Создавайте все счастье, какое только можете создать, устраняйте все несчастье, какое только можете устранить.
Иеремия Бентам начинал как юрист. Но его привело в ужас отсутствие рационального основания у той мешанины законов и наказаний, которая существовала в то время: человека могли повесить за кражу овцы. Бентам настаивал, что все законы и даже правила морали должны основываться на некотором объединяющем принципе. Иначе как они смогут не вступать в противоречие друг с другом?
В качестве такого принципа он предложил, чтобы все законы и все действия были направлены на то, чтобы производить наибольшее возможное счастье. Общество, говорил он, хорошо настолько, насколько счастливы его граждане. Таким образом, закон хорош, если он увеличивает счастье граждан и уменьшает их несчастье; если он этого не делает, то он плох. То же самое верно в отношении правил морали: их предназначение – увеличивать наше общее счастье. На самом деле, о любом решении, общественном или частном, следует судить с точки зрения его воздействия на счастье тех, кого оно затрагивает, в равной мере учитывая каждого. Это принцип «наибольшего счастья»: правильное действие – то, которое производит наибольшее общее счастье[241].
Хотя эта благородная идея лежала в основе значительного социального прогресса в течение двух последних столетий, она также стала объектом серьезной критики. Иными словами, мы имеем теперь такое общество, в котором нет серьезного философского основания для публичной политики или частной морали. Прагматичные политики утверждают, что делают то, «что работает», но работает ради чего? Мы испытываем серьезную потребность в ясной концепции хорошего общества и благих действий.
Я полагаю, что идея Бентама была верной и что мы должны бесстрашно взять и применить ее к нашей жизни. Вы, конечно, можете согласиться со многим изложенным в данной книге, не соглашаясь с Бентамом. Но четкая идея придает силы благим намерениям.
Принцип Бентама затрагивает два разных вопроса: вопрос справедливости и вопрос счастья. Идея справедливости заключается в том, что все одинаково важны. Я не важнее вас, и ваше «благо» так же важно, как и мое. Мы обсуждаем это в последней главе. Другая идея состоит в том, что счастье является самой главной целью. Так ли это?
Почему мы должны принять наибольшее счастье в качестве цели для нашего общества? Почему эта, а не какая-нибудь другая цель или даже множество целей? Как насчет здоровья, независимости, самореализации или свободы? Проблема нескольких целей в том, что они могут вступить в конфликт друг с другом и тогда нам придется этот конфликт урегулировать. И поэтому мы, естественно, ищем какую-то одну конечную цель, которая позволить нам судить обо всех остальных целях в зависимости от того, какой вклад они вносят в ее достижение.
Счастье является такой конечной целью, потому что, в отличие от всех остальных целей, его благой характер самоочевиден. Если нас спросят, почему счастье важно, мы не сможем привести дополнительную, внеположную причину. Оно важно – и все[242]. Как сказано в американской Декларации независимости, это «самоочевидная» цель.
Наоборот, если я спрошу вас, почему вы хотите, чтобы люди были здоровее, вы, вероятно, укажите причины: люди не должны испытывать боли и т. д. Точно так же, если я спрошу вас о независимости, вы ответите, что людям будет лучше, если они сами станут контролировать свою жизнь. Аналогично свобода – это хорошо, потому что рабство, тюремное заключение и тайная полиция приводят только к несчастью.
Таким образом, здоровье, автономия и свобода – это «инструментальные» блага: мы можем привести дополнительные, не окончательные причины того, почему мы их так ценим. И поэтому мы иногда готовы пожертвовать одним из этих благ ради другого. Для обеспечения безопасности на улицах мы изолируем преступников (независимость гражданина против свободы преступника). Чтобы снизить неграмотность, мы взимаем налоги (самореализация против экономической свободы).
Чтобы способствовать наибольшему счастью, нам, очевидно, требуется понять, какие условия влияют на счастье людей и в какой степени. Теперь это становится эмпирически возможно. Мы рассмотрели некоторые свидетельства в главе 5, а семь основных факторов, влияющих на счастье, были схожи с личными «способностями», которые нобелевский лауреат Амартья Сен предложил в качестве целей публичной политики[243]. Но пока мы не обоснуем наши цели тем, как действительно себя чувствуют люди, есть реальная опасность патернализма. Мы ни в коем случае не должны говорить, что это делается вам во благо, даже если ни вы, ни другие никогда не почувствуете себя от этого лучше. Наоборот, если мы хотим измерить качество жизни, наши измерения должны основываться на том, как на самом деле чувствуют себя люди.
Но разве нет более важных вещей, чем то, как чувствуют себя люди – хорошо или плохо? Как насчет амбиций и стремлений? Разве принцип наибольшего счастья не призывает к жизни в удовольствии, как у лотофагов?[244] На самом деле, если бы все любили есть лотосы и мы смогли бы организовать такую жизнь для всех, это был бы неплохой исход: миллионы несчастных во всем мире сочли бы это благословенным деянием.
