- Простыл малость, и вольной бумаги все нету. А главное знаете что? Нет прежних хоть малых, да своих сил в руке и в глазах, что до кабалы проклятой были. Их вернуть не могу, - сказал Поляков и опустил глаза на скатерть. - А оттого учусь не в охотку и дома писать противно. - Он поднял глаза, и в них, в чертах лица отразилось почти отчаяние. - Я ведь принадлежности свои в руки давеча взял, только как ваши шаги услышал. Подумал: вдруг заказчик какой сыскался, так прикинусь, будто работаю. Кажется иногда, что ежели закажет кто портрет с натуры, как в Костроме бывало, то развязался бы я снова... А этих постылых больше писать не могу! - Он махнул в сторону царского портрета на мольберте. - Давно сухой стоит, тряпкой закрываю, чтобы не видеть. - Художник указал на холстину, лежавшую под мольбертом.
- Простуда пройдет, вольную господа дадут - они себе не враги, чтоб деньги такие упустить, - сказал Иванов как мог уверенней. - А насчет руки да глаза, поверь, все дело в упорстве, я по себе знаю. Не печалься и увидишь, как образуется.
- Нет, Александр Иванович, - покачал головой Поляков. - В нашем деле иначе, чем в любом ремесле. От рабского повторения несчетного я и сохну. Забил мне душу художницкую чертов англичанин портретами, которые с чужих холстов шесть лет списывал. Оно для художника... как вам сказать... все равно, что взрослому наезднику на деревянном коне-качалке скакать. Призрак искусства, подделка. Живописец настоящий своим глазом предмет в натуре во всех поворотах должен увидеть, чтобы его верно изобразить. А я теперь ровно слепец - только и могу, что по шаблону Дова этаких царей, как блины, шлепать, разве что мундиры сменяю... Иногда в уме увижу что-то свое - так и написал бы, кажется, хоть как раньше бывало... А беру кисть - и опять пошел под него мазать.
Ровно наваждение какое! И ведь не его полной манерой, а во сто раз бледней, жестче... Разумеете теперь мое горе, Александр Иванович?.. Вот и спрашивается: удастся ли вырваться из-под его колдовства? Удастся ли академическим учением руку, им засушенную, оживить, душу разогреть, научиться собственным глазом натуру видеть?.. То обнадежусь, то отчаюсь. Не раз в такое расстройство приходил, что про петлю думал, право! А тут еще он опять приехал. Встретил на той неделе лицом к лицу около Академии. Из кареты лаковой вылез, на меня мельком, ровно на муху, глянул - да в двери. Может, и верно не признал, а я забыть не могу - будто беса наяву встретил. Все мучения мои - голод, холод, брань незаслуженная, когда за мольбертом через силу сидел, - всё в памяти расшевелил, что забыть стараюсь. Но ведь и тогда я, пожалуй, счастливей нонешнего был, раз думал, что только голодом, холодом да трудами морит, а теперь вижу, что и художника во мне заморозил...
- Ничего, отойдешь, - утешал Иванов. - Было время, когда и меня до такой крайности немец один домучил, что едва от веревки люди добрые отвели. А недруг твой скоро навсегда кз России сгинет. Пришлось, видно, призвать, чтобы портреты закончил.
Поляков кивнул:
- Рассказали, что в Академию за дипломом почетным приезжал и конференц-секретарю об отъезде говорил. Все знаю, но как глаза его ледяные увидел, разом прошлое вспомнил и чуть от злобы не задохся. А Голике кружится там?
- Помогает ему.
- Руки лижет. Знаю его повадки. Так и раньше было.
- Да полно тебе себя растравлять.
- И то... Позвольте еще чашечку, чай-то хорош ведь, "с жасмином" зовется. Верите ли, и вкуса к пище лишился, в рот ничего не лезет: ни жаркое, ни пирожное, а всё чай, да покрепче...
- Может, денег? Так возьми у меня.
- Спасибо, Александр Иванович, вы как отец родной. Но общество каждый месяц вспоможение выдает, и от портретов сберег кое-что. А этот закончить не могу. И прежние без охоты писал, а как встретил проклятого...
С тяжелым сердцем простился Иванов с живописцем.
"Экая напасть на человека! - думал, идучи в роту. - И верно похоже, будто напустил на него Дов какую порчу. Иначе отчего бы царские портреты так обрыдли? Вот я щетки свои десять лет делаю. Хотя надоело, зато заработок самый надежный. Аль у художников вправду все иное? Уезжал бы скорей англичанин.
И верно, похож он на заморского беса - морда лошадиная, глаза пустые.
На последний бал перед переездом царской семьи в Петергоф съезжались обычные гости - придворные, генералы, сановники и первые танцующие кавалеры - офицеры гвардии.
В восемь часов лучи предзакатного солнца били на верх Иорданской лестницы, обливая непрерывно поднимавшихся по ковровым дорожкам дам в сверкающих драгоценностями платьях и мужчин в разнообразных мундирах. Иванов, дежуривший в парадных залах, стоял в своем скромном сюртуке за красным рядом лакеев, выстроенных по сторонам прохода от последней ступеньки лестницы до дверей Аванзала.
И вдруг к нему свернул штабс-ротмистр Лужин в "праздничной" форме - в алом колете и белых коротких штанах, - завитой и надушенный, точь-в-точь как навек запомнился князь Одоевский, отправляющийся на свой первый дворцовый бал.
- Здорово, вахмистр! - сказал Лужин. - Как поживаешь?
- Покорно благодарю, ваше высокоблагородие.
- Поклон тебе князь Иван Сергеевич велел передать.
