- Спасибо, Ольга Игнатьевна. Только ни о чем не беспокойтесь. Отдыхайте, побывайте у вашего профессора. Походите по театрам. Словом, используйте свой отпуск как положено. А я буду писать. В неделю два письма - обязательно.
- Мне почему-то не верится, что еду в Ленинград, - сказала Ольга немного упавшим голосом. - Что-то тревожно мне, а что - не знаю...
- Просто слишком много переменилось в вашей жизни за эти годы, сказал Алеша. - Уехали из Ленинграда сразу после института, а возвращаетесь известным врачом, с мужем и дочерью. Вот вы и волнуетесь, но ведь это чудесное волнение.
Ольга промолчала, подумав, что, может быть, Алеша прав, что волнение, охватившее ее перед дорогой, какое-то особенное, но почему-то к нему прибавилось неизъяснимое чувство тревоги, с которым она жила в последние дни.
- До свиданья, Фросечка, Алеша! - крикнула она из открытого окна вагона, когда поезд тронулся.
- Пэдэм нэйво, мамочка! - заплакав, сказала Фрося.
Алеша побежал за вагоном, потом остановился, прощально махнул рукой и долго смотрел вслед уходящему поезду.
4
Вот как Алексей Берестов попал в Агур.
Перед самым распределением в газете "Океанская заря" появился большой - на два подвала - очерк "Одиннадцать Олечек", подписанный известным в крае журналистом Михаилом Кедровым. Надо сказать, что Кедров умел находить интересных людей. Начав журналистскую деятельность юношей, он много ездил по обширному краю, любил, как говорили на редакционных летучках, "дальневосточные глубинки", то есть самые отдаленные от городов селения, куда летом можно было попасть на долбленой лодке, а зимой - на собачьей упряжке. Случалось, что Кедров надолго застревал в какой-нибудь таежной глуши, но, вырвавшись оттуда, привозил в редакцию ворох материалов.
Читатели газеты еще были под свежим впечатлением другого очерка М. Кедрова - "Последняя корреспонденция", появившегося незадолго до "Одиннадцати Олечек". "Последнюю корреспонденцию" М. Кедров посвятил памяти своего друга, Леонида Жердина, бывшего работника краевой газеты, потом редактора районной многотиражки "Свет Севера". Район, куда Жердин поехал редактором, находится далеко на севере и по праву считается глубинкой в глубинке. Живут там оленеводы-эвены. До Леонида Жердина "Свет Севера" была скучной двухполоской, не имевшей, как принято говорить, своего собственного лица. Леонид Жердин - он остался в памяти всех знавших его веселым, энергичным, смелым, - взяв в свои руки многотиражку, быстро преобразил ее. Во-первых, она перестала опаздывать, и три раза в неделю ее развозили по тундре на ближние и дальние кочевки. Во-вторых, на коротких полосках стали появляться яркие материалы, преимущественно из местной жизни. А простые, лаконичные новеллки самого Жердина! Они занимали всего подвальчик, но рассказывали о многих важных событиях из жизни кочевых оленеводов. Тут и новелла "Прощание с духами" - о том, как молоденькая русская учительница Валя Плюса уговорила упрямого старика Ивана Бусанова подарить свои шаманьи атрибуты в школьный музей и как Бусанов, прощаясь с духами, устроил перед школой последнее камлание. Тут и новелла "Сливовая косточка", в которой говорилось, словно о чуде, как из сливовой косточки, посаженной той же Валей Плюсой, в тундре выросло деревце, как всем интернатом ухаживали за ним и деревце набирало рост несмотря на студеный ветер с океана и скупое северное солнце.
Приближались Октябрьские праздники - горячая пора для журналиста. Жердин задумал целый разворот на тему: "Что дала Советская власть эвенам" - и на почтовом У-2 улетел за материалами в самые отдаленные стойбища. На обратном пути старенький латаный-перелатаный самолетик попал над горным хребтом в туман и разбился. Так погиб Леонид Жердин. И вот, спустя три года, перегоняя к студеному морю оленьи стада, пастухи нашли в скалистых сопках брезентовую полевую сумку, туго набитую бумагами. Это была сумка редактора. В ней лежали тщательно переписанные его рукой статьи и заметки для праздничного номера и два неотправленных письма; одно любимой девушке, другое - М. Кедрову.