На самом же деле счастье людей, питающихся лотосами, едва ли продлилось долго. Как мы видели, люди обычно ставят перед собой цели, предполагающие какие-то сложности, и счастье зависит от целей, одновременно удаленных, но достижимых. Цели придают жизни смысл. Однако разумный человек выбирает цели, движение к которым приносит ему удовольствие. Нет особого смысла в стремлении к вещам, которые не приносят радости, и большинство людей к ним не стремится. Те же, кто стремятся, в конце концов впадают в депрессию.
А что, если бы существовал наркотик или машина, которая могла бы заставить вас почувствовать себя счастливее даже в отсутствие цели? В романе Олдоса Хаксли «О дивный новый мир» люди принимают для этого сому. Предполагалось, что эта идея покажется отталкивающей и угрожающей. Однако человек всегда использовал такие одурманивающие вещества, как алкоголь. Но большинство существующих наркотиков имеет негативные последствия. Если кто-то найдет наркотик счастья без побочных эффектов, не сомневаюсь, большинство из нас будет иногда его принимать. Когда-то люди выступали против аспирина и анестезии на том основании, что они неестественны, теперь же ими пользуются все.
А как насчет воображаемой «машины счастья» гарвардского философа Роберта Нозика?[245] Эта гипотетическая машина могла бы давать виртуальный опыт, внушающий индивиду, что он действительно живет приятной и потому активной жизнью, хотя на самом деле он остается в состоянии покоя. Если бы вам предложили такую возможность, разве бы вы не подключились, спрашивает Нозик? Конечно, многие люди отказались бы, по целому ряду причин. Они бы не поверили, что машина действительно дает обещанное, и потому предпочли бы сохранить свою реальную независимость. Или же у них были бы обязательства перед другими людьми, которые они не могли бы выполнять, находясь в состоянии покоя. И так далее. То есть это слабый опыт, в особенности потому, что он описывает ситуацию, настолько далекую от реальности, что в этом случае мы бы стали совершенно иными живыми существами.
Таким образом, идея наибольшего счастья придает правильную направленность публичной политике и является подходящим критерием для частных этических решений. Когда я не знаю, как поступить, я должен стремиться к наибольшему счастью всех людей, в равной степени учитывая счастье каждого. И в демократическом обществе, где люди определяют публичную политику путем голосования, не следует предлагать для публичной политики цель, которую люди не могут сделать целью и своего частного поведения.
Здесь нам потребуется краткий экскурс в историю. Очевидно, что правила частного поведения придумали не философы и не мыслители. В предыдущей главе мы обсуждали, как люди приобрели правила взаимодействия друг с другом, приведшие к выживанию и росту численности нашего вида. Эти правила передавались через взаимодействие между нашими генами и социальным обучением. Тем самым мы выработали базовые правила, требующие выполнять свои обязательства, говорить правду и считаться с другими людьми. Люди различаются по степени приверженности данным принципам, но чаще всего мы применяем их почти не задумываясь.
Однако иногда нам приходится задумываться. Например, я мог обещать дочери прийти к ней на игру, но мою мать забрали в больницу. Как мне использовать свое время – сдержать обещание или проявить внимание к матери? Очевидно, мне следует разобраться, кого я сделаю несчастнее, если не приду. Это решение Бентама[246].
Этические принципы должны охватывать нечто большее, чем только запреты. Они должны подсказывать, как использовать наше время и таланты. Возьмем важнейший вопрос о том, какую профессию выбрать. Разумеется, я должен подумать о том, что мне нравится, но я также должен учесть, что важнее всего для благополучия других. Обычные «правила морали» мало чем помогают при столь фундаментальном моральном выборе, а это одно из важнейших моральных решений, какие человек принимает в жизни. Упущение может оказаться хуже принуждения.
Или возьмем проблему семейных конфликтов и распада семьи. Как еще их можно рассматривать, как не с точки зрения чувств и благополучия всех заинтересованных лиц?
Но почему я должен считаться с чьим-то еще счастьем, кроме моего собственного? Это один из древнейших вопросов философии. С одной стороны, мне бы хотелось, чтобы все остальные вели себя неэгоистично, тогда как я вел бы себя как эгоист. Эта часть моей личности хотела бы считаться только с моими собственными чувствами. Но у меня также есть нравственное чувство, указывающее, что я должен смотреть на вещи шире. Я чувствую, что есть вещи, которые я должен делать, и я размышляю о них, становясь на точку зрения «беспристрастного наблюдателя»[247]. Когда я задумываюсь о том, как поступить, я спрашиваю, какой набор исходов покажется наилучшим кому-то другому, кроме меня и людей, заинтересованных в моем решении. Этот беспристрастный наблюдатель, будучи и сам человеком, знает, что все хотят быть счастливыми, и, следовательно, судит обо всех исходах с точки зрения общего счастья всех заинтересованных лиц.
Принцип беспристрастности или анонимности имеет фундаментальное значение для всех моральных идей. В ситуации, затрагивающей А и Б, морально правильное действие для А должно быть в одинаковой степени независимым от того, А вы или Б. Это золотое правило Нового Завета: возлюби ближнего своего, как себя, и поступай с другими, как хочешь, чтобы поступали с тобой. Симметрия должна быть полной[248].
