Проводив его, когда уже стемнело, Уточкина с несколько даже как бы любопытствующим видом прошлась по общим залам внизу. Посмотрела, как двое из молодежи играли в пинг-понг, поставив посередине стола кисейный голубой барьер; послушала, как за другим столом играющие в "викторину" оглашали списки в тридцать имен на букву "б", написанные за пять минут, и как одна, совсем еще девочка на вид, возмущалась, что в один ряд с Бакуниным, Бебелем, Байроном попали у иных Багратион и Барклай; зашла в гостиную, постояла за спинами шахматистов, усевшихся за двумя досками; даже попробовала кружева, которые штопала здесь одна из отдыхающих, усевшись в мягком кресле под лампочкой с желтым абажуром.
- Нет, это не брюссельские! - решительно сказала о кружевах Уточкина своим тяжелым шмелиным басом.
- Я ведь вам и не говорила, что они брюссельские! - удивилась и обиделась владелица кружев; но старуха, пожевав губами, отозвалась без тени заносчивости:
- Может, кто вам их продавал, уверял, что брюссельские... Нет, это наши, старой работы...
Говорить вслух в той гостиной, где многие читали книги, было не принято, и на Уточкину поднялось сразу несколько голов. Она заметила это и вышла, но заглянула потом и в читальню, где однообразно шелестели газетами, и даже в бильярдную, где было очень накурено и в толпе игроков щуплый, тонкошеий юноша в очках, прицеливаясь то к тому, то к другому шару кием, стремился удивить каким-то необыкновенным ударом.
Со стороны могло показаться, что старуха как будто искала кого-то и не находила.
Доктор Вознесенский и в этот день пропустил чай и явился только к ужину, но почему-то за ужином был он молчалив, а после ужина на веранде, где имела обыкновение, закутавшись, сидеть и курить старуха, их увидели вдвоем: доктор был в пальто и кепке, тоже курил и очень внимательно слушал, потому что однообразно и немолчно жужжала теперь Уточкина:
- Сына-то моего видели?.. Это ведь сын меня проведать приезжал, не нужно ли мне чего... Он у меня самый старший и самый заботливый... Правда, у меня и другие, - плохого о них ничего не скажешь, - все меня поддерживают, только все они сейчас кто где - в разбросе, а у этого я на квартире в Москве живу... Он в кино у меня, и он же изобретатель; ему, как он изобретатель, большая жилплощадь полагается, - отдельная комната девяти метров, - вот я в ней и живу... И уж что насчет еды, что насчет теплоты - это у меня всегда есть... Я ведь и паровым отоплением у себя не нуждаюсь... Призвала печника, так он мне такую печку сложил и трубы пропустил, - у меня, когда захочу, всегда баня... Прямо всем на удивление у меня теплынь... А парового - жди там его, когда затопят!.. Так же и с маслом я устроилась через знакомство: мне из Самарской губернии, где я прежде жила, и маслица пришлют - и уж действительно масла настоящего - и яичек свежих, так что могу я по очередям не очень-то толкаться... А касается если удовольствий, у меня всегда в театры билеты есть, - то сын какой пришлет, то дочь... Дочь у меня математичка страшная, а сыновья - еще трое, кроме этого, - те все инженеры... Теперь они разъехались, кто куда: один в Узбекистане, один в Сибири - на строительстве они оба, - а третий за границу командировку получил... Он сначала в Германию было, а там заводы эти стали - работы нет, так он в Норвегию переехал... Хоть город маленький, где он живет, зато завод там работает полным ходом... Жена у него умная, еврейка, и дочка растет, до чего же красавица!.. И тоже умница замечательная: "Что же вы меня, говорит, все Галочкой зовете, когда я уж большая?.. Как мне шесть уж лет, так меня уж надо Наташей звать!.." Это, который в загранице, такую мне красивую шаль прислал, по шерсти шелком вышитую, да