Свой очерк "Последняя корреспонденция" Кедров начал печально: "Третьего дня, рано утром, почтальон принес мне письмо от моего лучшего друга, который погиб три года назад..."
На редакционной летучке, когда докладывали о номере газеты и сотрудники редакции, знавшие и любившие Леонида Жердина, сидели молчаливые, грустные, один лишь Василий Садыменко выступил с резкой критикой очерка.
- Видите ли, - начал он своим писклявым голосом и по обыкновению покачивая в такт словам левой ногой, - мы обязаны воспитывать читателя в боевом, здоровом духе. А у товарища Кедрова что - печаль, мистика! Что значит получить письмо от человека, который погиб три года назад? Спросим нашу заведующую отделом писем, уважаемую Галину Тимашеву, - много ли за текущий период отдел получил писем от умерших?
Михаил Кедров, примостившийся, как всегда, в уголке, мял в пальцах папиросу, и ни один мускул не дрогнул на его худом, чуть продолговатом лице. Он думал про себя: "Василий Иванович и на этот раз дерет и с живых, и с мертвых". Однако бдительные заботы Садыменко о "боевом здоровом духе", как и следовало ожидать, не встретили решительно никакой поддержки. Его так разделали под орех, что Садыменко ушел с летучки багровый, как краб, которого вытащили за клешню из кипящего тузлука.
Очерк М. Кедрова "Одиннадцать Олечек" о докторе Ургаловой, обсуждался в мединституте. Все сходились на том, что ее пример достоин подражания, и многие были готовы пойти по ее стопам. А когда узнали, что в комиссии по распределению имеется одно место в Агур, от желающих поехать туда не было отбоя. Тогда с разрешения ректора устроили жеребьевку. Счастливый билет со словом "Агур" достался Алексею Берестову.
Алеша рос сиротой. Он не помнил ни отца, ни матери. Ему было три года, когда какой-то военный привез его из Петропавловска-на-Камчатке во Владивосток. Сперва Алеша жил в доме малютки, потом его определили в один из детских домов. Когда он уже был в седьмом классе, из города приехал незнакомый майор в форме пограничника и Алешу отпустили с урока. Майор встретил его как родного, обнял, поцеловал, сунул в руки плитку шоколада и повел в парк на берегу залива. Отыскав пустую скамейку, они сели под густой липой в прохладной тени. Несколько минут майор молчаливо курил, видимо, очень волновался, потом достал из наружного кармана кителя фотографию и передал мальчику.
- Это твой отец, Алешка, - сказал он. - Капитан Константин Берестов.
- А мамина карточка где? - вырвалось у Алеши. - Ведь у меня и мама была?
- Была, Алешенька, - тем же мягким голосом произнес майор.
Отец Алеши служил на Чукотке начальником погранзаставы. Получив после пяти лет службы отпуск с последующим переводом на материк, он, не ожидая прибытия парохода, - ждать надо было не меньше месяца, - вместе с женой Галиной Михайловной и маленьким сыном на катере переправлялся морем в Уэлен. Они были уже на середине пути, когда неожиданно разыгрался шторм, катер попал на рифы и разбился. Все взрослые утонули, а мальчик, на котором был пробковый пояс, долго болтался на волнах, пока его не подобрали чукчи-зверобои.
Месяц Алеша пролежал в Уэлене в больнице, потом пришел приказ начальника пограничного округа доставить мальчика во Владивосток.
- Мы, Алеша, очень дружили с твоим отцом, - сказал майор. - Начали свою службу на Амуре. Сверхсрочную проходили в Приморье. А после хасанских боев - на дальний Север попали. Отважным боевым пограничником был твой отец, Лешка. А о матери тоже могу сказать, что была Галина Михайловна чудесной женщиной, настоящей подругой твоего отца. Не одну границу с ним охраняла, делила, как говорят, поровну и радость и горе...
