- Чего озираешься? У нас не бойся, в спину кинжал не сунут, - услышал Иванов за собой шепот какого-то генерала.
- Но каковы глаза! Словно у газели! - вздохнула его дама.
Переводчик смолк, и Хосров-Мирза, достав из-за пазухи синий мешочек, вытряхнул что-то на ладонь, взошел на ступени перед императрицей и с поклоном протянул ей ярко сверкнувший камень.
- Бриллиант! Бриллиант! Алмаз знаменитый! - зашептали сзади.
- Выкуп за голову Грибоедова! - услышал Иванов чей-то негромкий голос и невольно содрогнулся.
Когда рота возвратилась в казарму, Иванов только поспел переодеться в сюртук, как к нему подошел капитан Лаврентьев.
- Ты что же, друг любезный, нонче под конец штык завалил? - спросил он строго.
- Виноват, ваше высокоблагородие, голова чего-то закружилась, - соврал гренадер. Разве разъяснишь такому, что знал покойного посланника, что по нем запечалился.
- А ты есть солдат роты, наистаршей из всей гвардии российской, - начал наставлять Петух. - И хотя дух из тебя вылети, а стойку держи. Вот мне довелось друга сердечного, брата крестового, скрозь строй весть. Велел полковник то делать, раз знал, что мы крестами поменялись. И что же? Сплошал Лаврентьев? Нет, повел. Круги зеленые в глазах плыли, дух перехватывало, как он стонал да вскрикивал, а я не дрогнул, шагу не прибавил. Так и провел скрозь батальон - потому служба... Ну ладно, прощаю по первости, раз, окромя меня, никто не увидел, все на алмаз тот любовались. А великий бы князь заметил, что тогда?
Вечером Иванов пошел к Жандру рассказать про церемонию.
- Все знаю, - сказал Андрей Андреевич. - Не любитель во дворец ездить, а ноне воспользовался, что в четвертом классе состою, и тебя в строю видел. Алмаз тот прославленный "Шах"
зовется... Но разве можно им расплатиться за жизнь такого человека и всех с ним убитых?.. Я не кровопийца, но, чтоб подобного не повторилось, я бы огромный выкуп с них слупил вдобавок к тому, что по прошлому договору требуется. А теперь что же? Я уверен, что слова пустые про наказание виновных.
Как мы проверить можем?..
Через неделю во дворце давали бал, во время которого Иванов стоял на парном посту у дверей Концертного зала. Не раз мимо него проходил Хосров-Мирза с переводчиком и несколькими офицерами, вполне дружелюбно говорившими с персом.
А потом совсем близко от часовых принца окружили несколько молодых дам в бальных очень открытых платьях, убранных драгоценностями и цветами. Они слушали, что лопотал Хосров, и наперерыв щебетали и смеялись в ответ.
- Вот везет азиату. В моду вошел, лупоглазый! - завистливо сказал стоявший около Иванова офицер гвардейской артиллерии.
- Всего двум десяткам слов французских обучен, а льнут к нему, будто мухи на мед, - ответил другой, стоявший рядом. - Правда, для некоторых особ разговор и не нужен. Словно дикарки, на барана этого глазеют, а он на их прелести слюни распускает.
В последний раз Иванов увидел Хосров-Мирзу во время парада на Марсовом поле по случаю заключения мира в Адрианополе. Когда царь, объезжая, здоровался с войсками, перс, красиво подбоченясь, ехал за великим князем Михаилом.
- Что за честь персику ледащему? Сдал свой подарок да и проваливай, нечего на наших харчах проедаться! - услышал Иванов громкое ворчание за фронтом и, скосив глаза, увидел бородача в сибирке, видно купца средней руки.
- Пушай хоть куда поставят, Петрович, - отозвался женский голос, - ты ноне радуйся, что людей бить на войне перестали...
Назавтра гренадер пошел к Жандру сдать жалованье, полученное за вторую треть, и услышал как бы продолжение слов купчихи.
- Разумеется, хорошо, что мир заключили, - сказал Андрей Андреевич. Радостно, что к нам отошли населенные армянами области и то, что благодаря русским Греция стала наконец самостоятельным государством, а Сербия от турок меньше будет зависеть. Но умные военные толкуют, что армия наша, через Балканские горы глубокой осенью перебираясь, тяжкого горя хлебнет. Мне сказывали, что в боях у Дибича десять тысяч потерь, а от болезней шестьдесят. Сколько ж еще перемрет, пока до своих пределов доползут? Помню, как отцу моему некий суворовский соратник говаривал: "Не так страшна война боями, как гошпиталями..."