теплую замечательно... Как же можно, он мне часто всего посылает... Один раз я за посылку одну сорок два рубля пошлины заплатила, так уж было за что и платить такие деньги! Двадцать четыре фунта весила посылка, а уж вещи какие!.. Не-ет, мне теперь только жить да жи-ить!.. Уж правда, много я с детями муки приняла смолоду: их ведь у меня всех-то двенадцать было!.. Шесть тех, шесть других, что мальчиков, что девочек - поровну... Ну, от девочек только одна эта, математичка, осталась, а мальчиков четверо уцелело... Их ведь образовать всех, а достатки у нас какие же особенные были?.. Муж мой учитель был, - правда, он все по большим селам, - а я работу брала, на попов шила... Или же я с хозяйством вожусь - свиней кормлю... У меня ведь так бывало: что ни пятимесячный поросенок - в нем пять пудов, а семимесячный - семь, это как уж закон: давай прибавки в месяц пуд, - таких я свиней держала... А коров, одной породы своей, - двадцать восемь лет с нею возилась, - старше пяти телков не держала, как она уж после пяти телков и с тела спадает и с молока тоже... Все расчесть надо было - семейство ведь большое... Тот там учится, этот там учится... математичка моя - эта в Томск поступила, там училась, - все посылать надо было, а с чего, откуда взять?.. Вот и пускалась на всякие хитрости, включая и поповскую одежу сюда. Да ведь чем шила-то? Ру-ка-ми! Машинку уж когда купила! Когда Зингер везде начал ездить, в рассрочку продавать... А то раз нам подвезло избу свою - у нас пятистенка была малярам питерским сдать, они у нас в селе церковь раскрашивали, а жить в селе им негде было, - я их по два рубля в неделю и харчевать взялась... А тогда, конечно, цены на мясо были дешевые: баран семь гривен стоил, яйца пятак десяток... Если мало, бывало, едят, еще их и уговариваешь: "Что же вы так неприлежно? А то мне с вас стыдно и деньги брать!" Это по два рубля-то в неделю!.. Ну, да тогда-то эти деньги большие считались... Месяцев пять они у нас пробыли, а было их порядочно - человек пятнадцать, артель... Этим мы тогда очень поддержались! Конечно, сами-то мы при них сыты были, а весь труд - он им шел, детям, на их обученье... Вот они это теперь и помнят - не забывают... Вы меня грибам-то учили, а я с грибами вот уж никак семьдесят лет воюю... Что солить их, что сушить, что жарить. Ну да, с пятилетнего, должно, возрасту помню я, как моя мать мне об мухоморах сказала: "Хоть они и красивые, а самые вредные!" Я их и ну ножками топтать... Мы с мужем как одного сынка трехлетнего потеряли, - я-то ничего, терплю, а муж как по нем убивался! Сидит и плачет... Я ему говорю: "У нас же их еще шестеро, да и сами мы пока люди не старые". А он, знай, плачет... И чем же он утешился? Был у нас самый младшенький, восьми месяцев, - теперь в Бухаре инженером, и сын уж у него тоже женатый, и вот раз приходит мой муж домой, этого не находит. "Где, где?" - у меня спрашивает, а я тоже не знаю: мало ли хлопот по хозяйству?.. А он что же, этот маленький самый?.. У меня они все, как им восемь месяцев, ходить начинали, - он пошел, пошел себе по стеночке да в сенцы, да в кладовую, да там занавески и мешки старые лежали, он в них зарылся и уснул там... Насилу его нашли!.. Так муж как нашел его, так целый день с рук его не спускал, только тем и утешился. А дочка одна у меня с открытыми глазками родилась, и вот, правду ведь говорят, что это к несчастью... И я-то знала ведь это, только ей, конечно, не говорила. Спать ляжет, так с открытыми глазами и спит, как заяц!.. Ну что ж, и несчастная вышла действительно ее жизнь... Мужа она себе не нашла, а как германская война началась, поехала она на фронт сестрой милосердия... Там, конечно, многие себе мужей понаходили, да она поехала-то