Алеша то искоса поглядывал на майора, то переводил глаза на фотографию отца, мысленно представляя себе, как же он выглядел в жизни.
- Кушай, Лешенька, шоколад, а то он растает, - сказал майор.
Алеша отрицательно мотнул головой, положил плитку на скамейку, уткнулся лицом в колени майору и заплакал.
- Что ты, что ты, Алешенька... - испуганно забормотал майор и, вспомнив, что в планшетке у него лежит книжка Диковского "Комендант птичьего острова", достал ее и отдал Алеше. - Наверно, интересно тебе будет почитать ее...
Алеша поднял на него заплаканные глаза.
- Предполагаю, что герой этой книжки списан с твоего отца. Был у капитана Берестова подобный случай на островке, где птичьи базары.
Мальчик взял книжку полистал и спрятал ее на груди.
- Я ее ребятам почитаю.
- Конечно, почитай. Может быть, в будущем станут пограничниками. А лично ты, Алеша, хочешь?
- Мечтаю! - признался он.
- Ну и молодец! - майор вырвал из блокнота листок, написал свой адрес: - Ты мне, Алешенька, пиши, ладно?
Алеша кивнул.
- Если что нужно будет, сообщи, не стесняйся...
Майор проводил его до детдома, простился и зашагал вдоль кленовой аллеи в сторону станции.
С тех пор Алеша больше не видел майора Ирганцева. Письма, которые писал ему Алеша, стали возвращаться со штампом "адресат выбыл".
С тех пор как мальчик узнал свою печальную историю, характер его так изменился, что воспитатели детдома перестали узнавать своего питомца. Прежде веселый, озорной, любивший шумные игры и сам, как правило, заводивший их, он стал отдаляться от товарищей, замкнулся, все свободные от учебы часы проводил в укромных уголках парка или на диких валунах на берегу залива, где было тихо и безлюдно.
Когда Алеша окончил десятилетку и получил аттестат зрелости, ему предложили поступить в мореходное училище, но он отказался. Сговорившись с ребятами, он отправил документы в мединститут и вскоре, получив извещение, что допущен к экзаменам, навсегда покинул Владивосток, город своего нерадостного детства.
В жизни Алеши началась новая пора. Все дальше в прошлое уходили грустные думы, все больше волновали завтрашние заботы. Среди новых друзей лишь один Митрофан Клыков одно время был особенно ему близок. Может быть, потому, что Клыков тоже воспитывался в детском доме, схожая судьба быстро сблизила их. Правда, Берестову не нравилось, что Митрофан, считая себя подкидышем, не только не тосковал о семье, а, наоборот, гордился, что знать не знает и ведать не ведает ни отца, ни мать и ни за какие их возможные грешки не ответствен. Митрофан вымахал высоким, здоровым детиной с выпуклой грудью, широкими плечами и длинными руками. Некрупная голова его с жесткими, коротко подстриженными под бокс волосами не соответствовала росту и неладно сидела на длинной жилистой шее.
Митрофан Клыков, кстати сказать, пописывал рассказики и приносил их в редакцию газеты к Василию Садыменко. Последний, обнаружив у Клыкова зачатки таланта, подарил ему свою книжку "Банзай" с надписью: "Овладевай, брат, работай над собой идейно и творчески!" А когда Садыменко напечатал в газете первый рассказ Клыкова "Восход над сопкой", Митрофан счел его своим благодетелем и услужливо раздобыл для Садыменко некий материалец, на Ефима Самойловича Голубкина, профессора кафедры кожных болезней.
- Ты, Алешка, с Зиной Голубкиной того... полегче... - предупреждал после этого Митрофан Берестова.
- Ты это о чем? - с изумлением спросил Берестов.
- А о том самом... Мое дело предупредить, а твое думать - ты уже не маленький! Разве не читал газету?
- Все это ложь! - вспылил Алеша. - Ефим Самойлович уважаемый человек. Он больше двадцати лет работает в институте. Ничего, разберутся...
- Как бы не так...
- Лучше уйди, Митрофан, не лезь в душу. Без тебя тошно...