем даже оснащенный «железом» трактор лучше броневика? Бывший подпоручик не мог придумать ничего нового, но, стремясь быть оригинальным, «изобретал» собственный вид военной техники.
Сталин решительно отверг совершенно бредовые идеи Тухачевского о «бронированных» тракторах-уродцах и отказе от «необходимости постройки многих крупнейших заводов». Но, видимо, Сталину все-таки импонировало стремление Тухачевского к самовыражению. И, отойдя от первого шока, вызванного прожектерскими планами «изобретателя», впоследствии он дал ему возможность реализовать свою активность на практике.
Однако корм оказался не в коня. Все эксперименты оригинала вылились в частое проведение показных маневров с танковыми прорывами и высадкой десанта. Широко рекламируемые печатью, они стали модным веянием и служили не столько обучению армии, сколько удовлетворению тщеславия проводивших их командиров. Как показала действительность, такие картинные игры военных, впечатляющие в кино, являлись непригодными для настоящей войны.
Впрочем, современники понимали это. На одном из совещаний командного состава командующий Среднеазиатским военным округом П. Дыбенко образно прокомментировал увлечение Тухачевского десантами. Бывший матрос, не выбирая слов и без церемоний, указал: «Если бы при высадке твоего десанта стояло у противника три-четыре пулемета, то этот незначительный десант пришлось бы прикрывать не меньше, чем ста самолетам с воздуха (смех в зале). Я имел возможность высаживать десант против неорганизованного противника, против басмачей, и то не рассиживался как у тещи на именинах (смех в зале)».
Последовавшая позже трагедия армии состояла в том что, обучаясь по методу Тухачевского, рассчитанному на откровенную игру в войну, она оказалась под наркотическим гипнозом самоуверенности и «шапкозакидательства». Отрезвление произошло после сражений с белофиннами, но и впоследствии армия еще долго не могла избавиться от инфантильной тухачевщины и армейской ребяческой показухи.
Заметим, что Сталин категорически возражал против рекламной стороны учений. 27 сентября 1931 года он отправил шифровку Кагановичу, Молотову, Ворошилову: «Шумиха и блеск в нашей печати по поводу манёвров наших войск приносит нам вред. Нельзя ли прекратить немедля? Непонятно, откуда только берется у большевиков мещанское стремление к шумихе и показному блеску».
Логика исторического опыта заставляет сделать вывод, что Сталин в своей деятельности допустил единственную крупную ошибку. Она состоит в том, что расстрелять Тухачевского нужно было не в 1937, а еще в 1930 году. Или, по крайней мере, упрятать его в сумасшедший дом.
Кстати, для этого был повод. 18 августа 1930 года ОГПУ арестовало бывшего соратника и ближайшего друга Тухачевского Н. Какурина. Служивший во время Гражданской войны в Галицийской армии, Какурин перешел на сторону красных, и в декабре 1920 года командующий Западным фронтом Тухачевский назначил его своим 2-м помощником, но сблизились бывший подпоручик и бывший полковник во время подавления Тамбовского восстания. Уйдя из-за болезни со строевой службы, в конце 1922 года Какурин устроился на должность старшего руководителя по тактике Военной академии РККА и по совместительству начальником отделения по истории Гражданской войны в Оперативном управлении Штаба РККА. Новоявленному исследователю нужна была тема и, окунувшись в сочинение истории, Какурин стал главным творцом «образа и легенды Тухачевского» как выдающегося «полководца», вписавшего «блестящие» страницы в историю Красной Армии.
Через Какурина Тухачевский сошелся с другим «историком», бывшим подполковником Генерального штаба И.А. Троицким. Это знакомство, тоже состоявшееся во время подавления Тамбовского восстания, продолжилось позже, когда, вернувшись из командировки в Турцию, в 1925 году Троицкий «восстановил связи с Тухачевским и Какуриным».
«У Тухачевского, – отмечал он на допросе в 1930 году, – я сделался частым гостем. У него собирались почти каждый день... Я являлся агитатором достоинств Тухачевского. Восхвалял при всех удобных случаях его таланты».