Конечно, некоторые из нас нравственнее других. Таким образом, реалистический взгляд на то, что такое счастье, следующий: я считаюсь с другими людьми, частично из чистого эгоизма (ожидая, что они ответят мне тем же), частично из искреннего сочувствия, а частично из принципа. Почти никто не ведет себя настолько хорошо, как предписывает беспристрастный наблюдатель. Но все же большинство из нас ведет себя лучше, чем могли бы в противном случае, потому что мы думаем о моральных принципах. Вот почему эти принципы так важны. Они также могут принести подлинное утешение. Если мне не удастся получить работу и она достанется другому компетентному соискателю, я могу рассудить, что мое разочарование уравновешивается его радостью.
Такой образ мысли выходит за рамки нашей базовой животной природы и приближается к мышлению, более уместному сейчас, когда мы больше не боремся за выживание. Счастливое общество должно строиться на двух основаниях: во-первых, на высочайшем уровне сочувствия другим людям, а во-вторых, на сильнейшем моральном принципе беспристрастности. Пока мы не расширим границы сочувствия, мы не сможем увеличить наше счастье, как бы ни росло наше благосостояние: раковая опухоль зависти будет съедать все наши приобретения. Если мы сможем радоваться благополучию других, мы все будем счастливее. Мы поможем тем, кто может выиграть от нашей помощи, и, кроме этого, выиграем сами, радуясь их успеху[249]. В Библии сказано: «блаженнее давать, нежели принимать», но на самом деле хорошо и то и другое.
Хотя принцип наибольшего счастья так привлекателен и так широко используется, он подвергался жестоким нападкам со стороны философов, включая недавнюю критику Амартии Сена и Бернарда Уильямса[250]. Я уже останавливался на возражении, что есть вещи важнее счастья. Но существует и множество других возражений. Я полагаю, что они концептуально ошибочны.
Первым Бентама начал критиковать его крестник, великий философ и экономист Джон Стюарт Милль. Его отец был протеже Бентама, и Милль некоторое время жил в садовом домике при доме Бентама в Лондоне на Королевской площади. Отец Милля возлагал большие надежды на сына и как на ученого, и как на нравственного человека, и его надежды оправдались в обоих отношениях. К четырем годам маленький Джон Стюарт читал древнегреческие тексты, а к подростковому возрасту полностью освоил философию наибольшего счастья, которой придерживался его отец. В двадцатилетнем возрасте он впал в депрессию, продолжавшуюся два года, которую он в конечном счете приписал строгости своего воспитания. В частности, он пришел к заключению, что с философией Бентама что-то не так. К тому времени, как он написал свою собственную книгу о том, что тогда называлось утилитаризмом, ему показалось, что он понял, где лежит проблема. Существуют, утверждал Милль, более высокие и более низкие формы счастья: иначе мы бы заключили, что удовлетворенный дурак находится в лучшем положении, чем неудовлетворенный Сократ.
Этот вывод ошибочен. В рамках своей жизни удовлетворенный дурак действительно окажется счастливее неудовлетворенного Сократа. Но мы должны учесть результаты труда, проделанного Сократом, – и миллионы других людей, чье счастье увеличилось. Существует множество героев, страдавших ради пользы других людей. Конечно, масштабы этой пользы трудно оценить, но именно она оправдывает их поступки. Само по себе страдание не может считаться благом.
Второй аргумент заключается в том, что стремление к счастью обречено на провал: единственный способ стать счастливым – заниматься чем-нибудь другим, так как счастье представляет собой побочный продукт[251]. Таким образом, утверждается, что принцип наибольшего счастья предполагает внутреннее противоречие: так называемый парадокс счастья.
В этом возражении заключена важная психологическая догадка. Большую часть нашей трудовой жизни мы заняты различными делами – гуляем за городом, занимаемся своей работой, играем в сквош, едим, занимаемся любовью. Мы не ставим перед собой цель быть счастливыми. Но все же большинство вещей мы делаем, потому что в тот момент они приносят нам удовольствие или же дают нам косвенные средства для получения удовольствия (например, позволяют не умереть от голода) или же потому что мы считаем, что помогаем другим людям. Мы часто делаем вещи, которые предпочли бы не делать, но делаем ради какого-то блага в будущем. Большинство людей желали бы работать меньше, но дополнительный доход позволяет купить другие источники удовлетворения. Так что нет ничего плохого в том, что люди хотят быть счастливыми и что жизнь во многих отношениях – это поиск деятельности, которая принесет больше удовлетворения. В мире, получившем правильное воспитание, такая деятельность включает в себя стремление к счастью других.
Еще один критический подход указывает на то, что принцип наибольшего счастья учитывает только последствия действий и игнорирует природу самого действия. То есть тем самым жертвует средствами ради цели.
Это просто недоразумение. Если я решу что-то сделать, все, что за этим последует, будет последствием, включая само это действие. Например, предположим, что я – работодатель, которого волнует вопрос увольнять или не увольнять работника. Действие по увольнению работника обладает особым качеством – это серьезная демонстрация власти одного человека над другим. Мне бы хотелось этого избежать. Но когда я решаю, что делать, я включаю этот аспект в мою оценку наряду с тем, как это решение отразится на работнике и на работе предприятия. Я рассматриваю и цели, и средства.
