Действительно, какой смысл мог быть в намерении раздувать число противников власти? В политическом аспекте это вообще могло поставить под сомнение правильность линии руководства, как в глазах мировой, так и внутренней общественности. Открывать в момент начала конституционной реформы «охоту на ведьм» логически не могло входить в планы Сталина и его ближайшего окружения.
Продолжавшееся более шести часов, заседание прервалось лишь к одиннадцати вечера. И его перенесли на 7 декабря. Выступление Сталина в день завершения пленума не публиковалось в печати. Но резолюция по этому вопросу гласила: «Принять предложение т. Сталина считать вопрос о Рыкове и Бухарине незаконченным. Продолжить дальнейшую проверку и отложить дело решением до следующего пленума ЦК».
Что стояло за такой позицией? Лишь то, что Сталин не спешил с выводами. Он не хотел портить бочку меда ложкой дегтя. Взяв курс на демократизацию, Сталин и его окружение упорно отказывалось принимать на вооружение метод репрессий. Метод отсечения голов, который упорно и агрессивно навязывало Политбюро руководство с мест, не вписывался в планы политики либерализации. Наоборот, он затруднял ее.
Однако независимо от намерений Сталина над лидерами правых уже собирались тучи. Пожалуй, острее всего это чувствовал присутствовавший на Чрезвычайном съезде Советов СССР и еще не снявший мундир генерального комиссара государственной безопасности нарком Ягода. На допросе 13 мая 1937 года Ягода показал: «После моего приезда из отпуска я почти никого из моих людей, оставшихся в аппарате НКВД, по соображениям конспирации не встречал и с ними не беседовал.
Вопрос: Вы говорите, что почти никого не видели. Что это значит?
...Ягода: Видел и имел короткую беседу с Молчановым, после того как узнал, что он снят с работы в СПО и уезжает в Белоруссию. Это было в последние дни работы Чрезвычайного съезда Советов в начале декабря 1936 года. Я встретился с Молчановым в кулуарах съезда и там говорил с ним.
Вопрос: О чем вы беседовали с Молчановым?
Ягода: Снятие Молчанова меня сильно встревожило. Как раз по линии СПО легче всего было добраться до нитей моего заговора, и мне было совершенно ясно, что первой жертвой будет Молчанов, что он будет арестован. Поэтому я счел необходимым предупредить его, чтобы он на следствии не сдавался. Я прямо сказал ему: «Не говори ничего. Не все потеряно, я вас выручу».
Однако, как признал Ягода, это обещание, данное им соучастнику заговора «для придания бодрости», уже было невыполнимым.
Конечно, в то предвоенное время Сталина не могло не тревожить общее состояние партии, но не по политической причине. Проблема состояла в ином. К этому времени основная масса ее членов на 90 процентов состояла из людей, имевших крестьянское происхождение. Это были преимущественно малограмотные люди.
В докладной, представленной Сталину Маленковым в середине февраля 1937 года, отмечалось, что среди секретарей обкомов низшее образование имеют 70 процентов, а среди секретарей райкомов и того больше - 80 процентов. Конечно, Сталин прекрасно понимал, что кадровую проблему нельзя решить в одночасье, путем обычной ротации негодных людей.
Существовала и еще одна негативная черта. Выросший из участников Гражданской войны и коллективизации, слой секретарей всех уровней и членов комитетов, от районных и городских до ЦК национальных компартий, откровенно тяготел к перерождению в бюрократическую общественную прослойку.
Политически олицетворяя партию, составлявшие этот слой люди стремились любыми путями сохранить свое властное положение. Часто они выражали не интересы страны, а интересы групповых кланов, представлявших собой слияние бюрократов и «болтающих политиков». Агрессивных в своих устремлениях и целях.
О наличии таких опасных симптомов свидетельствовала атмосфера на местах. Губкомы все чаще превращались в арену столкновений. Обуреваемые неуемной жаждой власти сторонники и противники местных группировок занимались сведением личных счетов, междуусобным шельмованием друг друга.
Сталину по-прежнему не хватало грамотных толковых специалистов. Людей, способных профессионально и компетентно решать вопросы реконструкции народного хозяйства. В свежих кадрах нуждались промышленность и сельское хозяйство, развивавшиеся отрасли науки и армия. Выход из критической ситуации он видел в привлечении к управлению государством нового общественного слоя из молодежи, получившей образование в годы Советской власти.
Но то, что уже с начала января 1937 года Политбюро произвело ряд перестановок в крупных партийных организациях, было обычной рутиной партийной жизни. С традиционным объявлением выговоров за неудовлетворительную организационную, кадровую и хозяйственную работу.