- Неужто сюда приезжали? Верно, хлопотать снова?
- Нет, я в Москве в отпуску был и его визитировал.
- А что у них от Александра Ивановича?
- Здоров, слава богу. Изредка пишет. А Ринкевича помнишь?
- Александра Ефимовича? Как же, они в нашем эскадроне года три прослужили.
- Ну, так пиши в поминанье.
- Такие молодые? - ахнул Иванов. - Болезнь какая аль в бою? Они будто на Кавказ переведены были.
- Без боя, от лихорадки сгорел в высоком чине прапорщика армейского. На-ка, выпей за упокой его души.
- Покорнейше благодарю, однако не потребляю нисколько, ваше высокоблагородие.
- Ну, так поставь свечку поминальную потолще от нас обоих. Эх, и славный же эскадрон в то время был...
"Вот и еще одного хорошего барина нет, - качал головой Иванов. Конечно, Александр Ефимович не то что мой князь, а всё добряк, никогда кирасира не ударил. И уж точно совсем мало виноват, раз офицером же на Кавказ перевели..."
Съезд окончился, на хорах Большого зала заиграла бальная музыка, и лакеи пошли к своим местам в галерее и у буфетов.
- Что, кавалер, офицера своего жалеешь? - обратился к Иванову тот, что по близкому соседству слышал разговор со штабс-ротмистром. - А я брата родного вчерась заочно отпел.
Написали, что в Туретчине от поноса сгас. А богатырь был, одной рукой пятипудовик вертел. По набору в Павловский полк взяли. Французские войны без царапины прошел, а тут накось:
гвардии фельдфебель брюхом изошеЛ. Хоть бы где в России могилка была, а то наши тамо повоюют да домой уйдут, и никто, мимо идучи, лба не перекрестит, раз кругом одни мухоеданцы кочуют...
Медленно тянется время в пустом по-летнему дворце. Через каждые два часа проходит, проверяя дежурных, рьяный Петух.
Рад хоть один промаршировать по гулким залам в новых эполетах без звездочек: 2 июня командир роты произведен в полковники, а Лаврентьев - в капитаны. Какова щедрая награда строевому рвению! За два неполных года два чина... Прошел, и снова все тихо. Бьются мухи о стекла закрытых окон, гремит за ними город тысячами копыт и колес по мостовым. Особенно безжизненно на Половине покойной царицы Марии Федоровны. Наглухо заперты спальня и будуар, куда убрали все мелочи. Но попрежнему в Голубой гостиной кивают фарфоровые китайцы проходящему гренадеру.
Куда приятней стоять в парадных залах, смотрящих на Неву.
Днем здесь тень, через форточки тянет от реки прохладой, а вечерами заглядывает уже нежаркое солнце. И в окна посмотреть весело - бегут ялики и гребные катера, ползут парусники, а то прошлепает по воде красными колесами, дымя высокой трубой, паровик-пироскаф. Удивительно - без весел и парусов, а ходко бежит. Недавно унтер Михайлов рассказывал, как на таком проехал от Васильевского до Новой деревни. Внизу печка устроена, в которую березовые плахи бросают, а на ней котел с водой кипит и паром железные руки двигает, которые колеса вертят.
Оно поудивительней часов с павлином. И во дворце тоже машину в подвале под аптекой ставят. Это уже на случай пожара. К ней, сказывают, из Невы воду по трубам проведут, которую паровой насос под крышу на чердак гнать станет. А там над Министерским коридором бак огромный деревянный строят, весь свинцом выложен, и оттуда трубы в разные залы протянут, чтобы ежели пожар случится, так не ручными машинами из колодцев на дворах воду качать, а сверху сама текла куда потребуется. Хорошо, если все так выйдет, ну, а как бак или трубы где прохудятся?..
Пробежал по реке паровик, дым его растаял, шум колес затих, и волна, которую развел, изгладилась. Снова на вечернем солнце играет ровная рябь. А на закате взлетят в небо разноцветные ракеты в честь новых побед. То армия генерала Дибича разбила врагов Под Кулевчей, а потом, перевалив Балканские горы, подступила под Константинополь. И на Кавказе Паскевич одерживает победу за победой... Эх, кабы в прошлое лето так-то!..
Может, не посмели бы персы наше посольство тронуть...
В это лето первых трех гренадеров уволили в отставку, и десятку дали отпуска на родину, выписавши подорожные для проезда на почтовых парой, будто чиновникам. Уехал в Ярославль и Варламов, за которого особенно тревожился полковник:
не запил бы по дороге, раз повез все, что скопил в ротном ящике.
Наконец-то рота пополнилась вторым субалтерном, и по выбору Качмарева. Начал он службу также солдатом, но хорошо грамотный и хозяйственный, служил последние годы в кастелянской Аничкова дворца. К огорчению Петуха, прозывался тоже Лаврентьевым, хоть в списках именовался 2-м, раз по чину добрался только до поручика. К тому же не выстаивал против капитана ростом и незначительным лицом. Гренадеры окрестили его Кротом, потому что поместился для службы в полуподвале при цейхгаузе.
Но все равно канцелярских дел у командира и писаря осталось довольно. У многих весьма пожилых молодоженов рождались дети. Требовалось составлять ведомости на особые крестильные деньги - унтерам по сто рублей, гренадерам по пятьдесят. У тех, кто пришел в роту уже семейными, дети подрастали.
Их надлежало определять в учение - опять переписка. Продолжалось устройство квартир женатым в дворцовых зданиях и письменные сношения об этом с гофмаршальской частью. А все исходящие требовали снятия с беловиков точных отпусков, которые подшивались к делу.