Некоторые утверждают, что консеквенциализм предполагает бесконечный регресс, потому что непосредственные последствия имеют дальнейшие последствия и так далее. Таким образом, окончательные последствия оказываются лежащими далеко в будущем. Это абсурдное рассуждение. Релевантные последствия действия – это изменения в человеческом счастье, берущие начало в тот момент, когда предпринимается действие. Эти изменения продолжаются в бесконечном будущем, а неопределенность становится тем больше, чем дальше мы заглядываем. Прогнозирование в случае этических решений так же затруднительно, как в случае решений в сфере бизнеса. Нет аргументов против прогнозирования, но ясно, что мы должны придавать особый вес более ранним и более предсказуемым результатам. На самом деле трудно понять, как любой ответственный человек может принять решение без учета его последствий[252].
Еще одно возражение: человеческие существа приспосабливаются, до определенной степени – к бедности и угнетению. Таким образом, некоторые борцы за права человека оппонируют принципу наибольшего счастья, так как думают, что он слишком легко мирится с бедностью[253]. Наоборот, в верхах приспосабливание развито даже больше, что объясняет, почему богатые так мало выигрывают от дополнительного богатства. Более того, как мы видели, пользу для богатых можно напрямую сравнить с гораздо большей пользой, которую получили бы бедняки, если бы деньги были распределены более равномерно. Именно это сравнение дало нам самый веский аргумент в пользу перераспределения[254]. То есть принцип наибольшего счастья по сути своей обращен в пользу бедных. Едва ли на него можно будет ссылаться для сокращения налогов в США.
На самом деле, разве бы мы были обеспокоены бедностью и угнетением, если бы людям нравилось быть бедными и угнетенными? Но им это не нравится. Американские рабы хотели свободы не потому, что она принесет им больший доход[255], а из-за того унижения, которое создает состояние раба. Рабство их оскорбляло, вот почему рабство – это неправильно. Этические теории, безусловно, должны сосредоточиться на том, что чувствуют люди, а не на том, что для них является благом с точки зрения других людей. Если мы примем марксистскую идею «ложного сознания», мы примем на себя роль Бога и будем решать, что есть благо для других людей, даже если оно им таковым и не кажется.
Вместо этого мы должны попытаться выяснить, к чему люди могут приспособиться, а к чему нет. Нас должны особенно беспокоить те несчастья, к которым трудно приспособиться. Например, невозможно приспособиться к постоянному психическому заболеванию. Но большинство людей достаточно хорошо к ним приспосабливается, если на их долю выпала необходимость помогать психически больным.
Согласно принципу наибольшего счастья, единственная важная вещь – это чувства всех людей. Но как взвесить их счастье? Бентам полагал, что всех нужно учитывать в равной степени и поэтому мы должны просто суммировать счастье всех, кого это касается. Если одна политика производит больше общего счастья, чем другая, значит, она лучше.
С одной стороны, это справедливо: изменение счастья каждого человека учитывается в равной степени, кем бы он ни был. С другой стороны, это не справедливо. Предположим, например, что есть новая политическая мера, которая затронет двух людей, один из них уже был счастлив, тогда как другой был несчастен, и эта новая мера сделает счастливого человека еще счастливее, а несчастного еще несчастнее. При условии что прирост в счастье для счастливого человека был больше, чем потеря для несчастного, Бентам одобрил бы такую политику.
Но это, кажется, крайний пример. Беспристрастный наблюдатель, конечно, будет больше заботиться о том, что случится с несчастным человеком, чем о том, что произойдет с уже счастливым. Он, таким образом, придаст иной «вес» изменениям в счастье в зависимости от того, насколько счастлив был данный человек. Но какой именно дополнительный вес? Это оценочное суждение[256]. До недавних пор обсуждать такие вещи было довольно бесполезно, поскольку прежде всего не было способа измерить изменения в счастье. Но теперь появляются возможности такого измерения. Так что настало время для серьезного обсуждения того, какой «вес» следует придавать изменениям в счастье, когда текущий уровень счастья у разных людей различен[257].
Из этих рассуждений мы делаем вывод, что важнее уменьшить страдания, чем создать дополнительное счастье. Еще одна причина такого вывода: мы лучше понимаем, что вызывает несчастье, чем то, что вызывает крайнее счастье[258].
Угнетение – один из величайших источников несчастья. Впоследствии принцип наибольшего счастья будет строго осуждать угнетение любой группы людей или отдельного человека[259].
Но принцип наибольшего счастья иногда критиковали за то, что он ставит целесообразность выше правил – например, разрешает убить невинного человека в назидание другим. Это ошибочная критика. Счастливое общество должно жить по правилам – не наказывать невинных, говорить правду, выполнять обещания и так далее. Люди должны чтить эти принципы, а их нарушение вызывать у них отвращение. Но иногда правила входят в противоречие друг с другом, и тогда приходится решать с точки зрения принципа наибольшего счастья, какое именно действие предпринять.
Таким образом, принцип наибольшего счастья предполагает двухэтапный подход[260]: он помогает нам выбрать сначала «правила», а затем «действие», когда возникает конфликт между правилами. Но правила все равно имеют ключевое значение.
