Видно, еще шли уроки.
Не успела лошадь остановиться, как мы с Юзиком спрыгнули с подводы и побежали по каменной лестнице наверх, в учительскую.
Навстречу нам попался учитель украинского языка Георгий Авдеевич Подуст. Его на днях прислали в гимназию из губернской духовной семинарии.
Немолодой, в выцветшем мундире учителя духовной семинарии, Подуст быстро шел по скрипучему паркету и, заметив нас, отрывисто спросил:
- Принесли?
- Ага! - ответил Куница. - Полную подводу.
- Что?.. Подводу?.. Какую подводу? - удивленно смотрел на Куницу Подуст. - Я ничего не понимаю. Вас же за гвоздями посылали?
Я уже знал, что учитель Подуст очень рассеянный, все всегда путает, и сразу пояснил:
- Мы на кладбище за барвинком ездили, пане учитель. Привезли целую подводу барвинка!
- Ах, да! Совершенно точно! - захлопал ресницами Подуст. - Это Кулибаба за гвоздями побежал. А вы Кулибабу не встречали?
- Не встречали! - ответил Юзик.
И Подуст побежал дальше, но вдруг быстро вернулся и, взяв меня за пряжку пояса, спросил:
- Скажи, милый... Ты... Вот несчастье... Ну как твоя фамилия?
- Манджура! - ответил я и осторожно попятился. Всей гимназии было известно, что Подуст плюется, когда начинает говорить быстро.
- Да, да. Совершенно точно. Манджура! - обрадовался Подуст. - Скажи, какие именно стихотворения ты можешь декламировать?
- А что?
- Ну, не бойся. Тебя спрашивают.
- "Быки" могу Степана Руданского, а потом... Шевченко. Только я забыл трошки.
- Вот и прекрасно! - сказал Подуст и, отпустив мой пояс, потер руки. В этом есть большой смысл: наша гимназия названа именем поэта Степана Руданского, а ты прочтешь на первом же торжественном вечере его стихи. Прекрасная идея! Лучше не придумать... Теперь слушай. Иди немедленно домой и учи все, что знаешь. Нет, пожалуй, не все, а так, приблизительно два-три стихотворения. Только знаешь... хорошо... выразительно!
Он закашлялся и потом, нагнувшись ко мне, прошептал:
- Хорошо учи. Чуешь? Возможно, сам батько Петлюра придет...
- А домой идти... сейчас?
- Да, да... и сразу же учи. А в гимназию придешь послезавтра. И я сам тебя проверю.
- А если пан инспектор спросит?
- Ничего. Я ему сообщу... Твоя фамилия?
- Манджура!
- Так, так, Манджура, совершенно точно. Будь спокоен, - пробормотал Подуст и сразу побежал в темный коридор.
- Эх ты, подлиза!.. - Куница хмуро посмотрел на меня и, передразнивая, добавил: - "Быки" могу... и потом Шевченко"! Нужно тебе очень декламировать. Выслуживаешься перед этим гадом! Поехали б лучше снова за барвинком.
Целый вечер я разгуливал по нашему огороду, между грядками, и бубнил себе под нос:
Вперед, бики! Бадилля зсохло,
Самi валяться будяки,
А чересло, лемиш новii...
Чого ж ви стали? Гей, бики!
- "Быки, быки!" - крикнула мне, выглянув из окна, тетка. - Ты мне со своими "быками" все огурцы потопчешь. Иди лучше на улицу!
- Ничего, тетя, не зачипайте! Я учусь декламировать стихотворение, весело ответил я. - Меня, может, сам батько Петлюра приедет слушать. Если мне дадут награду, я и вам половину принесу!
Проклятые "Быки" меня здорово помучили. Смешно: такое легкое на вид стихотворение, а заучивать его вторично наизусть было гораздо труднее, чем те вирши Шевченко, которые я учил очень давно, еще в высшеначальном училище. Их я повторил раза три по "Кобзарю" - и все, а вот с "Быками" провозился долго. Все путалось, как только я начинал читать наизусть.
Сперва я читал, как созревает хлеб на полях и как текут молоко и мед по святой земле, а уже потом - как быки, вспахивая поле, ломают бурьяны и чертополох. А надо было читать как раз наоборот. Я уже пожалел даже, что вызвался учить именно эти стихи, про быков. Но тогда, пожалуй, Подуст не отпустил бы меня домой.
...Лишь к вечеру следующего дня я, наконец, заучил правильно стихотворение про быков и утром с легким сердцем пошел в гимназию к Подусту.
- Ага, Кулибаба! - радостно сказал Подуст. - Будешь... выжимать гири?
"Вот и старайся следующий раз для такого черта, а он даже не может запомнить меня", - подумал я и ответил:
- Я не Кулибаба, а Василий Манджура. Вы мне велели учить стихи.
- Манджура? Ну, не все одно - Кулибаба, Манджура?
Пряча в карман пенсне, Подуст предложил:
- Пойдем в актовый зал, прорепетируем!..
И только мы переступили порог актового зала, изо всех окон мне в глаза ударило солнце.
За те дни, пока я не ходил в гимназию, в актовом зале произошли перемены. Вблизи сцены из свежих сосновых досок выстроили высокую ложу. Через весь зал были протянуты две толстые гирлянды, сплетенные из привезенного нами барвинка. Вместе со стеблями барвинка в гирлянды вплели шелковые желто-голубые ленты. Гирлянды перекрещивались под сверкающей в солнечных лучах хрустальной люстрой. Крашенные масляной краской стены актового зала были хорошо вымыты и тоже блестели на солнце. Вверху, под лепными карнизами, висели портреты петлюровских министров, а у белой кафельной печки, перевитый вышитым рушником, виднелся на стене большой портрет Тараса Шевченко.
Подуст взобрался на суфлерскую будку и, сидя на ней, точно на седле, кивнул:
- Давай!
Было очень неловко декламировать в этом пустом солнечном зале на скользком паркете, но я откашлялся и начал с выражением: