...Наезженная зимняя дорога гладка, как стол. Одна лошадка, запряженная в поставленный на полозья кузов той же тележки, резво бежит, пофыркивая, бросает в передок комья снега подкованными по-зимнему копытами. Легко обгоняет вереницы дровней, груженных деревенской снедью, которую везут по первопутку из усадеб помещикам, перебравшимся в города. Идут обозы с хлебом, сеном, дровами и прочим, что предназначено на продажу теми же барами, чтобы добыть деньги на игру в карты, на наряды женам и дочкам. Шагают рядом возчики в армяках и тулупах, провожают глазами убегающую вперед крытую кожей кибитку.
Первую половину пути, до того, как пристали у Лукича, где обогрелись и накормили коня, Михайло сидел по-кучерски впереди. Но верстах в тридцати от Тулы пересел к дяде и попросил:
- Напиши, сделай милость, господину майору, что ежели попрошусь на завод, чтобы испробовал. Коли сам дозволишь из Козловки отъехать.
- Наперед дозволяю, что выберешь, раз четвертый десяток идет. А как дед на то взглянет да отец твой?
- Отпустят, ежели хоть в письме слово замолвишь.
- А кто ж письмо прочитает?
- То и я сумею, коль разбористо напишешь. Обучился у псаломщика нашего нового чтению... Я из Козловки все одно уйду.
- По Степаниде тоскуешь?
- И по ней. - Михайло отстегнул фартук, высунулся из кибитки, глянул по сторонам, снова опустился рядом с дядей и спросил: - Никому не откроешь? Побожись, дядя Саня.
- Кому мне открывать? Ну, вот те крест, - сказал Иванов, а у самого будто страхом захолонуло сердце.
- Ведь Кочета я уходил, - негромко сказал Михайло и уставился вперед на круп коня, потом перевел взгляд вбок, на дорогу.
- Один? - спросил, помолчав, Иванов. - Как же его осилил?
- Хитростью взял. В зенки нюхательного табаку бросил, а потом топором по башке.
- Так ведь ты ж говорил, он за лекарем барину поехал.
- Уехал, да не доехал. Слушай, как было. Загубил он себя, раз ночью поехал, чтобы в деревне никто не знал. Ты повара Илью помнишь?
- Как же. Еще в Лебедяни видались. А ноне сказали, что помер.
- Так Кочет сначала к его жене хаживал, а потом дочку, как подросла, испортил. Вот его Илья и возлюбил. В тот вечер иду я по деревне поздно, домой возвращаюсь, а навстречу Илья от барского дома, сильно выпивши, и все мне про Кочета пересказал, под барской дверью подслушанное, что сбирается за лекарем гкать в Тулу. А Илья-то говорит, не сбежать ли норовит, раз барин плох, и не в Тулу ударится, а в другую сторону - может, на Скопин, а верней, что на Лебедянь, куда много разного народу на Покровскую ярмарку как раз ехало... Вот мы разошлись с Ильей Егорычем, а я и думаю: "Надо бы мне его перехватить да порешить изловчиться..." Рассказать нельзя, как я его ненавидел. Ведь и Степанидиной матке, брата своего жене, проходу, кобель, не давал, сестре Катерине всю жизнь сбил, Дашу твою в гроб вогнал, да мало ли за ним было?! Ну, как Илья своей дверью стукнул, я - к нашей избе, а сам смекаю, что взять надо и как тише. На счастье, дяди Сереги кафтан в сенях висел, а в кармане - тавлинка; я ее прибрал, веревку во дворе отвязал длиной в сажень да топор в клети прихватил. Про табак я слыхал, будто цыгане так одного своего же парня за обман табора сначала ослепили, а потом порешили... И ударился я задами по нашему селу до самого Мельгунова. Туда он всяко поедет, будто на Богородицкую дорогу. А дальше? Ежели вправду на Тулу, то, нечего делать, уйдет. Негде мне его укараулить, место вовсе чистое, полевое. А ежели на Лебедянь, то