Сослуживцы рассматривали арест Какурина как следствие отношений с его любовницей, цыганкой Мелиховой-Морозовой. Ее подозревали в связях с иностранными разведслужбами и поговаривали, что ОГПУ получило информацию о ней от ревнивой жены бывшего полковника.
Обвинения в шпионской деятельности Какурин сразу отмел, но на допросе 23 августа признался, что его симпатии «склонялись теоретически к правому уклону». Спустя два дня арестованный сделал и другие признания, свидетельствующие об оппозиционных взглядах и далеких намерениях. Они были связаны с действиями «правых» и замыслами Тухачевского.
Действительно, вокруг командующего Ленинградским округом сбилась кучка почитателей, приверженцев и недовольных диссидентов «правого» толка. В основном это были люди, получившие низшие воинские звания в старой армии. Рассказывая о контактах этого окружения, Какурин показал на допросе 26 августа:
«В Москве собирались у Тухачевского, временами у Гая, временами у цыганки (Мелиховой-Морозовой). В Ленинграде собирались у Тухачевского, лидером всех этих собраний являлся Тухачевский, участники: я, Колесинский (поляк, бывший поручик. – К. Р.), Эстрейхер-Егоров (австриец, бывший лейтенант австро-венгерской армии), Гай (армянин, настоящая фамилия Бижишкян, бывший штабс-капитан), Никонов (бывший подпоручик), Чусов (бывший подпоручик военного времени), Ветлин, Кауфельдт (латыш, бывший прапорщик). В момент после XVI съезда было уточнено решение сидеть и выжидать, организуясь в кадрах в течение времени наивысшего напряжения борьбы между правыми и ЦК.
Но тогда же Тухачевский выдвинул вопрос о политической акции как цели развязывания правого уклона и перехода на новую, высшую ступень, каковая мыслилась как военная диктатура, приходящая к власти через правый уклон. В дни 7-8 июля у Тухачевского последовали встречи и беседы вышеупомянутых лиц и сделаны были последние решающие установки, то есть ждать, организуясь».
Очевидно, что эти застольные посиделки бывших «подпоручиков» не являлись еще классическим заговором, но посетители таких застолий уже начали копить желчь. Чувствуя себя соучастниками противоборства, они рассматривали неудачника Варшавы как идейного руководителя и кандидата на ведущую роль при победе антисталинской оппозиции.
Тухачевский охотно и многозначительно ораторствовал в этом кругу «надежных» людей, большинство из которых являлись бывшими сослуживцами командующего округом. Ему было приятно, что у него видели достоинства и считали его недооцененным.
Продолжая признания, Какурин рассказывал следователю: «Далее Михаил Николаевич говорил, что, наоборот, можно рассчитывать на обострение внутрипартийной борьбы... Возможна и такая перспектива, что рука фанатика для развязывания правого уклона не остановится и перед покушением на жизнь самого тов. Сталина».
Напуская туман таинственности и недоговаривая, Тухачевский намекал, что ряд «околопартийных лиц » рассматривают его «как возможного военного вождя на случай борьбы с анархией и агрессией». И Какурин говорил следователю: «Сейчас, когда я имел время глубоко продумать все случившееся, я не исключу и того, что, говоря в качестве прогноза о фанатике, стреляющем в Сталина, Тухачевский просто вуалировал ту перспективу, над которой он сам размышлял в действительности». Какурин назвал и другие имена.
Признания Какурина не могли не привлечь внимания, и председатель ОГПУ Менжинский сообщил о его показаниях находившемуся в отпуске на юге Сталину. Он писал 10 сентября 1930 года: «Я доложил это дело т. Молотову и просил разрешения до получения ваших указаний держаться версии, что Какурин и Троицкий арестованы по шпионскому делу. Арестовать участников группировки поодиночке рискованно.
