Приговор констатировал: «Судебное следствие не установило фактов, которые давали бы основание квалифицировать преступления зиновьевцев как подстрекательства к убийству С.М. Кирова». Этот вывод лег и в основу «закрытого письма ЦК ВКП(б)» от 18 января 1935 года «Уроки событий, связанных со злодейским убийством тов. Кирова»
Внешне оно было политически резким. В письме констатировалось, что «зиновьевцы ради достижения своих преступных целей скатились в болото контрреволюционного авантюризма, в болото антисоветского индивидуального террора, наконец, в болото завязывания связей с латвийским консулом в Ленинграде, агентом немецко-фашистских интервенционистов».
Но одновременно указывалось, что «московский центр» «не знал, по-видимому, о подготовлявшемся убийстве т. Кирова». Более того, ЦК обвинил руководителей центра не в терроризме, а в карьеризме!
В закрытом письме подчеркивалось: «Их объединяла одна общая беспринципная, чисто карьеристическая цель – добиться руководящего положения в партии и правительстве и получить во что бы то ни стало высокие посты».
Уже одно это опровергает бытующее в историографии мнение, будто бы Сталин «использовал факт убийства Кирова для развязывания в стране кровавого террора и расправы над своими идейными и мнимыми противниками».
Не стали кровавыми и еще два, последовавшие один за другим, процесса, связанные с убийством в Смольном. 16 января Особое совещание при НКВД СССР во главе с Ягодой рассмотрело дело «Ленинградской контрреволюционной зиновьевской группы Сафарова, Залуцкого, Цейтлина и других». Подсудимые были осуждены лишь к различным срокам заключения в лагерях и ссылкам.
Еще одним звеном в этой судебной цепи стало 23 января, когда в Москве Военная коллегия Верховного суда СССР осудила 12 работников Ленинградского НКВД. Им вменялась в вину «преступная бездеятельность». Начальника отдела УНКВД по Ленинградской области Медведя и его первого заместителя Запорожца приговорили к тюремному заключению на срок 3 года. Других обвиняемых, в числе которых были отпустивший Николаева после ареста начальник Оперода Губин, замначальника Особого отдела Янишевский и начальник отделения охраны Котомкин, осудили к двум годам.
В приговоре отмечалось, что они, «располагая сведениями о готовившемся покушении на тов. С.М. Кирова, проявили не только невнимательное отношение, но и преступную халатность к основным требованиям охраны государственной безопасности, не приняв необходимых мер охраны». Завершила этот цикл процессов выездная судебная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР, состоявшаяся 9 марта в Ленинграде. На ней «за соучастие в совершении Николаевым теракта» приговорили к расстрелу жену Николаева, ее сестру и мужа ее сестры.
Конечно, руководство страны не могло оставить без последствий деятельность людей, так или иначе причастных к убийству члена Политбюро. Как и тех, кто создавал нестабильную обстановку в Ленинграде. Был принят ряд превентивных мер. И тон разговора с оппозицией изменился. Но могло ли быть иначе?
Однако появившееся в хрущевский период утверждение, что якобы после убийства Кирова в стране стали разворачиваться репрессии, вообще не подтверждается действительными событиями. Такое утверждение – заведомая ложь. Сравнение сведений о числе заключенных в пресловутом ГУЛАГе позволяет сделать неожиданный вывод: после убийства Кирова никаких массовых репрессий не началось!
Документы, о которых речь пойдет позже, свидетельствуют об обратном. Если до убийства Кирова за 1934-й, «не репрессивный», год контингент лиц (включая уголовников) в лагерях и тюрьмах пополнился до 446 435 человек, то в 1935 году он уменьшился до 339 752 человек. То есть сократился на 106 683 заключенных. Более того, в результате амнистии в 1936 году число лиц, содержавшихся в местах изоляции, уменьшилось еще на 100 125 человек.
И все-таки призывы ко всеобщему поиску врагов, к началу охоты на ведьм в это время появлялись. Летом они прозвучали с трибуны партактива Москвы: «На предприятиях у нас были случаи порчи оборудования, в столовых – отравления пищи. Все это делают контрреволюционеры, кулаки, троцкисты, зиновьевцы, шпионы и всякая другая сволочь, которая объединилась теперь под единым лозунгом ненависти к нашей партии, ненависти к победоносному пролетариату».