через Шевырево ехать надо, и так пробраться он постарается, чтоб не заметили. Верно, вдоль Дона проселком подастся, а у Людонихи, хоть и крюку даст, через мосток переедет - да на Лебедянь... Оно бы мне боле всего на руку, раз там над Доном лесок, помнишь,, может? Вот в него я и прибег. Так бежал, аж весь мокрый под армяком. Затаился и жду на опушке. Место глухое, тихое, слышно далече. Никак, часа два аль три там просидел, задрог весь. Но вот далече копыта бьют, едет парой кто-то, и бричка побрякивает. Здесь по большаку, в Шевырево не въезжая, ему на мой проселок надобно своротить... Ага, слышу, ко мне пошел, знать, верно я мысли его угадал... Ближе да ближе трусит, я с опушки в лесок под дерева схоронился. Темень осенняя - глаз коли, а вдруг другой кто-то? Безвинного человека загубишь аль тот меня?.. Тут, слышу, коней костит, как у нас иа селе, окромя его, никто не ругивался... Шагом уже едет, верно, чтобы глаз ветками не выхлестнуло. Ну, я решил, как поравняется, то выскочу да в морду ему табаку брошу - авось сколько-то в глаза попадет. А в левой топор держу... Так все и сделал.
Как от веток нагнулся, то всю горсть ему в рыло метнул. Ох, и взвился же да кнутом в мою сторону, но тут я, топор в правую перехвативши, по башке его обухом. Он с брички кувырк да вожжи, на счастье, не отпустил, так что кони встали... Я дух перевесть боюсь, подвоха жду, отступивши, прислушиваюсь. Рассмотрел - лежит врастяг и не шевелится. Тут еще для верности по башке его...
- Куда ж ты его девал?.. И как с конями да с бричкой разделался? спросил Иванов, дрожа от волнения.
- С ним-то просто сумел. Еще пока на опушке сидел, камень пуда на два, вроде бруса, под самые ноги попал, который тут ему поперек брюха подвязал да в Дон стащил. А дело ведь двадцатого сентября было, уже дожди пошли, вода высокая, холоднющая. Скинул одёжу, затащил его, где мне по грудки, да и пустил... С брички около самой воды колеса снял - окованные, втулки железные - да туда же их катком по дну, подальше.
И бричку на себе за оглобли как мог дальше заволок и камней на сиденье натаскал. Продрог - страсть. Едва согрелся, прыгавши уж в одёже...
- Ас конями? Неужто их тоже порешил?..
- - Кабы мог без следов утопить то, может, и порешил бы, хоть жалко тварь неповинную. Так ведь всплывут, на них камней не навяжешь. Пока от Козловки бег да в лесу сидел, и то обмозговал. Того дня кто-то обмолвился, будто прошел через Мельгуново на Лебедянь табор цыганский, видно на ярмарку, которая до третьего октября торгует. Вот и надумал прогнать к тому табору да пустить. Какие цыгане присталого коня не присвоят? Однако, чтоб их догнать, надобно было на большую дорогу возвернуться, насквозь Мельгуново и Шевырево проехать да табор за ними в поле сыскать. Ну что ж пан аль пропал.
В каторгу засудят, морду заклеймят и кнутом исполосуют, так зато ведь злодея порешил... И пронес господь! До большой дороги гнал, а по деревням почти что шагом проехал, будто не спеша.
И час самый глухой выдался, за полночь. Собаки побрехали, и всё. А версты за три за Шевыревым табор увидел - костры догорают и телеги стоят. Слез с коня, перекрестил их, сердечных, да и огрел кочетовым кнутом что было силы. К табору и поскакали.
Они туда, а я обратно, в Козловку... Вышло, как рассчитывал:
пропали кони, будто век их не бывало. Сказывают, цыгане даже масть перекрасить могут.
- А как же в Петербурге, помнится, рассказывал, что около Мценска коней тех нашли и барину полиция представила?