Сталин откровенно не спешил разбрасываться даже такими кадрами. Их катастрофически не хватало, и порой смещения носили чисто воспитательный характер. Так сняли с поста за развал работы, постановлением ЦК от 2 января одного из «героев коллективизации» секретаря Азово-Черноморского края Шеболдаева. Но сразу же он был рекомендован первым секретарем Курского обкома партии. Вместо смещенного тоже «за неудовлетворительное руководство хозяйством области» Иванова.
И все-таки в этот период подготовки ко всеобщим выборам в стране складывалась противоречивая, почти революционная ситуация. С одной стороны, на местах происходило столкновение групповых интересов аппаратчиков. С другой, – вдохновленные лозунгами о народовластии, «низы» критиковали руководителей региональных аппаратов.
То была критика местной правящей верхушки, которая, придерживаясь традиционных «клановых» принципов, оберегала своих людей. Преследуя конкурентов, она отторгала силы, стремящиеся разрушить единение их групповой солидарности. В этих сложных условиях руководство партией пыталось выдержать золотую середйну, но жизнь выдвигала свои требования, и 13 января Политбюро приняло решение «О неудовлетворительном партийном руководстве Киевского обкома».
Еще в ноябре 1936 года Центральный Комитет ВКП(б) пересмотрел решение Киевского обкома партии, возглавляемого П.П. Постышевым, в отношении члена партии Николаенко. Эта женщина по решению Киевского обкома была исключена из партии за то, что она писала жалобы на работников его аппарата. В этих жалобах не было «политики», она обвиняла руководство в круговой поруке, семейственности и необоснованных исключениях из партии ряда коммунистов. ЦК ВКП(б) восстановил Николаенко в партии и указал на «привившиеся на Украине и, в частности, в Киеве непартийные нравы в подборе работников».
Но это постановление не давало резких политических оценок. Меры наказания по отношению к проштрафившимся были почти условными. Первому секретарю ЦК КП(б) Украины Косиору лишь «указали» на недостатки. И хотя 16 января 1937 года Постышев был освобожден от обязанностей секретаря Киевского обкома, он был оставлен вторым секретарем КП(б)У и кандидатом в члены Политбюро.
Между тем ситуация получила огласку: 8 февраля «Правда» опубликовала материалы с критикой положения в партийных организациях Киевской области». Одновременно газета критиковала руководство Азовско-Черноморской области, которую до конца года возглавлял Шеболдаев, и Курской области, которую Шеболдаев возглавлял с начала года. Дело приняло принципиальный оборот. И 8 марта Постышева освободили от работы на Украине. Но и теперь он не лишился полного доверия ЦК. 14-го числа его перевели первым секретарем Куйбышевского обкома. То есть ЦК поменял «шило на мыло».
Конечно, то, что власти на местах порой доходили до откровенного произвола, вызывавшего возмущение широких слоев населения, не зависело от ЦК. Но естественно и то, что московское руководство не могло мириться с проявлениями волюнтаризма и вседозволенности. 25 января неожиданно был смещен с поста первого секретаря ЦК КП(б) Белоруссии Н.Ф. Гикало. Его перевели 1-м секретарем Харьковского обкома.
Причина выяснилась почти через месяц, когда 22 февраля Центральный комитет принял постановление «О положении в Лепельском районе БССР». В нем отмечалось, что местные власти, с молчаливого согласия Минска, осуществили «незаконную конфискацию имущества у крестьян, как колхозников, так и единоличников, произведенную под видом взыскания недоимок по денежным налогам и натуральным поставкам».
За нарушение социалистических законов пятерых сотрудников Лепельского райисполкома и его председателя Семашко отдали под суд. Постановлением был объявлен выговор наркому финансов СССР Г. Гринько и «указано», теперь уже бывшему первому секретарю компартии Белоруссии, Н.Ф. Гикало. Фактически все эти меры были направлены на прекращение произвола в отношении рядовых коммунистов и колхозников. Сталина не могло не тревожить проявление этих опасных симптомов. Его настораживали левацкие игры партбюрократов, но в это время он старался разрешить проблемы мягкими средствами.
Однако, вне зависимости от его намерений, тучи уже собирались и над головами партчиновников, и государственной бюрократии, чтобы разразиться очищающей грозой лета 37-го года. Ситуация получила дополнительный импульс, когда 28 января 1937 года в Москве начался судебный процесс по делу «параллельного антисоветского троцкистского центра». Уже на следующий день ЦИК СССР перевел в запас генерального комиссара госбезопасности Ягоду, назначив на эту должность Ежова.
