- Да провались он с титулованием своим! - отмахнулся Иванов. - Не обращусь я к нему больше вовеки.
А назавтра реставратор Митрохин, встретив, сказал унтеру:
- Слышал, Мурашкин вам нагрубил. Так плюньте: сей подлипало имена художников выдолбил, но черной душой искусство чувствовать не способен великого Тициана от маляра не отличит...
12
За новое, в четыре раза большее жалованье и служба пошла куда хлопотней. Через двое суток на третьи приходилось суточное дежурство, не говоря о случаях, когда вся рота являлась строем на церемониях и парадах. Участки дежурств были различны ответственностью и расстоянием между постами, поэтому унтера непрерывно передвигались в расписании.
Самым беспокойным участком считался 1-й. Он охватывал Малую церковь, личные комнаты царя, царицы, их детей и классные, расположенные по сторонам Темного коридора. Гут на обоих постах в Ротонде и на площадке Салтыковской лестницы обходы невелики, но гренадеры должны быть готовы к появлению, вопросу или выполнению приказов членов царской семьи.
На этих постах нужно уметь все видеть и слышать или, наоборот, превращаться в неподвижную статую, слепую и глухую. Второе дежурство из трёх постов охватывало парадные залы по обе стороны Иорданской лестницы от Концертного до Аполлонова, да еще Статс-дамскую, Предцерковную и собор. Тут куда спокойней, конечно, если нет Больших выходов, приемов, балов.
Третье дежурство еще тише - половины Марии Федоровны и прусского короля. Наконец, четвертое и пятое - в обоих этажах эрмитажных зданий. Здесь только смотри насчет покражи, хотя недавняя история с золотыми медалями едва ли повторится. При этом первое и второе дежурства круглосуточные, а третье, четвертое и пятое - только с восьми утра до четырех дня. На первое и второе назначали по четыре и шесть гренадеров, на остальные - по два, так что ежедневно на дежурства выходило шестнадцать гренадеров и пять унтеров. Но тех, кто был в суточном наряде, надо было начисто освобождать на два дня, а остальных можно было снова посылать на дежурства и в караул. От этого составление расписаний так усложнилось, что Иванов радовался, что его теперь редко кликали "на подмогу" в канцелярию.
Федот Тёмкин справлялся со всем один да еще вечерами читал книги и переписывал заветные тетрадки. Полковник похваливал писаря и уже представил его куда раньше срока к унтер-офицерству "за отличие".
На суточных дежурствах Иванов уставал теперь не меньше, чем когда-то в конногвардейских дворцовых караулах. Гренадеры, отстояв свои часы, уходили в роту и могли прилечь, не раздеваясь, и даже поспать до побудки дневальным, а он обязан был каждые два часа обходить посты, так что на отдых в первой комнате канцелярии, служившей и дежурной, оставалось не больше часу, а к концу суток от походов из Шепелевского дома в дальние концы Зимнего едва заставлял себя бодро шагать.
Сменившись, шел домой и ложился спать, в первые недели надеясь, что, вставши, возьмется за давние кормилицы-щетки.
Но будила его обычно Маша, которая ласково тормошила отца.
Вот и надо было хоть немного поиграть с ней в ладушки, покачать на колене, связать из платка зайчика. Взятые в подвале две игрушки - франта, снимающего шляпу, и охотника - Иванов спрятал до времени, не давал в детские проворные ручки:
пусть останутся целыми на память о дедушке, которого никогда не видела. Случалось, что перед сном все-таки брался за щетки, но при свече теперь видел все хуже, да и с женой надо было когда-нибудь поговорить: порассказать, что было в роте, и ее послушать.
Хотя и начал чувствовать, что стареет - одолевала одышка на лестнице с вязанкой дров, - но был счастлив как никогда.
Подумать только - вышел в офицеры без всяких экзаменов да еще с жалованьем, какого в другой части не получишь. А служба хотя хлопотная, но самая подходящая, раз выше смены дежурных никем не командует, и начальника лучше Качмарева не сыщешь.
Пятилетие свадьбы, которое пришлось на воскресенье, праздновали только вкусным ужином. Пригласили всего двух ближайших Анютиных подружек-белошвеек и писаря Тёмкина.
Когда после изобильного жаркого хозяйка поставила на стол подносы с пряниками, изюмом и винными ягодами, Федота попросили почитать стихи. Он сказал наизусть несколько басен Крылова и показал в лицах, как толстый Крылов, идучи к Жуковскому, кряхтя влезает зигзагом по лестнице. После этого прочел уже по тетрадке недавно напечатанную сказку про Конька-Горбунка. Слушатели смеялись до слез, но, когда закончил, одна из барышень сказала, что все ж таки стихи Пушкина лучше всех, и просила прочесть хоть небольшое его сочинение. Анна Яковлевна поднесла чтецу стаканчик наливки и послала Лизавету, также слушавшую чтение, ставить самовар. Тёмкин предложил свою излюбленную "Полтаву". Но ее уже слышали допрос, казнь, сражение, - все такое страшное. Не выберет ли что другое? Тогда прочел "Песнь о вещем Олеге".
Стихи были первые нешуточные в этот вечер, и разговор пошел серьезный. Сначала Федот рассказал, что знал про Олега и Ольгу, что за "щит на вратах Цареграда" и что такое "тризна". Потом стали вспоминать, какие верные бывают предсказания.
