- Я не могу, Валерик, я не могу! - и неожиданно для него вскинулась и побежала: - Стреляй, Валерик!
Не успела я пробежать и десяти шагов, как ощутила острый толчок в спину пониже левой лопатки, потом легкое жжение. Сразу же перехватило дыхание, помутнело в глазах, я зашаталась и рухнула ничком в траву.
В этом месте Ольга встрепенулась, передернула плечами, почувствовала, как по спине пробежал холодок.
Истомина, заметив ее волнение, сказала:
- Я же вас, Ольга Игнатьевна, предупредила, что ничего веселого в моей истории не будет... А я ведь дошла только до половины, так что крепитесь и выслушайте до конца...
- А как же, непременно до самого конца, - смущенно ответила Ольга. Минуточку погодите, я принесу свежего чаю...
Наливая чай, она спросила:
- Как же вы, Вера Васильевна, воскресли из мертвых? Как хирург утверждаю, что это чудо какое-то. Конечно, если бы тут же на месте, сию минуту оказали срочную помощь, еще можно было на что-то надеяться. А так как у вас...
- Наверно, чудо! - согласилась Вера Васильевна. - И узнала я о нем гораздо позже, когда в медсанбате ко мне вернулось сознание. Оказалось, что санитары из похоронной команды, подбирая убитых на поле боя, - немцы тогда отступили, - кинули и меня на волокуши. И пока везли вместе с трупами к братской могиле, одному из снанитаров, ефрейтору Пахому Котлову, показалось, что вроде бы я дышу. Он склонился надо мной, достал из кармана гимнастерки осколок зеркала и приложил к губам - зеркало слегка запотело.
Вот так и произошло чудо!
3
Двое суток шла борьба за мою жизнь. Когда меня привезли в медсанбат, врачи обнаружили, что пуля застряла в легком. В условиях медсанбата такую сложную операцию делать было рискованно, и меня перевезли в госпиталь, расположенный в прифронтовом селе. Полковник медицинской службы - после я узнала, что он профессор, - осмотрев меня, стал спрашивать, при каких обстоятельствах в меня стреляли, но я скрыла правду, сказала: когда немцы окружили и хотели взять живой, пыталась убежать. Однако профессор установил, что стреляли не из немецкого пистолета, что пулевое ранение из нашего ТТ. Я была так слаба и с таким трудом отвечала на его вопросы, что профессор приказал срочно готовить меня к операции. Длилась она около трех часов и прошла благополучно, зато последующие, послеоперационные дни были очень тяжелыми, можно сказать, что я находилась между жизнью и смертью.
Спустя неделю, когда немного окрепла, вместе с другими тяжелоранеными меня отправили в санитарной карете на ближайшую станцию, где нас ожидал эвакопоезд.
Пять суток тряской езды в вагоне с частыми остановками очень утомили, и всю дорогу меня не покидала мысль о Трошкине. Я была уверена, что немцы дорого заплатили за его жизнь. Я даже вообразила себе, как, подпустив их поближе, он взорвал гранату и, погибая, уложил если не всех, то добрую половину. "Нет, живым Валерий им в руки не дался!"
Первый запрос о судьбе Трошкина я послала спустя два месяца из сибирского госпиталя и, не получив ответа, решила, что с фронта еще не поступили сведения, надо ждать. Как-то поздно вечером в палату пришла лечащий врач, майор медицинской службы Алиса Петровна. Она присела ко мне на кровать, справилась о самочувствии, а когда я спросила, скоро ли выпишут, Алиса Петровна доверительно-ласковым голосом сказала, что долго держать не будут, но о возвращении на фронт нечего и думать.
- Почему, доктор?
Алиса Петровна помолчала, потом как можно более ласково сказала:
- Вы, голубушка моя, в положении. В вашем состоянии сохранить беременность не просто. Но организм у вас крепкий, с тяжелейшим ранением справились, сможете и родить, - и заключила: - Так что, голубушка, надо вам думать о сохранении ребенка.
Я ожидала, что Алиса Петровна начнет осуждать меня за "фронтовую любовь", но, к радости моей, она только спросила:
- Кого бы вы хотели, сына или дочку?
- Сына! Отец моего будущего ребенка погиб на войне. Если у меня родится сын, я назову его в честь отца - Валерий.
