К счастью, злополучная липа осталась позади, и Ольга успокоилась.
- Я мало-мало побезю! - неожиданно сказал ороч, спрыгнув с нарты на снег.
Ольга с удивлением смотрела, как легко, по-молодому бежит он за нартой, быстро мелькая короткими, немного искривленными внутрь ногами, обутыми в меховые унты.
- А мне можно? - спросила она и, не дождавшись разрешения, скинула с себя меховую дошку, спрыгнула на тропу и в одном свитере побежала рядом с Евлампием Петровичем. Дул встречный ветер, но Ольга, не чувствуя холода, бежала, стараясь не отстать от каюра, который, казалось, не знал усталости. Когда они минут через десять снова сели на нарту, старик с присущим ему спокойствием произнес:
- Однако цяевать пора!
- Может быть, все-таки не будем разводить костра?
- Нельзя, матуська, собацьки тозе кусять хотят. Его все равно, как люди, голодные не повезют...
Пока он разводил костер, Ольга стояла, прислонившись к кедру, и с тревожным любопытством оглядывалась. Кажется, только теперь, когда стало заходить солнце, она обнаружила, как бедна зимняя тайга. Даже такие деревья, как ильмы, поражавшие своей огромностью, беспомощно простерли голые, чуть припушенные лиловым снегом ветви. Несколько оживляли пейзаж кедры с густой мглистой хвоей. То здесь, то там слышно было, как срываются с них тяжелые рыжеватые шишки. Ольга подняла одну, упавшую к ее ногам, и стала извлекать орехи.
Старик снял с нарты медвежью шкуру, расстелил на снегу около костра и велел Ольге садиться. Он налил ей в жестяную кружку чаю, придвинул хлеб, копченые кетовые брюшки, вареную сохатину, банку сгущенного молока. Потом расправил короткую барсучью шкурку, висевшую у него за спиной на поясе, сел на нее, подобрав ноги, и принялся "цяевать". Не торопясь, он пил кружку за кружкой горячий чай с соленой кетой вместо сахара, и лицо его, несмотря на стужу, покрывалось испариной. Выпив шестую - последнюю кружку, он отер рукавом усы, достал трубку и бестревожно закурил.
Тут уж Ольга не выдержала:
- Евлампий Петрович, ведь мы с вами, не на прогулку отправились, а к больной женщине. Пока мы тут распиваем чаи, в Кегуе может случиться беда!
Старик показал на закат:
- Солнце худо засьло, матуська!
- Ну и что? - не поняла Ольга.
- К ноци, однако, запурзит!
- Что же теперь делать? - почуяв недоброе, спросила она.
- Залезяй, матуська, в кукуль!
Горизонт действительно был слишком багров. Небольшие облака, скопившиеся над горным хребтом, приняли какой-то зловеще лиловый цвет. Ветер стал порывистее, резче. Но до пурги, казалось Ольге, еще далеко. Она вспомнила пургу, разыгравшуюся с чудовищной силой в начале февраля, когда весь Агур с его домиками, телеграфными столбами, с сопками, замыкавшими долину реки, потонул в сплошном белом вихре. А нынче как будто ничего особенного. Подумаешь, "солнце худо зашло"!
Старик принес и положил перед Ольгой меховой мешок, и она догадалась, что это и есть кукуль.
- Значит, дальше не поедем? - спросила Ольга с досадой. Она поняла, что ей все-таки придется залезть в этот душный меховой мешок и неизвестно сколько времени лежать как мумия, вместо того, чтобы торопиться в Кегуй к роженице.
Вскоре ее так разморило в теплом кукуле, что глаза слиплись и она заснула.
