- Гм... Предположим даже, что это место грозило бы вам смертью, - еще веселее стал доктор, подступая к ней ближе. - Мне кажется, что мы с вами должны уже смело глядеть в глаза смерти... Вам сколько лет, если не секрет это?
Высокая старуха не посмотрела на него и теперь, но ответила, помолчав немного:
- Мне в июле исполнилось семьдесят пять.
Была даже как будто какая-то кокетливость в тоне, каким она это сказала, и в том, как костлявой, желтой рукой поправила она при этом свою ковровую шаль у прямоугольно обрезанного подбородка.
- Лета-a, конечно, вполне почтенные, да-а... - протянул доктор. - Мне до ваших лет жить еще долго - целых трина-дцать лет!.. Да, вот опять тоже тринадцать - зловещее число!..
- Вы до моих лет и не доживете, - сказала старуха уверенно.
- Долго это, да, - быстро согласился доктор. - Ни в коем случае не доживу... Пройдемся дальше, что же вы так упорно стали на одном месте!
- Как это упорно? - важно оглянулась старуха.
- Ну, упористо, если это вам больше нравится... В наши с вами годы это вредно... Нам побольше двигаться надо, кровь разгонять... Я вот на днях одного старика в Лубянском проезде видел, нищего, с табличкой: "Защитник Севастополя. Родился в тысяча восемьсот тридцатом году"... Не угодно ли вам, - до ста лет дожил: вот это номер!.. А почему? Двигался много: пятьдесят лет уже побирается... "Меня, говорит, как волка, ноги кормят"... А кабы он на одном месте стоял да какой-нибудь несчастной речонкой упивался, не дожил бы он до ста лет, поверьте представителю медицины!
Вознесенский говорил это, уже стоя с нею рядом и снизу вверх поглядывая на нее игриво, но старуха обиделась почему-то; она сказала строго:
- Шли бы вы себе с дамами болтать! - повернулась и пошла вправо, в сторону купальни, а доктор долго и сосредоточенно следил, как она переставляет свои длинные и негнущиеся ноги, старательно обходя кочки.
Полосатый кружевной чепчик и ковровая шаль придавали ей сзади что-то восточное, даже, пожалуй, библейское, так что она, казалось доктору, даже и не шла, а шествовала к какой-то высокой цели, полная торжественности. От долгого созерцания этого шествия доктору захотелось вдруг взбрыкнуть на месте, как это делают ребятишки, и помчаться прочь с неистовым гиканьем, но бегать он уже давно не мог из-за одышки. Мелкими шажками прошел он до того места поляны, откуда был виден весь украшенный замысловатой резьбою калужско-мавританского стиля двухэтажный дом отдыха, когда-то, во время мировой войны, построенный шало разбогатевшим биржевым маклером с нерусской фамилией. Дом был выкрашен в фисташково-белое, окружен раскидистой террасой с занавесками из парусины от солнца; душистый табак и душистый горошек в зеленое и цветное окутывал его фундамент. Широкие окна всюду в нем были открыты.
Доктор был уже в этом доме отдыха раньше - в прошлом и позапрошлом годах. Он достал кошелек, посмотрел, сколько в нем было денег, поерошил бороду, потом теми же мелкими, но уже не беспредметными шажками обогнул дом, вышел во въездные ворота и мимо соснового бора, с одной стороны, и березовой рощи - с другой, широкой многоколейной дорогой с зелененькой веселой травкой между колеями прошел на фабричную слободку, где - он знал - была довольно приличная пивная и к пиву, как и полагается, подавались соленые сухарные крошки и соленый горох.
Старуха же мимо купальни, вдоль берега прихотливо расписанной по поверхности речки шла и шла в глубь березовой рощи. Увидела, как из самой середины какого-то сгнившего и зеленым мохом обросшего пенька тянется молоденькая, от семечка, розовенькая березка, и долго стояла, так и этак нагибая ее рукой. Услышала, как стучит где-то вверху дятел, и долго искала его глазами, пока тот не пролетел мимо нее своим небойким, ныряющим полетом.
Дошла до стада; сытые, почти все красной масти, одна в одну, коровы паслись на поляне, а пастух, малый неудалого вида, разводил костер из сучьев.
Старуха подошла, пожевала губами, поглядела на малого, на костер...
- Зря ты, - сказала, - дрова жгешь...
- Разве это называется дрова? - спросил малый, сдвинув со лба шапку, чтобы не мешала глядеть на старуху: он был совсем малорослый.
- В Москве бы зимой кому-нибудь пригодились... А коровы у тебя хорошие...
- Меньше, как на семнадцать литров, нету...
- А чьи же они такие?
- Рабочих с фабрики... чьи!..
- Небось, помоями кормят?..
- Да ведь и помои, конечно, дают, а как же?.. - и добавил не в тон: - Я недавно белку чуть кирпичом не сшиб... Право слово... вон на том дереве...
- Белки разве бывают тут?
- А что же?.. А лисица каждое утро к речке приходит... И два лисенка с ней тоже...