В эту осень, помимо занятий в ротной канцелярии, Иванову приходилось иногда помочь и Лаврентьеву 2-му. Списывал "отпуски" с требований на дрова, свечи и лампадное масло для ротной иконы, на фабру и воск, ваксу и мел, на белые ружейные ремни, которыми царь приказал заменить красные.
А на дежурства полковник чаще всего назначал теперь Иванова в Ротонду и Темный коридор, разделявший личные комнаты царя и царицы с комнатами сыновей. Здесь день ото дня гренадер больше узнавал учителей наследника и его брата Константина. Кроме хорошо знакомого Жуковского, постоянно видел круглолицего спокойного Плетнева, какого-то тусклого Тимаева, всегда приветливого даже с прислугой француза Жиля и постоянно гладившего щеточкой седой пух на лысине англичанина Варонда. Эти бывали каждый день, а через день еще двое:
француз Курно - он охорашивался перед зеркалами и при этом оставлял на подзеркальниках книги, за которыми выскакивал уже из классной, - и немец Эртель, неопрятный толстяк, но с которым дети часто смеялись, как бывало еще только на уроках Жуковского.
"На семь учителей трое русских, - думал Иванов. - Да из них Тимаев, видать, такой сухарь, что детей разве от науки отпугнет. Языки иностранные им надобны, но зачем французовто двое?.."
И вскоре, будто в ответ на свои мысли, услышал, как в Ротонде Плетнев говорил Жуковскому:
- Слушай, Василий Андреевич, нельзя ли сделать, чтобы хоть географию русский учитель преподавал? Ей-ей, великим князьям твердо знать надо, где Калка и Дон, Казань и Азов, а Парму и Орлеан сами разыщут от чтения романов. Мусье Жиль весьма приятный человек, но даже карты России сюда не приносит.
- Было уже о том мной доложено, - развел руками Жуковский. - Но ответ его величества гласил, что русскую географию молодые люди изучат в путешествиях образовательных...
И здесь же через несколько дней в хмурое октябрьское утро гренадер узнал взволновавшую его новость. В дверях Арапского зала Василий Андреевич встретился с воспитателем великого ккязя Константина морским офицером Литке.
- Слышали, Федор Петрович, про Доу? - спросил Жуковский.
- Слышал. Но я не был его поклонником, - отвечал моряк. - Не люблю стяжателей и скряг, как справедливо называл его Лабенский... А быстро скрутило молодца. Давно ли тут, подбородок задравши, выхаживал? Скольких же лет помер?
- Кажется, сорока восьми, - сказал Жуковский и прибавил: - Правда, что был без меры жаден до денег, но и талант немалый. Хотя мне самому живопись Каспара Фридриха куда милей.
- Какой еще Каспар Фридрих? - чуть ворчливо спросил Литке.
- Есть такой дрезденский художник, которого я уже несколько лет облюбовал. Он грустные морские и горные пейзажи пишет. Приходите ко мне, я вам две его картины покажу.
- Благодарствуйте, но мне, право, не до грустных пейзажей. Более чем достаточно дела с планами занятии великого князя, которого государь истинным моряком требует сделать.
А насчет Доу, то я думаю, что черная душа отравляет любой талант. Однажды я имел время портреты в галерее внимательно рассмотреть и убедился, что ему особенно удавались изображения дурных людей. Взгляните на старую лису Беннигсена, на Аракчеева, Балашова и некоторых других, коих не назову в сих стенах... Честь имею!..
Жуковский еще задумчиво глядел вслед моряку, когда Иванов отважился к нему подойти:
- Ваше превосходительство, дозвольте спросить.
- Конечно, спрашивай, кавалер.
- Так ли я уразумел, что господин живописец Дов померли?
- Истинно так. Вчера в газете читал, что скончался в Лондоне две недели назад.
- А кому же все деньги пойдут, что у нас в России набрал? Слыхано было, что не женатый и детей не имел, - продолжал спрашивать Иванов, благо стояли в Ротонде одни.
- Сестре его родной. И про то в "Пчеле" пропечатано.
А капитал истинно огромный оказался, чуть не миллион на наши деньги.
- Миллион?! - повторил Иванов. - Это сколько же тысяч?
- Десять раз по сто тысяч рублей, тысяча тысяч, значит.
Много, братец. Нам с тобой таких денег век не увидеть...
Вечером Иванов пошел к Полякову. Дверь оказалась не запертой, хозяйка и Танюша куда-то отлучились. Живописец топил печку и сидел перед ней на половичке, не зажигая свечи.