поздно: приказ скоро вышел, чтобы всех дам с фронта долой, ну, она и вернулась обратно... Приехала к нам: "Вот, говорит, ужасы какие! В какой вагон ни войдешь, все через мертвых шагать приходилось - сыпняк!" Я ей, конечно, сейчас баню домашнюю, голову горячей водой выпарила, тремя полотенцами вытерла. Нет, уж поздно оказалось мое старание: через два дня, как приехала, заболела она сыпным. Хоть бы уж померла сразу, а то калекой три года мучилась: на почки ей кинулось... Вот что они значили - глаза-то открытые!.. Один сын у меня был в японскую войну убит, а четыре девочки еще - их, конечно, никто не убивал - сами собой поумирали, только вот математическая осталась: оказалась она и умнее всех и здоровьем справнее. А сын этот, какой ко мне приезжал, он и хорошо зарабатывает, а вот семейной жизни не привержен. Вот же отец его как своих детей любил, - пуще меня, а этот нет, не знаю, в кого и вышел. Уж волос весь седой, а больше года женщина у него не держится... И сейчас с одной живет, так себе, прохладно: он на своей квартире, она на своей. Раз в неделю когда зайдет, ночевать у него останется, а потом опять ее нет... Это уж, я считаю, не жизнь, а так себе... Раз в годы ты входишь и уж волос у тебя заседел, ты об настоящей женщине должен думать, какая бы тебе на старость пригодилась, какая б о тебе позаботилась... Кто об настоящем заботится, о будущем думает? Мужчина, что ли?.. Все женщина... Я вот в чем сейчас хожу? Все в своем старом, прибереженном... Этому пальту на мне, ему не меньше как лет тридцать есть... Кастор тогда на него по четыре рубли аршин покупали, считалось куда дорогая цена... Ну, а мы, хоть бедно жили, однако мы дешевых материй не покупали: скупой, говорится, два раза плотит... И что же вы думаете? Тридцать лет ношу, износить никак не могу... И так все у меня еще от старых времен... Да сыновья с дочерью присылают... Да по ордерам это я своим чередом получаю - полный сундук у меня материи собралось, - это уж советской, нынешней, берегу, конечно, а вдруг опять не будет? На будущее легко не загадывай... А вдруг война? Вот и до тех материй черед дойдет... Война живо все подберет... Она в два, в три года все подытожит, а вдруг она и десять лет продлится?.. Тут успевай только солдат обшивать да рабочих, а прочие кое-как, дескать, проходят... Вот поэтому и берегешь... Что бы ни давали по книжкам, по ордерам, - я все беру, при-го-ди-ится!
- Так что к десяти годам войны вы уж приготовились? - вставил доктор.
- А как же... Раз в газетах пишут: войной да войной нам иностранцы угрожают, - значит, войны не миновать... А разве наши, как при царизме, кому-нибудь уступят, или они с фронта уйдут?.. Наши будут до полной победы, а на это все срок да время... Я и сама, когда газеты читаю, только и ищу, кого каким орденом наградили за работу, а кого - за то, что он полезное изобрел, потому что у меня их четверо, кого надо наградить орденом за работу, а пятый - изобретатель... Вот когда я так газетами интересуюсь, я тогда в комнате сижу, их проглядываю, а то не очень-то я люблю в комнате сидеть... Что комната?.. Тот же, я считаю, гроб, только ростом побольше... Мне, как я тепло оденусь, и холод не особо страшен... Я и в театр когда пойду, и в балете бываю, и в цирке тоже... Дурова тюлень, например, ученый, - как он попа играет! Прямо артист! Стоит перед аналоем таким, а на аналое книга церковная в кожаном переплете, застежки металлические, и бормочет себе, бормочет, как и в самом деле поп!.. Ну, конечно, мое дело старушечье мне и в церковь никто не воспрещает пройти, певчих послушать... Только я, какие мрачные очень церкви, тех обегаю...
- Одним словом, жить вы любите в свое удовольствие? - буркнул Вознесенский.