На любопытствующую старуху малый смотрел снисходительно, деятельно сооружая костер. Он был щедро всконопачен и курнос. Кумачовая рубаха его была неотмываемо грязна. Старуха же безбоязненно вошла в середину стада и приглядывалась ко всем этим добродушно щипавшим грузным животным с отвисшими чуть не до земли выменами так пристально, как будто хотела купить из них дюжину и отбирала самых молочных. И коровы уже продвинулись от нее дальше, а она все стояла и разглядывала их всесторонне, вдыхая их запах, густой и теплый.
Сладившие с течью лодок аспиранты проплывали мимо, ненужно сильно волнуя и пеня воду. Скромно прислонясь к березе, старуха и эти неожиданные новые яркие пятна на реке вбирала глазами жадно. И молодые, звонкие голоса ей нравились. А когда стали пересаживаться гребцы и рулевые, она даже зажмурилась, - вдруг перевернут лодку, долго ли?.. Долгополову заметила на передней лодке: гребла она красиво и сильно, совсем не откачиваясь назад, действуя одними только мускулами рук. Старуха была дальнозорка и именно здесь, на реке, разглядела, чего не видела за обедом, что черные волосы Долгополовой подернуты равномерной сединой.
По тропинкам, протоптанным коровами, старуха прошла потом от реки к дороге через весь березовый лесок. Нашла гнездо волнушек и два подорешника и положила их на свежий пень, чтобы сразу кинулись в глаза тем, кто придет сюда за грибами завтра утром или еще сегодня. Кружевные березы уже начинали сбрасывать золотые листья, но очень тихо было в бору и сухо, и старухе казалось, что все кругом, даже жужжанье комаров, имело свой запах.
Въездные ворота, из которых вышел на слободку доктор, она обошла стороною: нужно было пройти и в сосновый бор, - старуха твердо знала о нем, что дышать им даже гораздо полезнее, чем березовым лесом, и в нем ей сразу стало еще легче и еще свободнее. Между маститых молодые елочки колюче торчали повсеместно. Среди них, отгибая их ветки, старуха проходила, уже не высматривая грибов: она только дышала как могла глубже.
Здесь она вышла к новой стройке: из толстых бревен клали довольно обширный дом на кирпичном фундаменте. Бородатые медленные деревенские плотники в лаптях, сверкая голубизной топоров, споро обтесывали по виду недавно и здесь же срубленные сосны.
- Это что же вы строите? - спросила одного старуха.
- А это, бабушка, будет называться столовая - вот это как будет называться... - не спеша объяснил тот, отбрасывая пахучую свежую щепу лаптем.
- Для кого же это столовая в лесу? - удивилась старуха.
- Да, должно быть, все для вас, для градских, - а то для нас, что ли?
Старуха оглянулась кругом, - оказалось, недалеко, через просеку, зарыжел ржавый, мавританского стиля, купол дома отдыха.
- Для кого бы вы ни строили, а что же из сырого-то леса? - спросила старуха.
- Вона!.. Ждать его прикажешь. Небось, в стене досохнет!.. А щели дадут, - пакля на что же?.. Знай, конопать, не жалей!
Через просеку старуха вышла на черный двор. Осмотрела коровник, где стояли только одна заболевшая корова тигровой масти (имя ее было Аленка) и двухгодовалый красный бык - Танк; побывала в свинарнике - полюбовалась пятью крупными, чисто вымытыми боровами; но больше всего умилила ее целая туча больших уже весенних цыплят за сетчатой четырехугольной оградой. Цыплята были только белые леггорны и красные родайланды.
- Красо-та!.. Ах, это же красота! - долго, глядя на них, покачивала головой старуха.
За черным двором, ближе к речке, разлеглось целое поле брюквы и кормовой свеклы с такой зеленой, свежей, густой ботвою, что старуха еще раз умиленно кивала головой и чмокала губами.
II
Доктор Вознесенский так и не пришел к четырем часам к чаю. На его сдобную булочку с чувством смотрели аспиранты Костюков и Пронин. Оба они были живые, веселые: один, пониже и почернявее, - ярославец, другой, подолговязее, плосколицый, сероглазый, с широким ртом, - из чувашей. За чаем Пронин доказывал Костюкову, что у чувашей есть богатый язык, есть своя давняя культура, наконец есть и своя история.
- Вот ты бы и написал эту историю! - советовал ему Костюков.
- А что же, брат, ты думаешь?.. Я уже собираю матерьялы... А что я напишу, то уж напишу непременно... Об этом даже и речи, брат, быть не может!..
Говорил он на "о" и сильно действовал при этом левой рукою. Голова у него была толкачом. Стремительность огромна. Он приехал сюда с пузырьком лекарства, прописанного ему врачом в Москве, но когда биолог Костюков, посмотрев на рецепт, сказал ему, что лекарство его - обыкновенный мышьяк, от малокровия, он обиделся и выкинул пузырек в цветочные клумбы.
- Врет он! Никакого у меня малокровия нет!.. Ишь ты, выдумал что: мало-кровие!
После чая оба они пошли играть в волейбол.
Это была шумная, азартная игра. Аспирантов и аспиранток собралось порядочно, к ним пристали более маститые. Черный мяч метался неистово.