Анна Яковлевна с Лизаветой заплакали, и унтеру так перехватило горло, что едва прокашлялся.
Федот дочитал стихи, высморкался и, будто невзначай, утер глаза. И тут все услышали, что Машенька, про которую эти четверть часа все забыли, потому что занималась в своем углу игрушками, теперь тоже тихонько всхлипывает.
Отец взял ее на руки.
- Что с тобой, Машута?
- Пушкина жалко! - протянула она и уткнулась в его плечо.
А назавтра в суточном дежурстве унтер поговорил о том же с флигель-адъютантом Лужиным. Мельком видевши днем на царской половине, Иванов под вечер сам впервой завернул в дежурную комнату.
- Входи, Александр Иванович! - пригласил ротмистр, откладывая книгу. Садись, гостем будешь. Давай чего-нибудь из давнишнего повеселей вспомним, а то этак на душе мерзко.
- И вы про господина Пушкина печалитесь, - сказал Иванов, вспоминая разговор, слышанный из окна канцелярии.
- Как не печалиться? Хоть не самые близкие, а приятели были много лет. И представь, я чуть не первым сватом его оказался. В Москве в 1830 году на балу одном подошел ко мне и просил, чтобы у матушки его жены будущей, госпожи Гончаровой, осведомился, как примет, ежели посватается. Можно ли в такой услуге приятелю отказать?.. А вот теперь сосет за сердце, зачем участвовал в том, что к такому несчастью привело...
- А как же француза того, Иван Дмитриевич, накажут?
- Эх, братец, толкуют, будто ничего с ним не сделают!
- Да как же?.. Ведь под военный суд отдавали?
- А так, что он иностранный подданный, хотя и нашей службы поручик. И поручик-то из рук вон: службы не знает, командовать не может, больше в штрафах, чем в строю находился... Но правда, что Пушкин такое письмо его приемному отцу написал, после которого без поединка не обойтись...
- Ну ладно, а зачем в брюхо метил? Пусть бы в голову аль в грудь, возразил Иванов.
- Что ты меня уговариваешь? Француз дрянь последняя.
Но может случиться, что только чина лишат да за границу вышлют.
- Так разве оно справедливо? Убил человека, будто муху прихлопнул.
- Убил на дуэли и сам был ранен. А что легкая рана вышла, то, сказывают, от пуговицы подтяжек пуля рикошетировала.
- А брат господина Пушкина не может в то дело вступиться и с французом снова стреляться?
- Может. Он на Кавказе и, говорят, офицер храбрый. Но за что ему драться? По правилам всё, зацепиться не за что.
Француз под пистолетом Пушкина стоял хорошо и счастлив, что жив остался. Много ли толку будет, если и другого брата убьет?..
А как вовремя виконту кошелек от тебя перешел...
- Не пойму, Иван Дмитриевич, к чему кошель помянули? - удивился Иванов.
- Так как раз виконт секундантом Дантеса на той дуэли был и уже по государеву приказу на свою родину выслан. Ко мне проститься перед отъездом заезжал и очень горевал, что в таком деле участвовать довелось. "Меня, сказал, - от смерти русский солдат спас, которого даже поблагодарить не удалось, а мне судьба послала свое имя навсегда со смертью самого знаменитого русского связать..."
Помолчали, и унтер подумал, что раз виконт этот совестливый, то, может, и не мешало ему знать, что на деньги деда хоть одна крестьянская семья из нищеты выправилась?.. Тут заметил, что Лужин ждет ответа на свое сообщение, и сказал:
- Да, не повезло ему, особливо если по службе нагоняй дадут. А стихи, что какой-то поручик написал, читали?
- Читал. Сильные стихи!.. Их мигом вся столица затвердила и, верно, уже по почте и по рукам во все концы царства летят. Но корнету этому, который Лермонтовым зовется, за них, верно, нагорит куда крепче, чем Дантесу за дуэль.
В Министерском коридоре раздались легкие шаги - проходил дежурный камер-лакей, - и ротмистр поднял палец к губам.
Лужин оказался кругом прав. Вскоре узнали, что Лермонтов арестован за стихи и переводится прапорщиком на Кавказ, а Дантес, убивший Пушкина, разжалован и выслан за границу.
При этом многие придворные громко славили доброту государя - он не подверг наказанию секунданта Пушкина.
Даже всегда сдержанный Качмарев, слушая такие разговоры, сказал Иванову, когда они были одни в канцелярии:
- Чудны дела твои, господи! Есть отчего порой и руками развесть, когда про справедливость тебе любезную думаю.
- Вы насчет чего же, Егор Григорьевич?..
- Да вот, вишь, всё толкуют, как велика милость в том, что подполковника, который при Пушкине секундантом был, государь помиловал. Оно, конечно, хорошо. Но я нонче утром затесался на Салтыковской и кого же там вижу? Двух больших сановников: один с доклада от государя вышел, другой для того же входить собрался, и лакей его щеточкой охорашивал. А обоих мы, старые артиллеристы, знаем за самых бессовестных и бесчестных.
- Кто ж такие?
- Ох, Иваныч, язык мой - враг мой... Не проболтаешься?
- Как можно, Егор Григорьевич!
- Один при Аракчееве, нашем инспекторе, адъютантом был, а потом начальником штаба военных поселений - подлипала, угодник и палач Клейнмихель. Он первый от графа своего отплюнулся, которому до того сапоги лизал. Ноне дежурный генерал Главного штаба. А второй, пожалуй, еще гаже Сухозанет зовется. Распутник, грязней которого нету. Он, видишь, всеми кадетами ноне ведает. Хорошему, поди, научит!
- И он же, сказывали, четырнадцатого декабря артиллерией скомандовал.
- Скомандовал-то по его приказу полковник первой бригады Нестаравскин, который потом, денщики передавали, одной ночи без крику не спал. Всё ему бабы да дети под картечью мерещились... Ну, то давай всё забудем. А чего нам с Федотом делать?
- Да ничего, временем всё образуется.
- Думаешь?
- От Василия Андреевича плохого не наберется.
- Уж больно плаксив стал. Чуть что - в слезы.
- То всё пушкинские дела его за душу теребят. Как кончит последние бумаги дописывать, то и встанет снова на ноги.
Иванов успокаивал полковника, а сам не меньше тревожился за Федота. Ведь именно благодаря ему Тёмкин работал теперь вечерами у Жуковского.
С неделю назад, встретясь с унтером в подъезде, Василий Андреевич, снова начавший узнавать его и здороваться, спросил:
- А каков почерк у вашего писаря? Мой Максим говорит, что отменно хорош, но как вы думаете, раз там же часто сидите?
- Я, ваше превосходительство, сам малограмотный, но знающие люди толкуют, что почерк редкостный и вполне грамотен.