И приснился ей странный сон:
...В тихий солнечный день едет она на собачьей упряжке в Мая-Дату к Клаве Тороповой. Сверкающая снежная дорога бежит сквозь тайгу, петляя меж высоченными кедрами, с которых со звоном падают в раскрытый кукуль тяжелые, туго набитые орехами шишки. Дорога длинная, и кукуль уже полон до отказа, а кедров впереди не счесть, и Ольга заставляет упряжку свернуть в распадок с белыми каменными березками. В самом конце распадка, около небольшого бревенчатого дома стоит Клава. Высокая, стройная, она машет Ольге рукой в меховой варежке и весело улыбается, обнажив красивые белоснежные зубы. "Почему вы одна, а где же Юра?" - спрашивает Клава. "Юра приедет после", - отвечает Ольга. Вдруг из глубины леса раздается голос Ефросиньи Ивановны: "Помогите, а то я уроню!" В руках у нее высоченный, как снежный сугроб, пирог, весь обсыпанный кедровыми орехами. "На счастье тебе, мамка!" - говорит Фрося и хочет передать его Ольге, но неожиданно пирог начинает таять и через несколько минут уже становится крохотным. "Где же счастье мое, Фросенька? Видите, оно растаяло!" - "Ничего, мамка, говорит уверенно Фрося, - наши люди сейчас новый пирог принесут". Ольга оборачивается и видит, как с горного перевала спускаются орочи - те самые, что ночью собрались около больницы. "А где же Мария Никифоровна?" спрашивает Ольга. "Я здесь, мамка-доктор! Спасибо тебе!" - слышится знакомый голос.
Ужас охватывает Ольгу, она просыпается в холодном поту. Она начинает быстро двигать плечами, хочет высвободиться из тесного, темного кукуля, но у нее не хватает сил.
- Дедуля, где вы? - кричит она.
- Здесь мы, где зе! - отвечает он глуховатым, как эхо, голосом, словно издалека.
С трудом стянув с себя меховой мешок, Ольга встает, пораженная удивительной тишиной.
2
Уже светало, когда упряжка, обогнув крутой каменный выступ, съехала на торосистый лед реки.
С противоположного берега на широких лыжах без палок бежал юноша в лыжном костюме, без шапки.
- Здравствуйте, доктор! - сказал он, приветливо улыбаясь. - Отец послал меня вам навстречу. Всю ночь в Кегуе была пурга.
- Вы сын Уланки? - спросила Ольга.
- Да, я Тимофей Уланка.
- Как здоровье вашей мамы?
- Очень ждет вас, доктор! - И поздоровался с Евлампием Петровичем: Сородэ!
- Сородэ! - ответил каюр.
Тимофей шел рядом с нартой на обтянутых рыжеватым нерпичьим мехом лыжах, искоса поглядывая на Ольгу. В свою очередь и она изучала Тимофея. Он был среднего роста, стройный, подтянутый, с открытым, живым лицом. Небольшие, черные, косо поставленные глаза под слегка одутловатыми веками выдавали в нем ороча.
- Вы легко одеты для такого мороза, - заметила Ольга.
- Всегда так ходим. Провожу вас - и на рыбалку!
- Без шапки?
- Шапку придется надеть, - улыбнулся Уланка.
- Это, наверно, интересно - рыбалка зимой?
- Если хотите, доктор, пойдем вместе...
- Хочу! - сказала Ольга. - Если у Марфы Самсоновны будет все хорошо, с удовольствием пойду с вами. Я ведь здесь новичок, Тимофей Андреевич. А вокруг меня таежники, надо и мне отаежиться.
- Я и помогу вам отаежиться! - сказал Тимофей. - Сперва сходим на рыбалку, после - на охоту.
- Нет, очень задерживаться в Кегуе я не смогу. В Агуре у меня остались больные, - сказала она, подумав о Юрии Полозове. - Я уж, так и быть, отаежусь постепенно, впереди еще долгие годы...
- Долгие? - с изумлением посмотрел он на Ольгу, словно не поверил ей. - Сколько это примерно лет в вашем понятии "долгие"?
- По закону три года, сколько же еще! - сказала она, скосив на него глаза.
- Я так и предполагал, - сказал он холодно. - Учителя из центра тоже больше трех лет не хотят жить у нас. Теперь в нашей школе-интернате нет ни англичанки, ни физика. Англичанка списалась с лейтенантом, с которым познакомилась в поезде, тот выслал ей из воинской части какую-то филькину грамоту с просьбой отпустить невесту... А физичка уехала "по закону". Как раз в августе исполнилось три года. Так что, доктор, вряд ли вы успеете отаежиться в наших краях... - заключил Уланка.