Историческая трагикомедия в том, что этот ярый и агрессивный клич был брошен секретарем городского комитета партии Никитой Хрущевым – будущим «обвинителем» Сталина... в репрессиях! То есть в действительности не Сталин, а сам Хрущев твердолобо бил головой в колокола, нагнетая страсти и призывая к расправе. Поэтому обратим внимание и на то, что именно на спекуляциях, связанных с убийством Кирова, Хрущев дважды в своей жизни сделал стремительный рывок в политической карьере. Первый раз – сразу после трагедии в 30-е, а затем в 60-е годы, запустив в обиход грязный и бездоказательный намек на причастность вождя к убийству Кирова.
Хрущев являлся не единственным, кто проявлял ретивость. В записке начальника Ленинградского НКВД Ваковского и начальника СПО ЛУ Лупенкина, адресованной секретарю партколлегии Богданову, указывается, что «с 1 декабря 1934 по 15 февраля 1935 г. всего было арестовано по контрреволюционному троцкистско-зиновьевскому подполью 843 человека».
Конечно, в масштабах страны такой профилактический улов потенциальных и действительных врагов выглядит мизерным. Но эта внешне демонстрируемая повышенная активность была выгодна участнику заговора правых Ягоде.
На допросе 26 мая 1937 года он так прокомментировал состоявшуюся акцию: «После суда над ленинградским террористическим центром, после осуждения Зиновьева, Каменева и других, в Ленинграде были проведены массовые операции по высылке зиновьевцев. Высылали их почти без всякого предварительного следствия. И это меня устраивало, потому что была исключена возможность провала.
Вопрос: Непонятно, почему это вас устраивало? Почему исключена была возможность провала?
Ягода: Очень просто. Если бы всех, кто из Ленинграда был выслан, пропустили через основательное следствие, могло случиться, что в каких-либо звеньях следствия данные о заговоре, о центре троцкистско-зиновьевского блока прорвались бы. По этим же соображениям я намерен был аналогичную операцию провести в Москве. Мне было ясно, что удар по троцкистско-зиновьевским кадрам в Москве неизбежен».
Чтобы упредить события, Ягода решил выслать «какую-нибудь часть рядового учета троцкистов и зиновьевцев» и из столицы. С этой целью он поручил Молчанову приготовить соответствующие списки и поднял этот вопрос перед ЦК. Однако в этом было отказано.
«Мне сказали, – показывал Ягода, – что удар надо нанести не по одиночкам из бывших троцкистов и зиновьевцев, а необходимо вскрыть нелегальные действующие, организующие центры троцкистско-зиновьевского центра. А этого я делать не хотел и не мог».
Таким образом, хотя в стране и состоялось несколько судебных процессов, привлекших внимание общественности, подлинные организаторы убийства в Смольном выявлены не были. В сети правосудия оказались прорехи. Наказание понесли в основном второстепенные фигуры. Участвовавший в заговоре нарком внутренних дел Ягода направил процесс расследования по тупиковой колее.
И хотя при желании Сталин имел прекрасный повод для того, чтобы под благовидным предлогом разделаться со всеми своими потенциальными врагами, никаких чрезвычайных, особых репрессий после убийства Кирова в стране не началось. Впрочем, они и не могли начаться. Они не могли входить в арсенал его политических шагов по вполне определенной причине.
Если Сталин хотел упрочить свою власть, мог ли он, человек трезвого и ясного ума, рассчитывать, что этого можно добиться репрессиями? Ни одна власть не может держаться долго на страхе. До такой глупости могли додуматься только недалекие люди вроде Хрущева и его апологетов.
Такой оборот событий противоречил замыслам Сталина. Как уже отмечалось выше, еще 10 марта 1934 года на совещании в его кабинете обсуждался вопрос об изменении советской Конституции. Это стало отправной точкой для подготовки коренной политической реформы. И даже убийство Кирова не смогло ей воспрепятствовать.
Наоборот, Сталин стал ускорять задуманное. 10 января 1935 года Енукидзе писал на запрос Сталина: «Основываясь на Ваших указаниях о своевременности перехода к прямым выборам органов Советской власти (от райисполкомов до ЦИК СССР), представляю на обсуждение следующую записку...»
В документе на восьми страницах излагалась суть реформы. При этом отмечалось: «Признать целесообразным и своевременным переход к выборам районных, областных и краевых исполкомов, ЦИКов союзных и автономных республик и ЦИКа Союза ССР прямым и открытым голосованием (курсив мой. – К. Р.) избирателей непосредственно на избирательных собраниях, на которых избираются члены городских и сельских советов...»