- Правильно, - одобрительно сказала Алиса Петровна. - Ну а если девочка, назовете - Валерия.
Когда Алиса Петровна ушла, я не знала - радоваться мне или плакать.
Сперва появилось желание срочно сообщить матери в Ереван, но я раздумала. Ведь скоро выпишут из госпиталя, дадут литер и я уеду к родным. Но после выписки мне не разрешили никуда уезжать, сказали, что нужно пожить месяц-другой где-нибудь вблизи госпиталя, чтобы за мной наблюдали врачи.
Сын у меня родился в Ереване, и вместе с большой радостью обострилось чувство горечи от гибели Трошкина. Маленький Валерик был вылитый отец, такой же светловолосый, с чуть суженным к подбородку личиком и голубыми глазами. С каждым месяцем это сходство выявлялось все больше. Может, в будущем, думала я, в характере сына что-нибудь будет и от меня, - время покажет!
Когда Валерику исполнился годик, я стала рваться на фронт.
Заранее предвидя, что мать будет против, я, ничего не сказав ей, подала рапорт в горвоенкомат. В рапорте указала номер своей воинской части, где без малого год воевала, находясь в беспрерывных боях, перечислила награды. Военный комиссар, прочитав рапорт, с сочувствием отнесся к моему желанию "защищать Родину до победного конца", однако предупредил, что все будет зависеть от медицинской комиссии. Как я ни храбрилась, как ни бодрилась перед врачами, меня не только не пропустили, а начисто списали с воинского учета, выдав белый билет.
Тогда рассудительный дядя Гурген посоветовал закончить институт. Он сказал: нельзя оставаться недоучкой, без твердой специальности. Прибавилась забота о сыне, которого нужно поднимать, да и мама тоже скоро потребует к себе внимания. Хотя она преподавала в музыкальной школе и неплохо зарабатывала, здоровьем заметно сдала, участились сердечные спазмы.
Я сделала так, как советовал дядя Гурген.
Меня зачислили без экзаменов на третий курс ветеринарного института...
...Когда в институте началось распределение, мне предложили поехать в Тамбовскую область, в племенной свиносовхоз, но тут выяснилось, что есть путевка на ипподром под Пятигорском, где я перед войной проходила практику, и мне ее охотно дали. В надежде, что встречу там своих старых друзей, особенно Васю Волохова, я ходила счастливая. Сдав госэкзамены, уехала к родным в Ереван, побыла полтора месяца с сыном: он вырос, поздоровел и еще больше стал похож на Трошкина. Маме я сказала, что, как только обживусь на новом месте, заберу ее с Валериком к себе.
Встретили меня на ипподроме хорошо, обещали в скором времени отдельную квартиру, но никого из друзей, к сожалению, там не нашла. Старый наездник Крок, что опекал меня, когда я проходила практику, умер в эвакуации. Вася Волохов погиб на фронте, он командовал в кавалерийском полку эскадроном.
Словом, все здесь для меня начиналось заново. С конезавода стали поступать лошади - молодые необъезженные рысаки и кобылы на сносях, за которыми особенно требовался уход. Среди кобыл была одна знатная, чистейших арабских кровей, игреневой масти, такая статная и горделивая, что даже беременность не испортила ее красоты. От нее ждали какого-то особенного жеребенка, и директор ипподрома, предупредив меня об этом, приказал держать Ганьку - так звали ее - под пристальным наблюдением.
Тщательно осмотрев Ганьку, я установила, что она должна ожеребиться самое большее через пять-шесть дней, и все это время неотлучно находилась в деннике, имея при себе ножницы и суровые нитки. Можно сказать, что я перешла, как в войну говорили, на казарменное положение. Поставила в углу топчан, набила наволочку сеном, постелила рядно и ложилась на часок-другой вздремнуть. Но сон мой был чуток - стоило Ганьке пошуршать соломой или фыркнуть погромче, как я тут же просыпалась и шла к ней.