- А как же? Я только об этом теперь и забочусь! - очень искренним тоном сказала Уточкина. - Ведь зря, что ли, крови человеческой столько пролили? Все об людском о счастье болели, как его достигнуть... Вот и нашли социализм... Мы вот сейчас ничего, сладкую пищу едим, она и прежде такая пища была, только какие ее ели, те радовались, а какие ее приготовляли, те плакали... Мне и самой раз пришлось над пищей плакать... Это во время того, как голод был повсеместный... Сготовила я тогда детям последнее, что было, рыбу на большом противне, совсем с чуточкой, совсем с капелькой масла постного... Ну, конечно, в мучице обваляла... Стоит моя рыба в теплой русской печке, железным листом закрытой, а уж вечер - зимою это рано смеркалось, - а тут хозяйка избы той, где мы тогда жили, домой откуда-то явилась и сняла она свои валенки, мокрые, да грязные, да вонючие, сушить их в печку сунула (пощупала, значит, что печка теплая), сунула и опять печку закрыла... А не больше как через четверть часа дети мои, какие тогда со мной были, являются "Есть, мама, что покушать?" - "Да уж на сегодня, говорю, хватит, поедим, а на завтра авось что-нибудь достанем..." Иду это к своей печке, открыла, - что же это, батюшки мои, - чьи-то ноги из моего противня торчат?.. А около никого нету, - хозяйка переобулась, опять ушла куда-то, и спросить не у кого... Протянула я в печку руку со страхом, смотрю - валенки хозяйкины, один и другой... И вся, значит, та грязь, какая на них была, вся-то она на мою натекла на рыбу... Ахнула я и вся сомлела!.. Как же теперь дети мои будут этакое есть?.. А думать долго над этим тогда уж некогда было: они пришли голодные, и они уж ждут, ничего не знают, только тарелками за столом гремят в горнице... Что же я им сказать должна? А они чтобы, день бегавши, голодные оставались через эти валенки бабьи?.. Никак я этого не могу допустить, чтобы голодные были и так спать легли. Взялась я все куски на противне на новый манер перекладывать: какие погрязнее - эти к своему краю, какие почище - на их конец... Кое-как кончила, несу... Подала им, на тарелки разложила, а сама так и стою столбом. А ну как что ядовитое на своих сапожищах хозяйка наша с улицы принесла? Вдруг вот поедят с этим ядом и заболеют? Заболеют да вдруг еще помрут?.. Все это в моей голове мелькает, стою я сама не своя... Крикнуть им хочу: "Да не ешьте вы гадости этой!" - а голосу никакого нету. Села я тогда с отчаянием да самый какой кусок всех был грязнее, что я обчистить не могла, и ну его чавкать... Все равно, думаю, когда такое дело: раз нам помереть, пускай уж все вместе помрем!.. Сама все на них гляжу, чтобы мне эти валенки грязные в глаза не вязли, а сама чавкаю... И слышу ведь, что под зубами у меня грязь хрустит, а себе же самой втолковываю: "Что ты! Да это же хрящик рыбий..." Так мы все это снадобье и поели дотла... Голод-то что значит!.. Пускай, дескать, я завтра помру, зато же я сегодня сыта!.. И дети мои тоже сыты... Ну, конечно, так вышло, никто из нас и не заболел... Да ведь, признаться, много люди болеют от чего? - от одного мнения...
- Это правда, - согласился Вознесенский. - Был, например, ученый Петенкофер: выпил он стакан воды с холерными бациллами, не допуская и мысли, что холерой заболеет, и остался жив и здоров... к изумлению Коха.
- Вот видите!
- И, однако, тот же Петенкофер покончил жизнь самоубийством... приблизительно в вашем возрасте, - закончил доктор, - даже лет на несколько старше...
- Ну-у... это уж он сделал глупо, - прошмелила старуха.
Доктор затянулся, папироса осветила рыхлую круглоту его почтенно раздавшегося во все стороны носа, старуха докурила свою папиросу, отвернувшись, бросила окурок на мокрую каменную лестницу веранды и спросила:
- Это чей был ученый?
- Немецкий...
- Вот уж не ожидала! А может, это во время войны было, когда начали немцев бить, - ну, тогда уж немудрено было голову потерять, разумеется, если одинокий...
- Гм... Сама мудрость гласит вашими устами, - буркнул доктор.
- Да уж глупой никогда не была... Такие находятся, говорят, что это мне повезло счастье, не-ет, теперь не такое время настало, чтобы глупому да еще чтоб везло!.. Теперь умному по его уму дается...
- Та-ак!.. Так-так... - вздохнул почему-то доктор. - Значит, стоите вы теперь прочнее прочного, как гриб подорешник на пяти ножках... Ваш ум и ваши таланты для меня несомненны.
Старуха не совсем поняла: она спросила с недоумением:
- Это вы об свиньях, об коровах?
- Не совсем о свиньях... Земля, она зыбкая... Она вращается там где-то около солнца, движется куда-то к созвездию Геркулеса, вообще шлендает... Да еще и вертится при этом... Как на такой непоседе свою прочную линию провести?.. Необыкновенно трудно!.. А вам удалось.