Вот почему так важно, чтобы базовые правила были хорошо определены и глубоко заложены в конституции и законодательстве страны. Любое право человека должно быть обосновано недопущением страданий (или содействием счастью). Чтобы стать правом, оно тогда должно быть закреплено в законе[261]. Все основные права человека, такие как равенство всех перед законом, свобода от незаконного задержания, право на труд и так далее, могут быть обоснованы таким образом.
Конституция и законы, с которыми мы живем, имеют принципиальное значение для нашего счастья. Они должны быть обоснованы принципом наибольшего счастья, но как только они установлены, их нельзя нарушать, даже если в краткосрочной перспективе это нарушение принесет большее счастье. Ибо оно может подорвать долговременную пользу, которую мы извлекаем из этих законов.
Конституции и политические процессы настолько важны, что некоторые мыслители утверждали: главная роль принципа наибольшего счастья в том, чтобы помочь нам придумать наилучшую конституцию. После этого мы должны просто принимать любые политические меры, которые она предписывает[262]. Это было бы большой ошибкой. Важнейшую роль играют публичные дебаты о том, какая политика является наилучшей, и в этих дебатах также следует руководствоваться принципом наибольшего счастья. Анализ всегда труден, но он облегчается по мере накопления знаний. Любые другие действия могут привести только к худшим, менее информированным решениям.
Итак, мы возвращаемся к центральной идее гуманистической этики, ценящей то, чего хотят люди для себя, для своих детей и своих сограждан. А хотят они счастья. Конечно, невозможно оценить все способы, которыми наши действия сказываются на счастье. Вот почему у нас есть правила, которым мы следуем большую часть времени, не задумываясь о них: говорить правду, выполнять обещания, быть добрыми и так далее. Но мы испытываем острую потребность в едином всеобъемлющем принципе по крайней мере по трем причинам.
Во-первых, может возникать конфликт между правилами. Если эсэсовец спросит нас, где, по-нашему, скрывается еврей, нам, разумеется, нужно придумать убедительную ложь.
Во-вторых, нам нужна возможность пересматривать правила. Практические правила Томаса Джефферсона разрешали рабство. Более отстраненный анализ того, что такое рабство, исключает его. Вместе с тем, по мере того как факты меняются, должны меняться и правила. Но это не моральный релятивизм. Неизменной целью должно оставаться наибольшее счастье независимо от обстоятельств. Другие моральные философии в большей степени подвержены изменениям со временем.
В-третьих, существует множество случаев морального выбора, когда сложно руководствоваться правилами. Есть общественный выбор, касающийся того, как нужно обращаться с преступниками или как решать проблемы уличного движения. Простая апелляция к принципам свободы или доброты здесь не поможет. Есть также частный выбор, например, того, какую профессию избрать или как тратить собственные деньги. Ответ может быть найден только с учетом всеобъемлющей цели наибольшего счастья человека. В свою очередь, большинство моральных кодексов сильнее в том, что касается запретов, а не поощрения к действию. Они плохо умеют предотвращать грех упущения.
Никто из нас не может принять на себя ответственность за весь род человеческий – у нас недостаточно знаний, и мы не будем испытывать такое же счастье от помощи незнакомцу, какое мы испытываем, помогая собственным детям. Таким образом, благотворительность начинается дома. Но по мере расширения знаний и развития морали она должна охватывать все более широкий круг людей[263].
Тем не менее некоторые люди до сих пор утверждают: вместо того чтобы искать ясную философию, нам нужно просто руководствоваться различным моральным чутьем. Я отвечу на это так. Мы пришли к прогрессу в понимании природы совсем иным путем. Мы испытывали неудовлетворенность нашими частичными, интуитивными концепциями причинности. Мы отчаянно искали объединительную теорию, которая бы охватила все виды разрозненных явлений – падение яблока и вращение луны[264]. Точно так же мы можем достичь морального прогресса, если будем искать всеобъемлющий моральный принцип и разрабатывать его следствия. Наше понимание никогда не будет таким же точным, как законы физики, но другого способа достижения прогресса нет. А я верю в то, что прогресс возможен[265].
Наше западное общество, вероятно, сейчас счастливее, чем когда-либо[266]. Но, как мы видели, есть опасность, что принцип «я в первую очередь» может испортить наш образ жизни сейчас, когда божественная кара больше не дает общей санкции для морали. Если это произойдет, мы станем несчастнее. Так что нам нужна четкая философия. Очевидная цель – наибольшее счастье всех. Если бы все мы по-настоящему к этому стремились, мы бы все стали менее эгоистичными и более счастливыми.
Таким образом, мой аргумент заключается в следующем. Люди хотят быть счастливыми. Но у нас также есть нравственное чувство, заставляющее нас считаться не только с самим собой, но и с другими людьми. Разум подсказывает нам, как это делать, так что мы начинаем в равной мере ценить счастье каждого. Это должно стать правилом для частного поведения и для общественного выбора. Мы не всегда будем делать то, что правильно, но, если каждый будет пытаться, в конечном счете мы станем счастливее. Браво, Бентам! – говорю я[267].
Экономисты как компьютеры.
Они нуждаются в том, чтобы в них завели факты.
