- Да тот немчик, которого поминал. Он Вильгельмом зовется, а по-русски - Василий. Голике его прозвание, тоже, бедняга, не зря охает, да все легче, раз не крепостной, в любое время отойти может... Так те копии, что мы с ним вперегонки писали, а Дов подпись свою ставил, уже в Гостином дворе купец Федоров по пятьсот рублей за штуку продавал и на ярмарку в Нижний сколько-то отправил. Были и еще мошеиства, все долго рассказывать, о которых пошла-таки по городу молва. Дов, видно, думал, что тут, как средь дикарей, никто в художествах не разумеет.
АН нет! - Поляков допил второй стакан, заел его калачом и продолжал: Живут, слава те господи, такой барин, Павел Петрович Свиньин. Они когда-то сами живописи учились, потом чиновником служили и журнал свой выдают. Все другие господа только: "Ах да ах! Каков господин Дов искусник!" А Павел Петрович и заметь, что много портретов иной рукой писаны, наметанный глаз такое сряду увидит. Прием у Дова, прямо сказать, сильный, смелый, а у нас обоих и мазок другой, робкий. Хоть его же копируем, но так, как он, ни в жисть не написать. Не говоря, что до сотни в галерее портретов, которые с присланных из дальних мест, часто плохоньких, мы с Голике в нужном размере копировали, а они казне также по тысяче рублей обошлись. Стали господин Свиньин туда-сюда ухо преклонять, добрались до купца Федорова, а потом и до нас с Василием. И еще очень обидно Павлу Петровичу, что галереей не русский живописец величаться будет, а иностранец, который русские деньги лопатой гребет, когда нашим первейшим художникам за такового размера портрет больше трехсот рублей не взять. - Поляков перевел дух и снова утер лоб и шею тряпочкой, которую поворачивал, ища сухого места.
- Как же тот барин Свиньин поднялся против такого самому царю известного иностранца? - спросил Иванов.
- Есть общество, добрыми людьми собранное, поощрением художников занимается, то есть чтобы нашему брату помогать.
Так господин-то Свиньин хоть там не самый главный, но весьма речист и прыток. Он генералу Кикину всё открыл и других господ на англичанина поднял. Позвали меня в ихнее присутствие и спрашивают, как живу. А что ж мне врать, мистера Дова выгораживать? Кабы он хоть малость меня жалел, то, верно, не стал бы. Я тут и высказал, как вам нонче. "Правда ли, спрашивают меня, - что в день по портрету снять можешь?" - "Правда", отвечаю. "А вот мы тебя испытаем", - грозятся.
"На то воля ваша", - отвечаю. На другое воскресенье я за восемь часов большой портрет всей фигуры скопировал у них в запертом покойце. А они собрали, видать, все показания да доложили государю прошением, которое все подписали. Так ведь и государю приказать не просто, раз в галерее полсотни малых портретов не хватает да и больших всех, окромя царя покойного. Но тот, как всякому видать, весьма плох: не умеет Дов коней писать. Однако надо, чтобы доделал, за что взялся... Ну, государь и велел пока только меня от него отнять и в Академию определить, а барину писать, чтобы уступил за выкуп, что в обществе собрали. За две-то тысячи, да раз сам государь велел, отпустит, поди?
- Ясное дело, - кивнул Иванов.
- Ну, то впереди, - вздохнул живописец. - А покуда денег у меня сорок два рубля и обзаведения никакого - что на мне носильное да еще пара белья, тюфячок да подушка.
- Одеяло я тебе дам, у меня лишнее, еще полковое, - сказал гренадер. Но где ночевать станешь? От англичанина отошел уже?
- Снял на Мошковом у старушки каморку с дровами, - ответил Поляков. Завтра в Академию пойду, как господин Свиньин наказали. Будто там про меня уже известно. Скоро, видно, придется на Остров перебраться, где художники живут, к учению ближе.
- А что же с Довом государь сделает, как галерею окончит? - спросил Иванов. - Деньги, поди, с него не взыщут, так хоть бы мошенником ославили... Ну, а немчик твой при нем остается?
- Его дело иное, над ним не так измывался. Небось на лестницу меня всегда слал. Да еще пугал, бессовестный: "Разрываешь портрет, так две бес платы писать заставляю", - передразнил Поляков иностранный выговор своего врага. А что убьешься до смерти, с пятого ряда свалившись, то ему все одно.
- А на что жить станешь? - обеспокоился гренадер. - Надолго ль твоих денег хватит? Пока на Мошковом живешь, ходи ко мне в роту, у нас всегда остатки есть.
- Спасибо, дяденька, но обещает общество помощь выдавать. И царских портретов, которые хоть зажмурившись писать могу, пару сделаю - да на рынок. Прокормлюсь не хуже, как у злодея. А нынче спасибо за угощение, право, с Костромы так не едал. Там повар мне крестный был, нет-нет да и накормит досыта.