На процессе предстала группа руководителей народного хозяйства различных регионов страны, арестованных осенью минувшего года. Обвиняемых насчитывалось 19 человек. В их числе оказались: Пятаков, Радек, Сокольников, Серебряков, Муралов, Лифшиц, Бугуславский, Норкин, Карцев, Дробнис, Шестов. Но, пожалуй, «героем» процесса стал Карл Радек (Собельсон). Человек не без журналистского таланта, в ходе слушания дела он ярко и хронологически последовательно рассказал о деятельности, планах и целях центра, руководимого Троцким.
Перед арестом Радек занимал должность заведующего бюро международной информации ЦК ВКП(б), Георгий (Юрий) Пятаков – первого заместителя наркома тяжелой промышленности. Еще один из участников процесса, Григорий Сокольников (Гирш Янкелевич Бриллиант) в 1933-1934 годах был заместителем наркома иностранных дел. С мая 1935 года он работал первым заместителем наркома лесной промышленности, а к моменту ареста стал заместителем начальника Центрального управления шоссейных дорог и автотранспорта НКВД СССР.
Значимые посты занимали до ареста и другие участники процесса. Начальником Сибмашстроя в Новосибирске работал Бугуславский. С.А. Ратайчик являлся начальником, а И.И. Граше – старшим экономистом Главхимпрома. Главным инженером строительства Рионского азотно-тукового комбината был Г.Е. Пушин. В Западной Сибири работали заместитель начальника Кемеровского химкомбината Дробнис и инженер Б.О. Норкин; в Кузбассе в угольной промышленности занимал пост А.А. Шестов. Я.А. Лифшиц являлся заместителем наркома путей сообщения, И.Л. Князев – заместителем начальника центрального управления движения НКПС, а И.Д. Турока – заместителем начальника Свердловской железной дороги.
Процесс был открытым, и заседания суда проходили в помещении, вмещавшем до 350 присутствовавших, в числе которых были иностранные и советские журналисты. Л. Фейхтвангер пишет: «Судьи, прокурор, обвиняемые, защитники, эксперты сидели на невысокой эстраде, к которой вели ступеньки. Ничто не разделяло суд от сидящих в зале. Не было также ничего, что походило бы на скамью подсудимых; барьер, отделявший подсудимых, напоминал скорее обрамление ложи. Сами обвиняемые представляли собой холеных, хорошо одетых мужчин с медленными, непринужденными манерами. Они пили чай, из карманов у них торчали газеты, и они часто посматривали на публику.
По общему виду это походило больше на дискуссию, чем на уголовный процесс, дискуссию, которую ведут в тоне беседы образованные люди, старающиеся выяснить правду и установить, что именно произошло и почему произошло. Создавалось впечатление, будто обвиняемые, прокурор и судьи увлечены одинаковым, я чуть было не сказал спортивным, интересом выяснить с максимальной точностью все происшедшее.
Если бы этот суд поручили инсценировать режиссеру, то ему, вероятно, понадобилось бы немало лет и немало репетиций, чтобы добиться от обвиняемых такой сыгранности: так добросовестно и старательно не пропускали они ни малейшей неточности друг у друга, и их взволнованность проявлялась с такой сдержанностью».
Заметки австрийского писателя были впечатлениями по свежим следам. «Невероятной, – продолжает Фейхтвангер, – жуткой казались деловитость, обнаженность, с которой эти люди непосредственно перед своей почти верной смертью рассказывали о своих действиях и давали объяснения своим преступлениям...
Признавались они все, но каждый на свой собственный манер: один с циничной интонацией, другой молодцевато, как солдат, третий внутренне сопротивляясь, прибегая к уверткам, четвертый – как раскаивающийся ученик, пятый – поучая. Но тон, выражения лица, жесты у всех были правдивы.
Я никогда не забуду, как Георгий Пятаков, господин среднего роста, средних лет, с небольшой лысиной, с рыжеватой, старомодной, трясущейся острой бородой, стоял перед микрофоном и как он говорил – будто читал лекцию. Спокойно и старательно он повествовал о том, как он вредил во вверенной ему промышленности.
Он объяснял, указывал вытянутым пальцем, напоминая преподавателя высшей школы, историка, выступавшего с докладом о жизни и деяниях давно умершего человека по имени Пятаков, стремящегося разъяснить все обстоятельства до малейших подробностей...