Итак, как же должна быть организована социальная жизнь, чтобы сделать нас счастливыми? Может ли помочь экономическая наука? В стандартной экономической теории предпочтение отдается рыночной экономике, потому что она эффективна. Экономическая теория предсказывала крах коммунизма и оказалась права. Более того, когда речь заходит о деятельности правительства, экономика предлагает изощренный инструмент анализа выгод и затрат, указывающий правительству, что ему следует делать, а что нет. Так есть ли ответ у экономики?
И да и нет. Это замечательная рамка. Мы начинаем с индивидов и их нужд. Затем у нас появляется рынок, на котором они взаимодействуют и где удовлетворяются их нужды в большей или меньшей степени. Ошибочна только теория человеческой природы, основанная главным образом на устаревшей версии бихевиоризма.
Бихевиоризм утверждает, что мы никогда не знаем, что чувствуют люди: мы можем только наблюдать за их поведением. В середине прошлого столетия лидером бихевиоризма был Беррес Скиннер из Гарвардского университета, в честь которого был назван ящик, где исследовались условные рефлексы крыс. Рассказывают, что во время своих лекций Скиннер прохаживался вдоль кафедры. Применив его идеи на практике, студенты договорились, что, когда он пойдет налево от кафедры, они посмотрят вниз и нахмурятся, а когда направо – взглянут вверх и улыбнутся. Через короткое время они заставили его отступить в правую часть кафедры.
Один ноль в пользу бихевиоризма. Однако, если мы не знаем, что люди чувствуют, мы не сможем организовать жизнь так, чтобы они стали счастливы. Слава богу, психология сегодня вернулась к изучению чувств. Но ей не хватает всеобъемлющего теоретического аппарата для анализа политики, который дает экономика. Вот почему в этой главе я хочу рассмотреть сильные и слабые стороны экономической науки и объяснить, что она могла бы оказать нам гораздо большую помощь, если бы использовала открытия современной психологии.
Мы можем начать с существующих экономических теорий свободного рынка. Работа свободного рынка основана на добровольном обмене. Простейший случай – бартер. У меня есть хлеб, но нет варенья, а у вас – варенье, но нет хлеба. Я обмениваю свой хлеб на ваше варенье. Нам обоим от этого лучше, в противном случае мы бы не согласились на обмен. Мы оба получили «прибыль от торговли». Такое происходит между индивидами и, конечно же, между странами.
Сегодня большинство обменов совершается с помощью денег, но принцип тот же самый. Я работаю на вас, потому что нам обоим это выгодно. Вы продаете произведенную продукцию своим клиентам, опять-таки потому что это выгодно обеим сторонам. Это взаимовыгодная ситуация.
Все это происходит посредством неприкрытого стремления к своей выгоде. Нельзя не повторить знаменитые слова Адама Смита:
Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов. Мы обращаемся не к их гуманности, а к их эгоизму, и никогда не говорим им о наших нуждах, а об их выгодах[268].
Это не то сотрудничество, о котором мы говорили в главе 7. Это независимые отношения, которые работают своим особым, совершенно безличным образом.
Такой обмен – главная черта любой рыночной экономики. Человек выносит на рынок все те таланты или богатства, какие у него есть, и обменивает их на что-то, в чем он больше нуждается.
Результатом становится замечательная эффективность. Любой обмен, выгодный заинтересованным лицам, произойдет автоматически – при условии, что рынок по-настоящему «свободный». Так что все возможные «выгоды от торговли» будут получены. После этого получить выгоду удастся только за счет кого-то другого. Все возможные пустые траты были устранены, и в этом смысле ситуация является в полной мере эффективной[269]. Она может быть несправедливой, если у людей на старте были неравные возможности, и она может оказаться нежелательной, если люди имеют вкусы, которые трудно удовлетворить. Но с учетом стартовых позиций каждого она эффективна.
Эффективность свободного рынка – его огромное преимущество, позволяющее устранить большую часть пустых трат, которые имеют место при любой иной системе. Однако она эффективна только при соблюдении трех условий.
Во-первых, рынок должен быть по-настоящему свободным, чтобы новые участники могли прийти на него и продавать по тем ценам, по каким захотят. Картельный сговор о поддержании цен должен быть запрещен, а если существует естественная монополия, власти должны ее регулировать или даже сами предоставлять соответствующие услуги, как в случае полиции или местной школы. Нам нужна конкуренция, а не сотрудничество компаний – конкуренция, которая также будет подстегивать инновации, сокращение затрат и заботу о клиенте.
Кроме того, продавцы и покупатели должны располагать одной и той же информацией о том, что продается. Если покупатель плохо информирован не по своей вине, он нуждается в защите потребителя.
Наконец, и этот пункт имеет для нас ключевое значение, добровольный обмен работает хорошо, если каждая сделка влияет только на стороны, участвующие в обмене. Если сделка оказывает негативное влияние на другие стороны, общество в целом может понести чистые потери, пусть даже стороны, участвующие в сделки, получат прибыль. Классический пример – заводская труба. Скажем, владелец предприятия производит ткань или сталь, которые продает заинтересованному покупателю, но в процессе работы предприятие выбрасывает в окружающее пространство загрязненный дым. На экономическом жаргоне это называется «внешними эффектами» или «экстерналиями». Когда владелец предприятия разрабатывал бизнес-план, он подсчитал свою выручку и затраты, но он не учел затраты, которые из-за него придется понести его соседям. Так что почти наверняка коптящие трубы выбрасывали слишком много дыма. Чтобы сделать планы владельца предприятия эффективными, мы должны заставить его платить налог за те издержки, которые создает его дым. Тогда он «интериоризирует» эти издержки и будет рассматривать их как свои собственные. Более грубая альтернатива – регулировать выбросы дыма.