Однако вождя такой вариант реформы не удовлетворил. Уже при чтении документа, представленного ему Енукидзе, он дважды изменил слово «открытые» выборы на «тайные». Видимо, не встретив в лице Енукидзе сторонника своей идеи, 14 января он перепоручил подготовку постановления ЦИК Молотову.
Направив 25 января документ членам и кандидатам в Политбюро, он написал: «Рассылая записку Енукидзе, считаю нужным сделать следующие замечания.
По-моему, дело с Конституцией Союза ССР обстоит куда сложнее, чем это может показаться на первый взгляд. Во-первых, систему выборов надо менять не только в смысле уничтожения ее многостепенности. Ее надо менять еще в смысле замены открытого голосования закрытым (тайным) голосованием. Мы можем и должны пойти в этом деле до конца, не останавливаясь на полдороге...
1. Предлагаю через день-два после открытия VII съезда Советов пленум ЦК ВКП(б) и принять решение о необходимых изменениях в конституции СССР».
Проблему выборов власти Сталин переводил в конституционную плоскость демократизации всего советского общества. VII съезд Советов открылся 28 января 1935 года. Состоявшийся через три дня пленум постановил: «Принять предложение т. Сталина об изменениях в конституции СССР в направлении: а) дальнейшей демократизации избирательной системы в смысле замены не вполне равных выборов равными, многоступенчатых – прямыми, открытых – закрытыми... »
Конечный замысел намечаемой Сталиным конституционной реформы сжато был сформулирован на съезде в докладе В. Молотова. В разделе, озаглавленном «Демократизация советской избирательной системы», указывалось, что «дальнейшее развитие советской системы» завершится «выборами своего рода советских парламентов в республиках и общесоюзного советского парламента».
Аккредитованными в Москве иностранными журналистами это заявление было расценено как сенсация. В своих сообщениях они выделяли слова: «общесоюзный парламент», «советский патриотизм». При открытии первой сессии Центрального исполнительного комитета Союза СССР седьмого созыва в комиссию из 31 члена ЦИК, занявшуюся подготовкой изменений конституции, 7 февраля избрали Сталина и Жданова. С этого момента началась кропотливая многомесячная работа по подготовке текста Основного закона страны.
Да, Сталин искал поддержку в народе, но он делал это не репрессивными, а организационными мерами. Он множил число своих сторонников, давая людям возможность самим принять участие в управлении государством на всех ступенях общественной жизни. Он взял курс на демократизацию политической жизни.
К этой цели был направлен прошедший с 11 по 17 февраля 1935 года в Москве II Всесоюзный съезд колхозников-ударников, на котором был принят Примерный устав сельскохозяйственной артели. Съезд вылился в яркую всенародную демонстрацию торжества колхозного строительства. Сталин внимательно слушал делегатов, задавая вопросы: «Как к вам относятся? Помогают ли? Какое настроение?». Рядом с ним в президиуме съезда сидела звеньевая колхоза «Коминтерн» Киевской области Мария Демянченко. Выступая, она очень волновалась. Он поддержал ее поощряющей репликой. И успокоившись, она с гордостью рассказала, «как вырастила четыреста шестьдесят центнеров свёклы с гектара».
Тем временем коллективизация стала приносить реальные плоды. Это позволило Сталину в октябре 1935 года отменить хлебные карточки, закрыть специальные политотделы на машинно-тракторных станциях и расширить права крестьян по владению приусадебными участками.
Конечно, та легкость, с которой Николаеву удалось совершить убийство Кирова, не могла не насторожить Сталина. Даже если покушение на секретаря Ленинградского обкома не было заговором, после того как в нем обозначился «чекистский след», он должен был задуматься о собственной безопасности.
Адмирал И.С. Исаков рассказывал в 1962 году: «По-моему, это было вскоре после убийства Кирова. Я в то время состоял в одной из комиссий, связанных с крупным военным строительством. Заседания этой комиссии проходили регулярно каждую неделю – иногда в кабинете у Сталина, иногда в других местах. После таких заседаний бывали иногда и ужины в довольно узком кругу или смотрели кино, тоже в довольно узком кругу.