Писателя Карла Радека я тоже вряд ли когда-нибудь забуду. Я не забуду ни как он там сидел в своем коричневом пиджаке, ни его безобразное худое лицо, обрамленное каштановой старомодной бородой, ни как он поглядывал на публику, большая часть которой была ему знакома, или на других обвиняемых, часто усмехаясь, очень хладнокровный, зачастую намеренно иронический, ни как он при входе клал тому или другому из обвиняемых на плечо руку... ни как он, выступая, немного позировал, слегка посмеиваясь над остальными обвиняемыми, показывая свое превосходство актера – надменный, скептический, ловкий, литературно образованный. Внезапно оттолкнув Пятакова от микрофона, он встал сам на его место. То он ударял газетой о барьер, то брал стакан чая, бросал в него кружок лимона, помешивал ложечкой и, рассказывая о чудовищных делах, пил чай мелкими глотками.
...Незабываем еще тот еврейский сапожник с бородой раввина – Дробнис... путаясь и запинаясь, стремясь как-нибудь вывернуться, будучи вынужденным признаться в том, что взрывы, им организованные, причинили не только материальные убытки, но повлекли за собой, как он этого и добивался, гибель рабочих».
Потрясающее впечатление на писателя «произвел также инженер Норкин, который в своем последнем слове проклял Троцкого, выкрикнув ему свое «клокочущее презрение и ненависть». Бледный от волнения, он должен был после этого покинуть зал, так как ему сделалось дурно. Впрочем, за все время процесса это был первый случай, когда кто-либо закричал; все – судьи, прокурор, обвиняемые – говорили все время спокойно, без пафоса, не повышая голоса».
Рассуждая о причинах, приведших обвиняемых на скамью подсудимых, Фейхтвангер отмечает, что «большинство из этих обвиняемых были в первую очередь конспираторами, революционерами, бунтовщиками и сторонниками переворота – в этом было их призвание... К тому же они верили в Троцкого... не следует забывать о личной заинтересованности обвиняемых в перевороте. Ни честолюбие, ни жажда власти у этих людей не были удовлетворены.
Они занимали высокие должности, но никто из них не занимал ни одного из тех высших постов, на которые, по их мнению, они имели право; никто из них, например, не входил в состав «Политического Бюро»... Они были в некотором смысле разжалованы, и «никто не может быть опаснее офицера, с которого сорвали погоны», говорит Радек, которому это должно быть хорошо известно».
Почему обвиняемые на этом и других процессах так откровенно и подробно делали признания? Объяснения.этому наиболее сжато сформулировал Муралов. Он восемь месяцев отрицал свою вину, но, когда другие подследственные стали давать следствию подробную информацию, 5 декабря он тоже сознался.
Муралов признался на процессе: «Хотя я и не считал директиву Троцкого о терроре и вредительстве правильной, все же мне казалось морально недопустимым изменить ему. Но, наконец, когда от него стали отходить остальные – одни честно, другие не честно – я сказал себе... должен ли я оставаться таким святым? Для меня это было решающим, и я сказал: ладно, иду и показываю всю правду».
Во время судебного разбирательства тема вредительства и намерения по физическому устранению руководителей Советского государства не стали сенсацией. Не являлось особенностью дела и то, что, как и на предыдущем процессе террористов 1936 года, подавляющее большинство обвиняемых составляли люди еврейской нации.
И все-таки новое в намерениях заговорщиков прозвучало. Это выразилось в оглашении фактов о том, что планы Троцкого были обусловлены приходом в Германии к власти Гитлера. Горевший незатухающей, патологической ненавистью к Сталину, он строил свои замыслы, исходя из вновь открывшихся перспектив. В Гитлере Троцкий видел союзника, способного принести ему власть. На это он стал ориентировать своих приверженцев, призывая их, в случае войны, занять пораженческую позицию.
На вечернем заседании 23 января 1937 года, при допросе Пятакова государственным обвинителем А.Я. Вышинским, Пятаков говорил: «Помню, в этой директиве Троцкий говорил, что без необходимой поддержки со стороны иностранных государств правительство блока не может ни прийти к власти, ни удержаться у власти.
Поэтому речь идет о необходимости соответствующего предварительного соглашения с наиболее агрессивными иностранными государствами, такими, какими являются Германия и Япония, и что им, Троцким, со своей стороны соответствующие шаги уже предприняты...»
Пятаков рассказывал составу суда: «Примерно к концу 1935 года Радек получил обстоятельное письмо - инструкцию от Троцкого. Троцкий в этой директиве поставил два варианта о возможности нашего прихода к власти. Первый вариант – это возможность прихода до войны и второй вариант – во время войны.
Первый вариант Троцкий представлял в результате, как он говорил, концентрированного террористического удара. Он имел ввиду одновременное совершение террористических актов против ряда руководителей ВКП(б) и Советского государства и, конечно, в первую очередь против Сталина и ближайших его помощников.