Экстерналии проникают повсюду в нашу общественную жизнь: когда моему коллеге дают прибавку к зарплате, это отражается и на мне, хотя я не являюсь участником обмена. В принципе экономика может помочь учесть все эти взаимодействия, но на практике она учитывает лишь их малую часть. Однако мы к этому еще вернемся.
Но сначала нам нужно объяснить второе преимущество экономическом науки: анализ затрат и выгод[270]. Вследствие ограничений добровольного обмена государству приходится участвовать в большинстве таких сфер жизни, как оборона, закон и порядок, образование, здоровье, транспорт, окружающая среда. Чтобы помочь нам выработать такую политики, экономисты предлагают анализ затрат и выгод. Измените политику, говорят они, если выгоды от такого изменения превысят затраты, если же не превысят, продолжайте в том же духе.
Но как измерить затраты и выгоды? Чтобы ответить на этот вопрос, начнем с индивида, участвующего в добровольном обмене. Предположим, он собирается купить нечто стоимостью 10 долларов. Если он готов заплатить до 12 долларов, он это купит. Он фактически сравнивает выгоды с затратами, а выгоды измеряются тем, сколько он готов заплатить – в данном случае 12 долларов. Таким образом, базовая концепция экономической выгоды – «готовность платить».
А теперь предположим, что правительство хочет построить новую автодорогу над городским гетто. Разработчики проекта составят перечень выгод и затрат: выгоду для автомобилистов, затраты для жителей гетто и на строительство шоссе. Они измерят выгоду для автомобилистов, подсчитав, сколько те согласны заплатить за более скоростной проезд. Затраты для обитателей гетто они измерят тем, сколько те будут готовы заплатить, чтобы не допустить строительства автодороги. А затраты на строительство – это налоги, необходимые для строительства шоссе. (Конечно, некоторые обитатели гетто также являются налогоплательщиками, а некоторые – автомобилистами, но здесь мы рассматриваем людей с точки зрения их ролей.)
Затем планировщики сложат все подсчитанные выгоды и затраты. Если выгоды превысят затраты, будет принято решение в пользу автодороги: проектировщики скажут, что ее строительство эффективно.
Что заставляет их так говорить? Их ответ: выигравшие выиграют больше, чем проиграют проигравшие, и, следовательно, они смогут легко компенсировать проигравшим их потери и все равно повысить свое благосостояние. Таким образом, в результате проекта некоторые люди смогут заработать и при этом никто ничего не потеряет. Это, скажут они, выигрыш в эффективности, и такую возможность нельзя упустить[271].
Но подождите. Предположим, что обитателям гетто и налогоплательщикам на самом деле не дадут компенсации. Тогда проект породит выигравших и проигравших. Это нельзя будет назвать выигрышем в эффективности, потому что единственная проверка проекта предполагает гипотетическую, а не реальную компенсацию.
Что же не так в этих рассуждениях? Первоначально идея была отличная: при принятии решений мы должны сравнивать затраты и выгоды. Но эти затраты и выгоды должны измеряться с точки зрения счастья, как предлагал Бентам. Использование денег не является подходящей заменой, потому что, как мы видели, для одних людей деньги важнее, чем для других. Поэтому мы должны знать, кто выигрывает и кто проигрывает, чтобы понять, насколько для них важны деньги. Затем мы можем применить двухэтапный подход: сначала подсчитать для каждой группы изменения с точки зрения «готовности платить», а потом взвесить эти изменения с точки зрения того, насколько для каждой группы значимы деньги. (Дополнительно мы должны придать особое значение изменениям в счастье, касающимся наиболее несчастных людей.)
Этот подход указывает путь к усовершенствованному анализу затрат и выгод, который строится на старом подходе, но использует новую психологию, чтобы стать более действенным, а не брать идею Бентама и извращать ее.
Это подводит нас к вопросу об адекватном измерении национального благосостояния. Ясно, что мы должны измерять среднее счастье населения (с поправкой на то, чтобы придавать дополнительный вес наименее счастливым)[272].
Вместо этого правительства в настоящий момент все свое внимание сосредоточивают на национальном доходе или валовом национальном продукте (ВНП), в котором доллары каждого учитываются одинаково. Эта концепция была разработана в 1930-е годы с благой целью – помочь осмыслить колебания в уровне безработицы, и сыграла ключевую роль в попытках контролировать ее подъемы и спады. Но очень скоро ее превратили в единицу измерения национального благосостояния, и сегодня страны соперничают друг с другом за более высокий национальный доход.