- Я и говорю, что удалось, - живо согласилась старуха.
- В хозяйстве вашем бывали потери, как во всяком хозяйстве: хозяйство живое дело! Один трех лет умер, другого на войне убили, третья на другой войне захватила сыпную вошь, но хозяйство ваше было обширно и поставлено крепко... И дает вам теперь доход неотъемлемый!.. И охотно поменялись бы с вами теперь многие бывшие миллионеры у нас своим положением...
- А как же!.. Со мною вместе пенсию приходит получать один генерал бывший... Я вдова учителя сельского, - все-таки я на два с полтиной больше его получаю! А он, когда генерал-то был, какими небось капиталами ворочал!.. - очень сообщительно подхватила старуха.
- Да, ваше хозяйство себя оправдало... - закуривая новую папиросу, продолжал доктор, - но ведь очень часто бывало и бывает так, что ни шиша из такого хозяйства не выходило и не выходит... Вот, например, я знаю такой случай... Знакомый мой один... тоже врач... (тут доктор глубоко затянулся и закашлял...) тоже было завел... такую канитель... и получилась у него такая история... жена его... она, видите ли, предпочла ему другого... это, конечно, часто случается... а двух детей с собою не взяла, а оставила ему... это уж встречается реже, гораздо реже... Оставила, и вот он... этот мой хороший знакомый... пожалуйте, воспитывайте двух... Мальчику было тогда этак уже двенадцать лет, девочке десять...
- Ведь вот каких уж больших бросила, - покивала Уточкина.
- Больших!.. Если бы больших, а то самый такой возраст... И нельзя сказать, чтобы он не любил их или вообще не заботился... нет, все-таки заботился, как мог... Но, знаете, ведь служба в больнице, практика... вышло так, что он их воспитывал плохо... "Человек - продукт воспитания" - это известно со времен Локка и Руссо... Вышло так, что у них никакого стержня внутри не оказалось, и куда их клонили первые встречные, туда они и сгибались... А революция и потом гражданская война, как вам известно, это уж оказалась такая пробирная палатка, что всякому ставила пробу, какой он стоил... и пройти через эту пробирную палатку всем пришлось, никого она не минула... Конечно, и... этих двух... моего знакомого детей, - они уж в то время были взрослые, - конечно, и их втянуло... и завертело... Оказалось, что драгоценного металла в них было заложено... количество совсем ничтожное... Один метался то к анархистам, то к красным, то к белым, и в конце концов его расстреляли... Другая... с другой еще хуже вышло... та какая-то злостно-беспринципная оказалась... Долго говорить... и не к чему... только она отравилась... и, пожалуй, к другому выходу трудно уж ей было прийти...
Не докурив папиросы, доктор торопливо вынул из портсигара другую, подержал ее в руке и забывчиво кинул, как окурок, на мокрую лестницу.
- И вот, - продолжал он, снова закурив и озарив свой объемистый рыхлый нос, - совсем недавно она является!.. Она приезжает к нему, к этому врачу, моему знакомому, та самая, которая когда-то... оставила его с детьми!.. Нашла!.. Вся провинция в Москву, и она в Москву!.. И, по-ни-ма-ете ли, плюхнулась было к нему с чемоданами!.. Это после двад... вообще долгих очень лет!.. И что-то такое, конечно, совершенно уж неузнаваемое... "Вот и я!.." Здравствуйте, очень приятно!.. Ну, конечно, он ей сказал: "Вы, матушка, ищите себе комнату в гостиницах, если вам зачем-нибудь нужно быть в Москве и если для этого имеются у вас свободные капиталы, а так вот ни с того ни с сего приехать и плюхнуться!.. Мерси покорно!.." Она, разумеется, закатывает истерику, но-о... с врачами истерикой ничего не добьешься, матушка!.. Так и показал он ей порог...
- Все-таки он уж, должно быть, порядочных лет... ваш этот знакомый? полюбопытствовала Уточкина.
- Конечно!.. Ну, так что же?
- Нехорошо все-таки это он... Женщина ехала с мыслями своими...
