Из рассказа
И.3. Семушкина
«Произошла одна из тех случайностей, которые принято называть роковыми. Хотя какой там рок, в предопределения я не верю. Раньше у меня таких случайностей не было. Сказались усталость, то нервное напряжение, в котором жил я все годы, начиная с четырнадцатого. Что-то я упустил, расслабился, и вот результат. На выходе из порта Гамбург лицом к лицу встретился с Лерком. Его, впрочем, так же, как и меня, не враз можно было узнать, прошло много лет. Но в «сиротский дом» мы попали вместе, три года жили бок о бок. Так что узнали друг друга. Клаус изменился. Возмужал, окреп. Ему шла форма штурмовика. Ступал он твердо. По-хозяйски твердо, я бы сказал.
Мне надо было уходить из Гамбурга, уезжать из Германии. Но поступить так именно в тот момент я не мог. Начало тридцатых годов. В Индии, в стране, давшей мне приют, настоящих друзей, пославших меня на работу в Европу, наступили тревожные дни. Британские власти беспощадно расправились с моими друзьями. За «соляной поход», за восстание в Пешаваре и Шолапуре, за то, что рабочий класс Индии, крестьяне, все население поднялось на вооруженную борьбу против колонизаторов, войска англичан обрушили на страну террор и насилие. В Гамбурге была наша перевалочная база. В Европе мы добывали оружие, боеприпасы, переправляли его восставшим. Порт Гамбурга — основное звено в длинной цепочке долгого пути до Индии. Большая ответственность лежала на моих плечах. Я не мог бросить хорошо отлаженное дело, передать его мне было некому. Надеялся я на то, что Лерк не решится на самостоятельные действия, он свяжется с господином Синдо. На это надо время. Да и выхода, честно говоря, в тот момент я не видел. Для меня было ясно — я раскрыт. Господин Синдо не простит побега. Теперь он узнал, что я в Европе, а значит, «работаю». На кого? Это уже детали. У меня не было шансов бежать из Японии, я бежал. Выходит, я имел помощников, защитников, дело не в названии. Кто может помочь сироте? Такие же оборванцы? Да. К тому же я русский. В России произошла революция. Минуло столько лет. Не надо ломать голову, чтобы понять ситуацию. А господин Синдо кое-что понимал в этой жизни. Скрыться от него я тоже не мог. Где? И господин Синдо и Лерк в то же время могли действовать почти открыто во многих странах, кроме, разумеется, России. Но о России я тогда не думал. Россия для меня оставалась несбыточной мечтой. Несбыточной и недосягаемой. Я был рядовым представителем национально-освободительного движения Индии в Европе. Мысли мои шли тогда примерно в таком плане. Что я для России? Оказать помощь молодому государству рабочих и крестьян было честью, моей святой обязанностью. Я помогал. Подробно проинформировал русских о предприятии Масару Синдо. Но рассчитывать самому на помощь… Об этом я как раз и не думал. Как и о том, что Лерк решится на гласность, на использование власти. Он не станет меня арестовывать, сам связан по рукам, по ногам. Следовательно, он лично, после указаний господина Синдо, постарается убрать меня. А это уже поединок. К поединку я был готов».
Из рассказа
П.И. Григорьева
«…Снова Стамбул, наша встреча с Исламабадом в тысяча девятьсот тридцать втором году. И мы не те, и мир менялся. Назревали серьезные события в Германии, из которой только что выбрался Исламабад. Обстановка в этой стране складывалась таким образом, что большинство трудящихся шло за коммунистами. В то же время все более открыто действовали гитлеровские штурмовые отряды, нацисты все более откровенно пользовались поддержкой официальных властей. В этой обстановке Лерк, получив приказ Масару Синдо, вступил в поединок с Исламабадом. Началась слежка. В каждый час, в каждую минуту Исламабада ждал выстрел из-за угла, нож в спину, смертельная доза яда. Надо было иметь крепкие нервы, чтобы не упустить рокового мгновения.
Два месяца напряжения, два месяца борьбы. Даже когда Исламабад перебрался в Швейцарию, Лерк нашел его и там. Борьба продолжалась. И тут надо отдать должное Исламабаду — он выдержал. Клауса Лерка не стало. И произошло это в Берне. Исламабад победил.
В Стамбуле Исламабад понял, что охоту за ним повел господин Масару Синдо. Именно в этот момент мы встретились. Стамбул к тому времени мало изменился. Поубавилось эмигрантов из нашей страны, не было того напряжения, которое царило в двадцатые годы. Но по-прежнему здесь собирались разведчики всех мастей.
Господина Масару Синдо я узнал по описанию Исламабада. Крепыш без единого волоска на голове, кожа-пергамент и холодный, будто остановившийся взгляд. Нам удалось выяснить, что японец прибыл в Стамбул под видом коммерсанта. Осторожничает. На улице почти не появляется. Деловых встреч почти не имеет.