На четвертые сутки, рано утром я приняла у Ганьки жеребенка. Когда свет пробился через высокие оконца в деннике, я увидела, что жеребенок родился светло-игреневой масти; эта масть обычно не удерживается, со временем цвет может резко измениться. На другой день жеребенок уже встал на ноги и подходил к матери сосать молоко. Еще через день он уже свободно ходил по деннику, раскидывая ноги и слегка постукивая копытцами по деревянному настилу. В это же время к новорожденному приставили конюхом Николая Богачева, лет тридцати, недавно демобилизованного из кавалерии. Вспомнив моего прежнего Гордого, я предложила директору дать жеребенку такую же кличку, только с приставкой - Гордый-Второй. Директор не стал возражать, ему понравилось, что возродятся ипподромные традиции, тем более что он был наслышан о замечательном призовом рысаке Гордом, действительно красе и гордости довоенного ипподрома.
- Не думайте, - сказала Вера Васильевна, - что появился на свет жеребенок и у ветврача, как говорится, заботы с плеч долой. Как раз тут-то все и начинается. Через неделю необходимо переселить кобылу с жеребенком из прежнего светлого денника в другой, более темный, потому что яркий свет может повредить жеребенку глаза; еще через две недели нужно выводить его на прогулку, причем только рано утром или в конце дня, когда мало солнца.
Но какое это удовольствие видеть, как малыш, впервые очутившись на воле, сперва боязливо жмется к матери и, за какие-нибудь пять-десять минут освоившись, отрывается от нее - и пошел скакать по манежу, и готов так до упаду, но его нужно вовремя остановить, иначе появится сильное сердцебиение и этот дефект может остаться надолго, лошадь, в конце концов, сойдет с круга. Все это нужно заранее учитывать. Однако Гордый-Второй, отданный на попечение Богачеву, развивался нормально. Помню, как мы с Николаем Антиповичем отнимали жеребенка от матери и переводили в отдельный денник, как можно дальше от Ганьки, чтобы они не могли слышать, как у нас принято говорить, взаимное ржание. С этих пор жеребенок начинает жить самостоятельной жизнью и ветврачу нужно особенно наблюдать за ним.
Забегая вперед, скажу, что первоначальная светло-игреневая масть у Гордого-Второго, как мы и предполагали, постепенно перешла в светло-серую с белыми, чуть ли не до колен, чулками, в точности как у нашего довоенного Гордого-Первого, хотя никакой решительно связи между ними не было, просто случайное совпадение. И уже в эту пору Гордый-Второй начал проявлять свою изумительную стать: он был словно весь выточен - тонкий, грациозный, пружинистый, каждая жилочка играла у него под гладкой, как шелк, кожей. Со временем, стараниями Богачева, он стал выказывать свои лучшие качества. Это уже была правильно выезженная лошадь, у которой наездник отлично выработал сбои и верность к узде и вожжам. Она легко, без малейшего напряжения бегала по кругу, и когда инспектор манежа, в недавнем прошлом тоже наездник, Высоцкий, спросил меня, хватит ли трех месяцев, чтобы подготовить Гордого-Второго к призу, я твердо ответила, что вполне хватит, и обещала, что окажу Богачеву всяческую помощь.
Багачев до тонкости изучил характер своей лошади, приучил ее к своей тактике, особенно на резких и стремительных поворотах. Когда, случалось, Гордый-Второй при этом упирался в удила, Богачев почти незаметно переводил их справа налево и обратно - слева направо, - и лошадь отвечала на маневр, начинала бежать резвее. А когда он неожиданно, легчайшим посылом переводил с рыси, как у нас говорится, на скок, Гордый и на это отвечал сразу. Правда, иногда случалось, что конь сбивался и, упершись в удила, скидывал их, тогда Богачев незаметно делал переводку, принуждал вновь вовлечься в удила и лошадь опять настраивалась на ровную, ритмичную рысь. Подготовил Богачев нашего общего любимца и к так называемому "приему", то есть к тому, чтобы прямо с постанова он устремлялся вперед, стал, как мы говорим, на размашку, сохранив при этом правильность движений, всю красоту и стать.
Конечно, со стороны может показаться, что все просто, на самом же деле это, не боюсь сказать, тонкая наука, и, чтобы овладеть ею, нужно потратить годы упорного труда, терпения. Я и сама многому научилась у Богачева.
Все три месяца, что мы готовили Гордого-Второго к призу, я присутствовала на тренировках и, перед тем как поставить лошадь в денник, выслушивала у нее сердце, проверяла дыхание, ощупывала ноги...