- По-ду-маешь, "с мыслями"!.. Эти мысли известные: жилплощадь и паек вот и все мысли!.. А у него, конечно, квартира при больнице и стол готовый, почему же не плюхнуться?.. И вот разыскала же... Хоть он ее и не искал, так она его разыскала... Мерси покорно!.. Не-ет, он, мой этот знакомый, вполне правильно поступил... Другого подхода к подобному явлению быть не может...
И доктор вторично бросил на лестницу вынутую и незажженную папиросу.
V
Настала середина сентября, и у многих из отдыхающих кончился отпуск. Они давали остававшимся свои адреса, номера телефонов. Вещи их повезли на подводе на станцию, сами же они шли оживленной толпой между лесом березовым слева и бором сосновым справа, а потом по фабричной слободке, которая тянулась минут на двадцать пять ходьбы. Женщины сообщали одна другой, на сколько кило они прибавили в весе. Ландышева, которая несколько было посвежела, как раз перед отъездом простудила зубы и шла под руку с Шилиным, обмотанная теплым платком.
Шилин только провожал ее, - у него отдых был месячный. До конца месяца оставались и старуха Уточкина, и доктор, и оба аспиранта. На место же Ландышевой на другой день сел бравый артист Молниев, человек высокий, прямой, седой, голубоглазый и сизо-багровый. Его просили что-нибудь прочитать вечером, после ужина. Громогласно и напыщенно он прочитал из Пушкина: "Октябрь уж наступил - уж роща отряхает..." - и потом все дни и вечера проводил в бильярдной. Он оказался самым страстным игроком не только на бильярде, но и около бильярда. Игра его мясистого багрового лица, его плеч и шеи, и довольно еще гибкой поясницы, и колен, и даже ступней ног так как он то и дело подымался на цыпочки и приседал - была поразительна. Со стороны казалось, что бильярд был его сцена, шары - артисты, он - режиссер, а вся игра - какая-то старая пьеса, полная динамики, конечно, переводная: Гольдони, Гоцци или Лабиша.
Срезали уже капусту, и серый в яблоках битюг возил с огорода к подвалу огромные возы блистающих сочной прозеленью кочанов. Потом объявлен был среди отдыхающих морковный субботник и картофельный воскресник, и старуха Уточкина давала ценные указания, как надо копать картошку, чтобы ничего не оставлять в земле, и как ее надо укладывать в подвале, чтобы не гнила и не мерзла...
Воспользовавшись тем, что все были на огородах, даже и приставленная к ним маленькая пастушка, телята, - их было пять штук, все пузатые, серьезные, лупоглазые, темно-вишневой масти, - забрели в цветники и съели подряд все георгины и бальзамины. Они начинали было жевать башмачки и бегонии, но, по-видимому, эти цветы не показались им настолько вкусными, как те. Лобелию же они вовсе не тронули: должно быть, им не понравились ее голубизна и запах, хотя и принято думать у людей, что голубая лобелия лишена запаха.
Впрочем, цветы вообще уж открасовались, и дворник, сосредоточенный человек с жидкоусым лицом, который, бывало, ежедневно по утрам стриг газоны и прозван был доктором "стригущим лишаем", теперь перестал уже заниматься этим делом.
Подоспели северные ветры.
Кроны тонких, но высоких сосен раскачивались так, что смотреть на них было утомительно для глаз доктора Вознесенского, а он теперь упорно и подолгу просиживал один на скамеечках парка, подняв воротник пальто; сидел и усиленно курил, сжавшись, как тугая пружина.
Это было утомительно для глаз, как бушевало вверху зеленое, точно утонул в море и над тобой бешено прядают огромные зеленые волны, но из Москвы доктор приехал явно для всех подмененный. Он и говорить стал мало, не только шутить, и покинула его игривость, казалось бы, с ним совершенно неразлучная. Односложно отвечая на вопросы, он стал почему-то приставлять старинное "с": "Да-с, да-с... Нет-с. Точно так-с!.." Ежедневно после обеда он начал уходить на слободку, но приходил оттуда не веселее, чем уходил туда.
Ударил первый чувствительный утренник, скореживший лопушистую ботву свеклы, раззолотивший орешник и такую бронзу и киноварь бросивший в густую листву клена, прижавшегося к южной стене дома, что стройное, еще молодое дерево это сразу приобрело многопудовую тяжесть, и странно было видеть, как под тяжестью этой не согнулось оно до земли.