- Бери калачи да сахар, за них плочено, - предложил Иванов.
Живописец не заставил себя упрашивать. Проворно распихав по карманам все несъеденное, он стал надевать шинель.
- Благодаря Дову даже сии края мне опротивели, - сказал он. - Как на Остров переберусь, то ни шагу сюда. К вам повидаться и то будет надобно себя неволить, хотя вас, дяденька, душевно полюбил... Ох, что ж такое? Никак, драка пошла?..
За дверью в трактирной комнате послышались возня, стук падающей мебели, чей-то выкрик, потом будто звериное рычание. Вот дверь распахнулась, и за ее проемом встал, накрепко упершись в порог, высоченный дворцовый гренадер в фуражке и шинели. Под руки его подхватили и толкали вперед трактирные половые в белых рубахах и портах. Третий схватил сзади за поясницу, так что казалось, будто гренадер опоясан полотенцем.
И все не могли впихнуть в комнату, откуда оторопело смотрели на борьбу недавние собеседники. Лицо гренадера было так искажено натугой и злостью, да еще он, перекосившись, зажмурил один глаз, так что Иванов не сразу узнал Варламова.
"Не пробрали его ни карцер, ни капитановы отчитки, - подумал гренадер. - Как бы уйти до греха?"
Но тут Варламов разглядел его.
- Александра! - воззвал он, снова оттолкнувшись ногами от порога. Помогай! Вишь, гниды белые меня бьют.
- А ты чего им наделал?
На вопрос ответил тот половой, что толкал Варламова сзади.
Ловко вывернувшись из-за гренадера и тряхнув волосами в виде поклона перед Ивановым, он бойко доложил:
- Они, господин кавалер, давеча в трактир как ввалились, уже хмельные, то сряду зачали двух писарей лбами стукать, разом обоих раскровянили, едва мы втроем отняли-с. А сейчас хотим черным ходом вывесть, раз те за будошниками побегли. Сберечь их, значит, от аресту хотим.
- А по глазу меня кто огрел? - взвился Карп. Вырвав руку, он ухватил одного из половых за шею и стал гнуть к полу.
- Брось сейчас! - приказал Иванов. - Брось, тебе говорю!
Хочешь, чтобы капитану полиция связанным представила?
- Так мы же с тобой вдвоем и будошников хоть сколько уложим, - возразил Варламов, но отпустил шею полового и, разом подхваченный своими поводырями, оказался наконец в комнате. Видно, упоминание о командире дошло-таки до его сознания.
Воспользовавшись тем, что дверь оказалась свободной, Поляков, топтавшийся у стола, шмыгнул мимо них к выходу из трактира. В то же время Иванов надел шинель, фуражку и, обернувшись, толкнул дверь, через которую носили кушанье. За ней открылись сени, тускло освещенные фонарем. Слева за еще одной дверью трещали в печи дрова и мигал другой фонарь - там была трактирная кухня. Справа третья, открытая и.астежь дверь вела на двор. Там - снег, забор и калитка на Мойку.
- Пошли! - крепко ухватил Иванов за рукав Карпа.
- Дозволь хоть разок каждого награжу, - рванулся было тот.
- Самого завтра капитан наградит, - отозвался Иванов, выталкивая буяна в сени к выходу на двор.
За ними грохнула захлопнутая дверь, звякнула задвижка.
"Теперь бы только на будошников не нарваться, - соображал Иванов. Откуда прибегут? Ближняя будка у Конюшенного моста..."
Он толкнул Карпа за поленницу у забора.
- Стой тут и нишкни. Снегу сгреби - да к глазу, чтоб завтра капитан не увидел.
- Измайловцы и в Бородине шагу не отступили, - бормотал тот.
Иванов двинулся к калитке, но во двор вскочил Поляков.
- Квартальный с будошниками только в трактир вошли, - забормотал он. По Аптекарскому бегите да на Неву по Мраморному.
Сказавши, юркнул в калитку и повернул к Конюшенному мосту.
Схватив Карпа за локоть, Иванов потащил его за собой.
- Беги, пентюх, а то беды не оберемся!
Пробежав половину переулка, перешли на шаг. Поправили фуражки, одернули и застегнули шинели. Карп шел твердо и опять, схвативши горсть снегу, приложил к глазу.
- Видишь ли? - спросил Иванов, вспоминая свое давнее горе.
- Вижу. Только по-первости саднило. Но обида!.. От половых обида гренадеру...
- Мало тебе, видно, дали, что про обиду рассуждаешь! - в сердцах сказал Иванов.
Как посоветовал Поляков, к воротам подошли от набережной.