- А помнишь, Анюта, как цыганка Кате беленькой иностранца нагадала за год, как пекарь Шольц присватался? - сказала одна из мастериц. - А ведь немцы чаще на своих барышнях женятся.
- Мне тоже ворожея сулила, что дом каменный наживу, - заметил Тёмкин. А пока за душой только тетрадки со стихами, гребешок да щетка, которую Александр Иванович подарили.
- Твое время не ушло, - заверил Иванов. - Выйдешь в чиновники, женишься на богатой - вот и дом готовый.
- А тебе как верно, Сашенька, - напомнила Анна Яковлевна, - барыня в Лебедяни нагадала: все по ее слову сбывается.
Иванов рассказал, как в 1818 году едва не наложил на себя руки от жестокости эскадронного командира, как стараниями двух боевых товарищей был переведен в ремонтерскую команду, шедшую в Лебедянь, и там через унтера Красовского увидел одну барыню, у которой бабка была цыганка, и что предсказала ему по руке и на картах. Рассказал и то, как часто пенял ей, пока казалось, что зря сболтнула, будто "в сорочке родился", а потом вдруг попал в роту, через два года нашел Анюту, а нынче еще в "благородия" вышел.
Тут переглянулся с женой - дальше надо бы рассказать, что обещала Дарья Михайловна исполнение самого главного, о чем тогда даже не мечтал, но вскоре замыслил и к чему сейчас почти приблизился. Но об этом ведь никому не говорено.
Смолчал и теперь.
Вскоре гости ушли. Анюта с Лизаветой стали мыть посуду.
Иванов хотел было им помочь, но сказали, что справятся, и остался один за столом. Вот ведь дожил, что может посидеть при свече без дела, раз еще спать не хочется... Конечно, Пушкина стихи про Олега - не больше как сказка старинная, но ведь бывают же верные предсказания... По Дарьи Михайловны словам все пока исполняется. Только бы еще своих выкупить.
А последнее предсказала о пламени и дыме. Что оно значит?
Как Красовский тогда шутил, геенну огненную, в которой за грехи гореть будем?.. Да что про то думать! Выполнить бы заветное, а там поглядим...
Перед рождеством выплатили жалованье за последнюю треть 1834 года, и унтер понес Жандру сто пятьдесят рублей. Шел и думал: значит, теперь в казне три тысячи триста пятьдесят рублей, - сумма знатная, и, видать, она пойдет прирастать куда быстрей. Пожалуй, можно бы уже начать прицениваться к покупке, кабы додуматься, как лучше: самолично, взявши отпуск, съездить в Козловку аль сначала отписать? И кому писать-то?
Самому ли Ивану Евплычу или отцу с братьями, чтоб верней все расчесть. Так письмо-то получивши, кого-то грамотного читать позовут, отчего сряду же барину станет известно...
Сдавши деньги Жандру, пересказал, что думал, и услышал:
- И мы про то же судили, да вспомнили, что у покойного Грибоедова в твоих краях друг закадычный живет, у которого "Горе" свое дописывал. Жандр открыл записную тетрадь.
- Как же, - подтвердил Иванов, - они и мне про то изволили поминать, спрашивали, близко ли нашего села вотчина генерала Измайлова, которого за сущего кровопийцу в округе почитали...
- Нашел, - прервал его Жандр. - С тех пор у меня и значится, как писать отставному полковнику Степану Никитичу Бегичеву в деревню и в Москву. Сейчас-то, верно, в Москве живет. Так вот, мы с Варварой Семеновной и придумали ему как человеку самых благородных правил все дело описать и совета просить, не знает ли помещика, кому принадлежат твои родичи, или дворянского предводителя и кому лучше к ним обращаться:
мне ли, с превосходительным чином, представляя себя посредником, или тебе как покупщику.
- Понятно, хорошо бы такое письмо отписать, - согласился Иванов, - хотя и совестно их да и вас беспокоить.
- Чего совеститься, когда друг наш общий тебя при мне обнимал и целовал, что в письме сем не премину сообщить, - сказал Жандр. - И речь ведь пойдет о деле подлинно благотворительном. Ну, диктуй, как деревня твоя и как помещик зовутся... Евплыч? Экое отчество редкостное!.. Да постой прощаться. Хочу еще спросить: читал ли вам писарек, про которого сказывал, новую поэму Пушкина про наводнение 24-го года?
- Никак нет.
- Ну и не надо, особенно Анюте, того слушать. Бедствие ужасно изображено. Что старше Пушкин становится, то сильней пишет...
На другой же день унтер спросил Тёмкина:
- Знаешь ли господина Пушкина новые стихи про наводнение?
- Как же, знаю-с, хотя нигде не печатаны.
- А чего же нам не читывал?
- Боюсь, Анна Яковлевна плакать станут. Там ведь про старушку с дочкой-девицей потонувших. Как ей своих не помянуть? А вам извольте, хоть сейчас наскрозь прочту.
- Ужо с дежурства зайду. Так хорошо писано?
- Хорошо - слово тут слабое. Душу лихорадкой бьет от восторга и жалости, ей-богу-с! А сказывают, что тогда в Одессе находились, но чисто как чародей все увидели... А я вот каков невезучий - ни разу им в лицо близко не взглянул. Все со спины аль с бочка да мельком. А вы их поблизости видели?
- Нет, чтобы совсем вплотную, того еще не случалось.