Исламабад скрывался в доме чайханщика Карима. Я принял решение выпустить его из укрытия, завлечь японца. Так мы и сделали. Исламабад открыто прошел пустынной улицей, скрылся в развалинах бывшего караван-сарая, где нашли в то время приют для себя разного рода бродяги и прочие, то есть те, у кого не было крыши над головой. Мы продолжали следить за японцем. Вскоре выяснилось, что хозяин «сиротского дома» действует один. Вывод был важным. Нам надо было скрыться из Стамбула».
Из рассказа
И.3. Семушкина
«…В Бендершахе, перед тем как уйти в море, я понял, что японец провел нас. Однажды я почувствовал на себе его взгляд. Вы знаете… Когда долго подвергаешься опасности, начинаешь видеть спиной, что ли. В Бендершахе… перед нашим последним броском нервы мои напряглись до предела. Появилось предчувствие опасности. В ту ночь…
Стояла подвально черная южная ночь. Григорьев ушел к яхте. В два часа, как и договаривались, я стал спускаться к берегу. Нервничал. Надо было предупредить Григорьева о предчувствии. Тем более что предчувствие разведчика не мелочь. Но я не предупредил. Один на один остался с господином Масару Синдо. Слышал его. Чувствовал, что ступает он шаг в шаг. Ждал удара. Осторожничал. Медленно двигался по ночной улице Бендершаха. Надо видеть эти улицы, чтобы представить себе ловушку, в которой я оказался. Справа, слева — стены. Ни одно окно не выходит на улицу, только глухие створки ворот.
Перекресток. Его скорее чувствуешь, нежели видишь. Миновал один, второй… Море было рядом, оставалось чуть-чуть. Я остановился. Почему — я и сейчас не могу объяснить. Что-то заставило меня остановиться. Стоял долго. Выжидал. Пошел. Затаив дыхание, едва ступая, приблизился к последнему перекрестку. Прыгнул из-за угла. В тот же миг отскочил вправо. Мимо меня пролетел, блеснув лезвием, нож. Тотчас же хлопнул выстрел. Я упал. Одновременно откатился. Замер…Ждал… Очень скоро до меня дошло колебание воздуха. Понял, что ко мне приближается что-то живое. Словно осторожный выдох до меня доходил. Именно в этот миг за спиной того, кто ко мне приближался, раздались шаги. Шел, как потом выяснилось, Григорьев. Я не упустил этот миг. Поднялся рывком, провел прием Ашбор. Тот самый, которому учил нас господин Масару Синдо. Осветил фонарем нападавшего. На земле лежал хозяин «сиротского дома».
Гораздо позже в мыслях своих я вновь и вновь возвращался к событиям той ночи. Оценивал эти события. Господин Синдо был слишком самоуверен, считал себя эталоном совершенства, исповедовал страх и культ силы. Агентов воспитывал по собственному подобию, готовил озлобленных одиночек. Но в том-то и дело, что сначала в Индии, а потом и в Европе я не чувствовал себя одиноким. Мне помогали рикши, грузчики, рыбаки. Даже когда, по мнению господина Синдо, я был обречен, когда он выследил меня, готов был расправиться со мной, ко мне на помощь пришли Григорьев, Карим-чайханщик, другие помощники. Господин Синдэ настолько был уверен в своей силе, в своем магическом воздействии на людей, что не обеспечил себе прикрытие в Бендершахе(и поплатился. Мы победили. Хотя мне эта пооеда далась нелегко».
Из истории болезни
И.3. Семушкина.
Сентябрь 1932 года
«Нервная система находится в стадии крайнего истощения. Больной подлежит госпитализации…»
Из рассказа
И. 3. Семушкина
«…После стольких лет борьбы оказаться в обстановке покоя. Я расслабился. Эта расслабленность могла мне дорого обойтись. Наступило безразличие. Не мог есть, спать. Врачи говорили, что мое состояние — результат тяжелого заболевания, советовали взять себя в руки. Они же и окружающие меня люди помогли преодолеть недуг. Не сразу, но здоровье мое пошло на поправку. Широко раскрытыми глазами смотрел я на новую для меня жизнь. Лучше всяких лекарств действовало внимание персонала, людей, меня окружающих, их ненавязчивое, от души доброжелательство. И то еще действовало, что очутился я среди своих. Это очень много».
Из давнего,
намеренно забытого
Было. День стоял пасмурный. Тучи плотно обложили небо. Ветер дул порывами. Казалось, он трясет деревья. Хмарь за окном переплеталась с душевным состоянием. Иван Захарович ощущал усталость. Но не ту, которую чувствуешь после хорошей физической нагрузки, когда хочется потянуться до хруста в суставах, другую, она мешала думать.
В палату вошла женщина. Невысокая, стройная, в белом халате. Очень милое лицо. В лице что-то восточное. Такое впечатление скорее всего от сужающихся к краю больших черных глаз. Ресницы густые и длинные. Сочные, без следов помады, правильной формы губы. Чуть вздернутый нос. Голубые прожилки на висках. Именно в этот момент выглянуло солнце. Оно отразилось в ручке графина на тумбочке, разбежалось по стенам веселыми зайчиками. Осветило женщину.