Выходов может быть два: или немедленно арестовать наиболее активных участников группировки, или дождаться вашего приезда, принимая пока агентурные меры, чтобы не быть застигнутым врасплох. Считаю нужным отметить, что сейчас повстанческие группировки созревают очень быстро, и последнее решение представляет известный риск».
Такое сообщение должно было насторожить и Сталина, но он отреагировал поражающе спокойно и сдержанно. Не суетясь и не раздражаясь, он решил обсудить эту информацию с Орджоникидзе. Но письмо ему с приложением протоколов допросов он послал лишь спустя две недели.
Сталин писал: «Прочти-ка поскорее показания Какурина и Троицкого и подумай о мерах ликвидации этого неприятного дела. Материал этот, как видишь, сугубо секретный: о нем знает Молотов, я, а теперь будешь знать и ты. Не знаю, известно ли Климу (т.е. Ворошилову. – К. Р.).
Стало быть, Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов и был сугубо обработан тоже антисоветскими элементами из рядов правых. Так выходит по материалам.
Возможно ли это? Конечно, возможно, раз не исключено. Видимо, правые готовы идти даже на военную диктатуру, лишь бы избавиться от ЦК, от колхозов и совхозов, от большевистских темпов развития индустрии.
Как видишь, показания Орлова и Смирнова (об аресте Политбюро. – К. Р.) и показания Какурина и Троицкого (о планах и «концепциях» Тухачевского) имеют своим источником одну и ту же питательную среду – лагерь правых. Эти господа хотели, очевидно, поставить военных людей Кондратьевым – Гротенам – Сухановым. Кондратьевско-сухановско-бухаринская партия – таков баланс.
Ну и дела... Покончить с этим делом обычным порядком (немедленный арест и пр.) нельзя. Нужно хорошенько обдумать это дело. Лучше бы отложить решение вопроса, поставленного в записке Менжинского, до середины октября, когда Мы все будем в сборе. Поговори обо всем с Молотовым, когда будешь в Москве».
Уже одно это письмо напрочь отвергает все обвинения Сталина и в чрезмерной подозрительности, и в страхе за свою жизнь! Преодолевая сопротивление и борясь с оппозицией разных оттенков, он руководствовался не страстями, а логикой. Однако окружение Сталина не проявляло и ротозейства. 8 октября приказом РВС СССР членом Реввоенсовета Ленинградского военного округа был назначен секретарь Ленинградского обкома ВКП(б) С.М. Киров. Фактически это ставило Тухачевского под контроль ЦК.
И все-таки ситуацию необходимо было прояснить. Вернувшись из отпуска в Москву, 14 октября Сталин принял в Кремле председателя ОГПУ Менжинского и начальника Особого отдела Ольского. Они ознакомили его с дополнительными признаниями Какурина о заговорщиках.
Но и после этого Сталин не стал торопить события. Лишь в период работы в Москве с 21 по 26 октября планового пленума РВС СССР Сталин в узком кругу заслушал мнения Дубового, Якира и Гамарника по поводу необходимости ареста Тухачевского. Затем в присутствии Сталина, Ворошилова и Орджоникидзе в Кремле состоялась очная ставка между Какуриным, Троицким и Тухачевским.
Кандидат в Бонапарты лицемерил и юлил, но, хотя оба обвиняемых подтвердили свои показания, ему поверили. В письме Молотову Сталин написал 23 октября: «Что касается Тухачевского, так он оказался чист на все 100%. Это хорошо».
Вот и вся пресловутая «чрезмерная подозрительность»... Черная история ниспровергателей «культа» шилась белыми нитками. Более шести с половиной лет спустя, на заседании Военного совета при НКО в июне 1937 года, Сталин так прокомментировал эти эпизоды: «Мы обратились к тт. Дубовому, Якиру, Гамарнику. Правильно ли, что надо арестовать Тухачевского как врага. Все трое сказали, – нет, это должно быть какое-то недоразумение, неправильно... Мы очную ставку сделали и решили это дело зачеркнуть. Теперь оказывается, что двое военных, показывающих на Тухачевского, показывали правильно...».