Пусть вас не удивляет, Ольга Игнатьевна, что я так подробно рассказываю об этом, ведь именно с Гордым-Вторым связано самое трагическое в моей жизни...
...Пока я работала на ипподроме, не переставали приходить письма от моего сокурсника Андрея Федоровича Гаврилова. Он тоже после ранения на фронте был начисто списан с белым билетом. Андрей мечтал после института уехать в тундру, в оленеводческий колхоз, и своего добился. Перед своим отъездом на Север он звал и меня с собой. Я сказала, что не могу так далеко уехать от сына, пройдет какое-то время - и я решу. Кажется, он понял меня, Андрей, и предупредил, что оставляет в сердце надежду.
- Тундра, тундра, - мечтательно сказала Истомина. - Люди, которые знают о ней понаслышке, убеждены, что это голая, забытая богом земля с болотами и марями, где одни сплошные мхи. Я прежде и сама так думала. Но в тундре, скажу я вам, есть и свои прелести. Хотя лето короткое, август месяц тихий, ровный, светлый. Тундра сплошь покрыта цветами, особенно много багульника. Расцветает он в июне и держится в иной год до поздней осени. Настоящего леса нет - стланик да ерниковые березки; на озерах тьма белых лилий и кувшинок. Лично я, Ольга Игнатьевна, больше люблю тамошнюю зиму, особенно февраль, он всегда очень солнечный. А какие в феврале закаты! Загорится холодным огнем горизонт, обагрит снега, и все вокруг розово! Бродят табунами олени, стучат копытами, выбивают из-под снега ягель, и рога у них так и пламенеют от закатного солнца...
Когда я приехала туда по вызову Андрея Федоровича, оленеводы встретили меня очень тепло. Они уже знали, что я ветеринарный врач, и отнеслись ко мне с большим доверием. Бригадир Оленто учил меня ездить верхом на олене, пастух Кирилл - набрасывать чаут на оленьи рога, словом, я довольно быстро освоилась и дело у меня пошло...
Два снега, как говорят оленеводы, то есть две зимы, мы прожили с Андреем Федоровичем счастливо. Я получила должность старшего оленотехника - ветврачом колхоза "Восход" был мой муж - и сразу же взялась за работу. Дважды побывала с ним в дальних кочевках и полюбила оленей. Спокойные, доверчивые, неповторимо красивые в своей короне из ветвистых рогов, они украшают пустынную, без конца и края тундру. Здесь вся жизнь, можно сказать, от оленей: они и кормят, и одевают, и поят - оленье молоко исключительно полезно и, как уверяют эвены, излечивает от многих болезней.
К сожалению, счастье не идет в одиночку. Где-то незримо следует за ним по пятам и несчастье, и предугадать нам его не дано.
Третья зима тоже выдалась на редкость ровная, тихая, без единой пурги. Старики оленеводы говорили, что не помнят такой. Солнце не покидало тундру. Да и ночи лунные-лунные, и, когда все вокруг залито сиянием, не хочется идти в палатку, так бы и сидела всю ночь напролет у трескучего костра и мечтала. О чем, спросите? О будущем моего сына. Вот, думаю, поедем в свой долгий северный отпуск в Ереван, надышимся югом, наедимся досыта фруктов и разных восточных сластей, - мама уж постарается! заберем Валерика и вернемся к своим кочевкам. А сыну моему пастухи приготовили подарок - белого олененка.
И вот однажды поздним лунным вечером - это было, помнится, в конце октября, и первый большой снег уже немного слежался - неожиданно к оленям подкрались волки. Сторожевые лайки подняли тревогу. Андрей Федорович помчался к месту происшествия и прискакал туда, когда огромный матерый волк успел зарезать важенку и волочил ее за собой. Андрей Федорович соскочил с седла, вскинул винчестер и выстрелил. Пуля попала матерому в спину и не причинила вреда. Не успел Андрей Федорович перевести затвор, волк, бросив важенку, на мгновение остановился и стремительно побежал прямо на него. Завязалась борьба. С минуту они катались по земле - то волк брал верх, то Андрей Федорович, - наконец он изловчился и сунул зверю в пасть дуло винчестера. Тут подоспели пастухи.