— Я ваш врач, — сказала женщина. — Зовут меня Нина Алексеевна.
Секунды еще удерживали солнце. Врач кивнула, Семушкин заметил небольшие серьги с крохотными камушками, отразившими солнце, розовость мочек ее ушей, которые сами, казалось, светились красноватым светом. От этого видения Иван Захарович почувствовал тревогу. Но не ту, которую он знал раньше, в минуты опасности, а другую, то ли неузнанную, то ли давно позабытую. Будто ждало Ивана Захаровича что-то радостное, но он опасался потерять эту радость и тревожился.
Набежала туча, погасли веселые солнечные зайчики. Но тревога ожидания осталась.
— Кто вы? — спросила Нина Алексеевна.
— Больной Семушкин, — ответил он и смутился, потому что понял нелепость подобной формы ответа. Он не в военном госпитале, где находился до этого. Недавно его перевезли в клинику известного невропатолога.
Нина Алексеевна улыбнулась.
— Вы окружены здесь таким вниманием, — сказала она, — что до вас страшно дотрагиваться.
Глаза у нее глубокие. В них чернота и чистота. И бездонность. Густые тяжелые волосы забраны в пучок на затылке. Шея длинная, матово-белая, голова чуть откинута назад.
— Разденьтесь, больной. Я хочу послушать ваше сердце.
Внезапно Иван Захарович ощутил легкую дрожь. Но не от прикосновения холодного стетоскопа, а чуть позже, когда она едва коснулась его своими пальцами.
— Вам холодно? — спросила Нина Алексеевна.
Впервые с тех пор, как навалилась на него эта апатия, ему захотелось возразить, сказать, что не от холода он вздрогнул, что-то с ним произошло, какой-то необычный весенний разлив захлестнул его, мешает говорить.
— Нет, — только и смог он вымолвить и потупился. Тут же поднял голову, стал смотреть на Нину Алексеевну неотрывно. Разглядел едва заметную сетку морщин в уголках глаз.
Нина Алексеевна продолжала спрашивать, заставила повернуться, дышать и не дышать, слушала сердце. Почему-то ей захотелось расположить к себе этого человека. Может быть, потому, что ее предупредили об особом внимании к вновь прибывшему пациенту, может быть, оттого, что профессор Берсеньев, ведущий психиатр страны, в клинической больнице которого она работала вот уже шесть лет, впервые изменил своему твердому правилу, что было связано, как она догадывалась, с появлением Ивана Захаровича. Дело в том, что профессор никогда не прерывал обход. А тут случилось такое… Прибежала нянечка, прошептала что-то на ухо Александру Евгеньевичу, и профессор засуетился, засеменил вслед за нянечкой к телефону. Скоро он вернулся, но был рассеян, ждал чего-то. Озабоченность профессора передалась врачам, которые присутствовали на обходе. Все чего-то ждали, хотя и продолжали обход. Настороженно обернулись к дверям палаты, когда вновь появилась нянечка. Берсеньев пошел ей навстречу. Вернулся минут через десять. Предупредил о том, что привезут больного, что к этому, больному надо отнестись с большим вниманием. Чуть позже Нина Алексеевна видела, как во двор клинической больницы въехал черный лимузин, как из автомашины вышли какие-то люди. Люди были в гражданской одежде, но эта одежда не скрывала их военной выправки. Приехавших встречал профессор Берсеньев, что тоже было необычным.
— Я буду приходить к вам два раза в день, загадочный человек, — улыбнулась Нина Алексеевна. Глаза ее улыбались. В них появились искорки. — Я буду слушать ваше сердце, — сказала она.
Нина Алексеевна задержалась в дверях, пристально посмотрела на Семушкина. Внутри у него пробежала непонятная, как и при осмотре, дрожь.
Она ушла, он сел к окну. Тучи заслоняли небо. Они торопились. Нижние обгоняли те, что были наверху. Ветер тряс и тряс деревья, обрывая последние листья. Впервые с тех пор, как заболел, Иван Захарович почувствовал голод. Хотелось почему-то картошки и лука. Так захотелось, что сил не было терпеть. Он вышел к дежурной сестре, сказал ей об этом. Сестра удивилась. Сказала, что принесут, чтобы он возвращался в палату. Едва он вернулся к себе, в палате появился старик профессор.
— Ну-с, батенька, признавайтесь, значит, картошки и лука? — спросил он.
— Да, доктор, так захотелось.
— Прекрасно, прекрасно, милостивый государь, — говорил профессор, а сам меж тем поднимал Ивану Захаровичу веки, разглядывал глаза, держал за руку, слушая пульс.
— Кризис миновал, молодой человек, — твердо заключил Берсеньев. — Теперь, батенька, на поправку пойдете.