Не сыскал еще защиты.
Жив француз, поди, смеется,
Что средь русских не найдется
Брата, друга, храбреца,
Чтобы драться до конца,
Чтобы кровию истек,
В нашу землю сам полёг...
- Когда же скончался? - спросил Иванов.
- Без четверти в три часа. А с час, как пущать народ стали.
Я еще поспел, пока жандармов не поставили, приложился...
- А ты разве знал господина Пушкина? - удивился Иванов.
- Тёмкин мне все темя продолбил, чтоб не болтал виршей, раз такой барин близко от нас живет да еще в наш дом часто заходит. И мне ихнее не раз читал в поучение... Что ж, я слышу, какая краса. Так ведь каждому свое. Тёмкину легко учить, а я без своего не могу...
- Значит, и тебя ихние стихи прошибли?
- Вестимо, лучше не бывает. Оттого и зашел поклониться.
Порядочные господа на дуэлях в голову да в сердце целят, а француз проклятый в брюхо. За одно за это убить мало. Брат, сказывают, у Пушкина есть, офицером на Кавказе служит. Хоть бы прискакал да вызвал. Который Пушкина друг при дуэли был, подполковник, вчерась мне показали, у того рука на повязке, на войне раненный, от него что толку?.. Сказывают, послезавтра в Казанском отпевание. Туда без толкотни сходим. Пойдешь?
- Непременно, - сказал унтер. - Когда в церковь перенесут?
- Завтра под вечер.
Они вместе дошли до Конюшенного моста, и Савелий бормотал:
Мне бы барином родиться,
Я б француза проучил,
От меня ему б не скрыться,
Все сполна бы получил...
Дома застал Анну Яковлевну и Лизавету с опухшими от слез лицами, обе знали уже о смерти Пушкина и поспели сбегать ему поклониться. Послали Лизавету разыскать Тёмкина и привести к ним. Не нашла, в роте его не оказалось. Часов в восемь пошел Иванов, решившись, что, ежели не найдет в роте, пойдет к квартире покойного. Но Тёмкин спал в роте, укрывшись поверх одеяла шинелью. Гренадеры сказали, что пришел к ужину, но не ел, а залег спать. Иванов послушал его ровное дыхание, заглянул под шинель в лицо, успокоенное сном, и пошел домой.
А на другой день, под вечер, разгласилось, что вместо Казанского собора, куда на похороны уже были отпечатаны билеты, тело Пушкина перенесли в Конюшенную церковь. Сюда и подумать войти было невозможно. Половина площади заняла толпа - церковь-то маленькая и во втором этаже, Иванов с Анютой постояли близ двери, ведшей к лестнице, посмотрели на окна, неярко освещенные панихидными свечами, и пошли домой, удивляясь, зачем сюда вносить покойного, ежели столько народу хочет помолиться за упокой его души. Решили завтра встать пораньше, прийти к утренней панихиде. Но Лизавета их упредила - вскочила чуть свет и побежала. Да сразу же вернулась.
Церковь заперта, гроб с телом Пушкина, сказали, ночью на почтовых увезли в Псковскую губернию, в его деревню.
В канцелярии за своим столом сидел Тёмкин. Похудевший, серый, не евший толком пять дней, с небывалым раньше колючим взглядом из-под насупленных бровей.
- Расскажи ты мне, отчего не в Казанском соборе и зачем такая спешка с отвозом? - спросил Иванов.
- Затем, что, видно, боялись как живого, так и мертвого, - негромко и глухо сказал Федот. - На все приказ был...
- Чей же? - недоуменно спросил Иванов.
Федот ткнул вверх и вбок, в сторону Зимнего дворца.
- Царь, что ли? - шепотом спросил унтер.
- Он и те, что около. Им смирять его надо было, чтобы самим крепче держаться... Просился за границу съездить - не пустили. Отпрашивался в деревню - и то нельзя. Да еще ко двору привязали. А тут разве ему спокойно жилось?
Полковник был прав: во дворце, кого ни встречал - придворных, офицеров, чиновников, - все вполголоса поминали Пушкина. Имя его истинно у всех на устах. Мужчины обсуждали, к чему военный суд приговорит Дантеса. Самое малое - к разжалованию в солдаты на Кавказ. Фрейлины шептались о жене Пушкина и ее сестрах.
Но тут все были только слухи, а истинные подробности узнавал от Тёмкина, которого осведомлял Максим Тимофеевич.
Стало известно, что сопровождать тело Пушкина отправился тайный советник Тургенев, тот самый, который когда-то в Статсдамской обсуждал с Жуковским, как уговорить строптивого камер-юнкера ездить ко двору. Оттуда же услышал, что царь велел все бумаги Пушкина разобрать Василию Андреевичу у себя на дому. Но не одному, а вместе с жандармским генералом.
И через сутки Иванов стал свидетелем, как к подъезду Шепелевского дома подъехала казенная фура и четыре жандарма, грохоча по лестнице ножнами палашей, потащили наверх сундук, опутанный веревкой с сургучной печатью, потом второй и третий...
А сам Василий Андреевич ходил истинно краше в гроб кладут, желтей восковой свечи, в широком, как чужом, платье.
Через несколько дней, войдя в канцелярию, Иванов снова увидел на лице Федота беспокойство и оживление.
- Что опять стряслось? - спросил унтер. - Аль над французом приговор в суде сделали?
- Истинный приговор ему произнесен, да только не судейский, - ответил Федот негромко и помахал исписанным листком. - Дозвольте после службы к вам зайти.
- Приходи. И моей смены в четыре конец. Прочесть что принесешь?
- Угадали. Весьма замечательное, и к скорбному случаю...
Придя на Мойку, Тёмкин рассказал, что по городу ходят стихи на смерть Пушкина, которые, понятно, печатать не допустят. Да и офицеру молодому, который их сочинил, несдобровать: самое малое - из гвардии в дальний гарнизон переведут.
Рассказавши, помолчал, достал листок и начал читать:
Погиб поэт! - Невольник чести - Пал, оклеветанный молвой...
За годы службы в роте совсем иначе стал Федот читать стихи. Научился в каждое слово вкладывать смысл, выговаривать всю их выразительность и звонкость. Или эти стихи были особенные, вроде какого-то словесного пламени, что ли?.. Но только, когда произнес упавшим вдруг голосом:
Замолкли звуки чудных песен,
Не раздаваться им опять:
Приют певца угрюм и тесен,