...В тот раз, о котором я хочу рассказать, ужин проходил в одной из нижних комнат: довольно узкий зал, сравнительно небольшой, заставленный со всех сторон книжными шкафами. А к этому залу из кабинета, где мы заседали, вели довольно длинные переходы с несколькими поворотами. На всех этих переходах, на каждом повороте стояли не часовые, а дежурные офицеры НКВД. Помню, после заседания пришли мы в этот зал, и, еще не садясь за стол, Сталин вдруг сказал: «Заметили, сколько их там стоит? Идешь каждый раз по коридору и думаешь: кто из них? Если вот этот, то будет стрелять в спину, а если завернешь за угол, то следующий будет стрелять в лицо».
Можно ли такое признание рассматривать как свидетельство чрезмерной подозрительности? Но даже если это допустить, то следует признать, что Сталин был человеком исключительной храбрости, ибо, предполагая такой вариант, ходил по кремлевским коридорам без страха. Несомненно, его мысль – естественная реакция нормального человека на обилие оружия в руках неизвестных людей. «Я, – продолжает Исаков, – как и все, слушал его в молчании. Тогда этот случай меня потряс».
При всем огромном самообладании Сталин имел основания для подобных предположений, но он не суетился и не афишировал угрозу собственной жизни, а она была реальной. Идея насильственного устранения Сталина уже не сводилась лишь к злобным призывам Троцкого.
Сталин понимал, что измена в НКВД могла стоить многого, и ему нужны были гарантии, что ситуация остается под его контролем. Поэтому 1 февраля 1935 года Н.И. Ежов не только был введен в секретариат ЦК, но и назначен председателем Комиссии партийного контроля вместо A.M. Кагановича. Ежову поручили курировать НКВД.
И он с должным старанием и исполнительностью взялся за доверенное дело. Со стороны Сталина это не являлось проявлением подозрительности. То была мудрая осторожность. Он принял меры, для того чтобы взять НКВД под партийный контроль ЦК. Но это иное действие, чем одержимость страхом. И как показали дальнейшие события, он не ошибся в осуществлении такого решения.
Убийство Кирова не могло не отозваться долгим, блуждающим эхом как в политической, так и в частной атмосфере страны. И как это характерно для советских интеллигентов, все обличительные антисоветские беседы ей приходилось вести на кухнях. Конечно, это плохо. Ведь «кухонный макиавеллизм» – это состояние души! Это то, что отличает человека от обезьяны! Ибо обезьяна не способна говорить. А в голову часто приходит разное, особенно если ты «служишь» в Кремле.
Историк Ю. Жуков привел потрясающую информацию о том, что до определенного периода некоторые люди в Кремле без всякого страха вели «критические» разговоры о главе государства. Так, накануне 7 ноября 1934 года (еще до убийства Кирова) темой бесед кремлевских «служащих» являлось активное обсуждение «привилегий» Сталина.
Некая «интеллигентка» Константинова говорила: «Товарищ Сталин хорошо ест, а работает мало. За него люди работают, поэтому он такой и толстый. Имеет всякую прислугу и всякие удовольствия». Умудренная своим опытом жизни, Авдеева доверительно сообщала: «Сталин убил свою жену. Он не русский, а армянин, очень злой и ни на кого не смотрит хорошим взглядом. А за ним-то все ухаживают. Один двери открывает, другой воды подает».
Третья участница «диспута» Катынская затрагивала уже экономические и моральные аспекты образа жизни вождя. Она обвиняла его в лицемерии: «Вот товарищ Сталин получает много денег, а нас обманывает, говорит, что получает двести рублей. Он сам себе хозяин, что хочет, то и делает. Может, он получает несколько тысяч, да разве узнаешь об этом? » – неудовлетворенно возмущалась она.
Поражающая глубина анализа! И эти кремлевские сплетни не заслуживали бы внимания, если бы не существенное обстоятельство. Даже не подобные, а глубоко родственные по духу и уровню сплетни «нового мышления» с началом «перестройки и гласности» стала обсуждать на страницах газет и с экрана телевидения «творческая» интеллигенция. Ее волновало все то же: «убил ли Сталин свою жену», «количество пальцев на его ногах», «кремлевские привилегии», «тигриный взгляд» вождя и не является ли он сыном путешественника Пржевальского. Но все сошлись в одном: Сталин был «сам себе хозяин», то есть – «диктатор».
Правда, в уровне обсуждения этих вопросов существовала не очень большая разница. Если в перестройку эти темы стали предметом внимания людей с дипломами и даже с учеными «званиями», то процитированные выше гневные филиппики принадлежали людям иного круга.