- Как Иван Евплыч розыск на Кочета объявил, что его обобрал, да приметы перечислил, то месяца через два пригнала полиция двух кляч, будто под Мценском отысканных. Рост и масть подходящие, а по зубам лет на десять старе и прямо с живодерни - одна кожа на костях. Так разве с полицией поспоришь? Покричал было барин, исправник на него вдвое, да сказывали, грозился, коли за привод не заплатит, в суд подаст. Ну, Евплыч и сдался, а кляч татарину продал. Сказывали, пять рублей выручил.
- А ты к утру домой добежал?
- И как мальчишкой был, таково бегать не случалось. Надо было к свету домой быть, а конец, сам знаешь, не малый. Хорошо, все тропки исхожены. На большак не возвернулся, а перебежал от табора полями опять к Дону, почти против места, где Кочета и бричку на дно спустил, да вдоль берега и почесал как мог быстрей. У Шевырева через мост, как заяц, махнул - и опять по берегу до самой Козловки. Чуть светать стало, а уж с задов на двор в конскую выгородку, благо они еще на выгоне ночевали, да на солому и прилег. Одна бабушка, поди, и Заметила, что меня в ночь не бывало. Да я тогда, грешен, у солдатки загуливал...
- Мне матушка обмолвилась, что, может, Кочета мужики уходили.
- Видно, догадалась. Недолго я в ту ночь спал, а как схватился, то онучей околь нету. Пошел в избу, а они в корыте мокнут, оттого что заношены были, а может, и кровь на них увидела, как на меня заглянуть зашла, да от всех и скрыла.
Слова про ту ночь промежду нас не было. Другой раз корила за солдатку, а тут ничего... - Михаиле помолчал, обгоняя дровни с кладью и заключил: Вот, дядя Саня, каков племянник твой душегуб. Восемь лет прошло, а как вчерась всё...
- А по мне, Миша, коли грех, то не велик. Может, оттого так говорю, что сам бы то же сделал. Все равно что гада раздавить, который всех жалит. Ничего, что обличьем человеческим прикрылся. Думается, не бог таких творит, а бес ему назло.
И не одного Кочета, я и барина старого не пожалел бы...
Они помолчали. Потом дядя спросил:
- Неужто совесть гложет?..
- Нет, того не скажу. А лесок, где все случилось, до сего дня стороной обхожу. Когда коней погнал, я там топор под берегом зарыл. На другой вечер сходил, домой принес. Дед-то и веревки обыскался - хозяин ведь. А больше туда ни ногой.
- А не всплыла бричка?
- Не слыхать. Видно, на совесть камней навалил, недаром заледенел, в воде толкавшись. А если б и всплыла, то сочли бы, что Кочет ее утопил да верхи дальше на двух конях погнал.
А самого я так завязал, что, видно, рыбы да раки начисто обглодали.
- А деньги с него не взял?
- Нет. И не подумал. Убить да еще обшаривать... Я ровно в лихорадке был, себе не верил, что единым махом его прикончил. Сбирался ведь насмерть с ним драться, а тут табак помог.
- А не хватился Серёга тавлинки своей?
- Тавлинку я на дворе на камушек ночью, как прибег, поклал, будто обронена, и табак остатний рядом рассыпал... Так не казниться мне? Не взыщет бог за душегубство?..
- Жена моя, Михаиле, выше всего справедливость почитает, и, должно, правда. Так тут, по-моему, только по справедливости воздал ты Кочету за дела его. Я тебе правду говорю, что, случись мне один на один с ним повстречаться, тоже на него пошел бы.
Оттого я тебе не судья, а, как солдат бывалый, похвалить могу, что на такое отважился.
- Ну, спасибо, дядя Саня... А вот житье мне с тех пор в Козловке вовсе обрыдло. Ведь там у четырех баб Кочетовы ребята у меня на глазах растут и все на него схожи. Да двоих парней, сыновей его, Иван Евплыч по злобе в солдаты сдал и дочку за Михея, кривого вдовца с четырьмя детьми, выдал.