Это превращение было неизбежно, как только в 1930-е годы в экономике стал преобладать бихевиоризм. На самом деле это очень грустная история. В конце XIX века большинство английских экономистов полагали, что экономика занимается счастьем[273]. Они считали, что человеческое счастье поддается измерению, как температура[274], и что мы можем сравнивать счастье одного человека со счастьем другого. Они также полагали, что дополнительный доход приносит все меньше счастья по мере того, как человек становится богаче.
Их система была не вполне операциональной, но весьма перспективной. Она также была в ладу с психологией конца XIX века, например с учением Уильяма Джеймса, который активно исследовал силу человеческих чувств. Затем в психологии победил бихевиоризм. Появились Джон Уотсон и Иван Павлов (а за ними Скиннер), утверждавшие, что мы никогда не сможем узнать, что чувствует другой человек, и нам остается только изучать человеческое поведение.
Итак, бихевиоризм стал определять интеллектуальный климат, а в 1930-е годы овладел экономикой[275]. Это привело к появлению значительно более узкой концепции счастья. Ибо если мы озабочены только поведением человека, оно зависит лишь от сложившихся ситуаций и от того, какие из них ему больше всего нравятся. То, насколько сильны его предпочтения, не имеет значения[276]. Поскольку он будет всегда выбирать наиболее предпочтительную из имеющихся ситуаций, мы можем вывести его предпочтения из его поведения. Но мы ничего не можем сказать о силе этих предпочтений или о том, насколько он удовлетворен тем, что получает.
Как это ведет к тому, что национальный доход становится мерилом национального благосостояния? В два этапа. Во-первых, индивид. Мы постулируем, что его предпочтения остаются неизменными. И поэтому, если он может потреблять больше, чем раньше, значит, он становится счастливее. Мы не знаем насколько, но счастливее. Это все, что мы можем извлечь из измерения дохода. Во-вторых, группа индивидов. Как мы можем сравнить рост доходов одного человека с падением доходов другого? Вы можете подумать, что бихевиоризм не позволяет этого сделать. Но это не так. В качестве волшебной палочки появляется тест гипотетической компенсации и говорит нам, что национальное благосостояние улучшится, когда выигрывавшие смогут компенсировать проигрыш проигравших, – другими словами, если вырос национальный доход.
Все это очень печально. Поспешу отметить, что большинство экономистов признает недостатки ВНП как меры благосостояния. Совершенно очевидно, что в одних странах работают больше, чем в других. Например, сейчас в Германии и США одинаковая почасовая оплата, но американцы предпочитают работать гораздо больше. Соответственно национальный доход на душу населения в США выше. Однако большинство хороших экономистов скажут, что реальный доход в обеих странах одинаковый, поскольку покупательная способность (для товаров и для досуга) сходная. Аналогичным образом экономисты пытались учитывать качество окружающей среды и досуга как усовершенствованную меру национального дохода[277].
Но реальные проблемы экономики лежат гораздо глубже. Они возникают потому, что экономисты не интересуются тем, насколько люди счастливы, а заняты только совокупной покупательной способностью, предполагая, что предпочтения неизменны. Вместо этого нам нужна экономика, которая будет сотрудничать с новой психологией. Есть по крайней мере пять главных черт человеческой природы, которые должны быть включены в новое видение того, как рождается наше благополучие[278].
• Неравенство. Дополнительный доход имеет большее значение для бедных, чем для богатых.
• Внешние эффекты. Другие люди воздействуют на нас косвенно и не только через обмен.
• Ценности. Наши нормы и ценности меняются в ответ на внешние влияния.
• Боязнь потерь. Мы ненавидим терять больше, чем ценим приобретения.
• Противоречивое поведение. Мы во многих отношениях ведем себя противоречиво.
Сначала я обращусь к неравенству, потому что это область, в которой экономисты уже ведут активную деятельность. (В самом деле, целая армия экономистов изучает, почему люди живут за чертой бедности.) Но что, если улучшение положения бедняков обернется ухудшением положения для богатых, так что они потеряют в долларовом выражении больше, чем приобретут бедняки? Какую измерительную систему мы можем использовать, чтобы оценить приобретения бедняков по сравнению с потерями богачей?
На этот вопрос уже был дан ответ в теории группой блестящих экономистов в 1960-е годы, включая лауреатов Нобелевской премии Джеймса Мида, Джеймса Миррлиса и Амартию Сена[279]. Они начинают с того, что дополнительные доллары приносят больше счастья бедным, чем богатым. И поэтому мы должны облагать богатых налогами в пользу бедных. Но когда мы это делаем, мы ослабляем стимулы как для богатых, так и для бедных. Таким образом, когда мы поднимаем ставку налогов, общий размер пирога уменьшается. То есть мы должны остановить повышение налоговой ставки задолго до того, как достигнем полного равенства. Оптимум лежит там, где выигрыш от дальнейшего перераспределения перевешивается потерями от уменьшения пирога[280].
Этот тип анализа применялся ко многим контекстам и даже в некоторых формах анализа затрат и выгод. Однако он так и не стал частью повседневной практики экономики, потому что эти блестящие экономисты так и не провели ни одного эмпирического исследования, чтобы установить скорость, с которой снижается ценность дополнительных долларов по мере того, как человек богатеет.
Современная психология делает это возможным. Для получения убедительных фактов потребуется время. Между тем мы действительно должны рассматривать деньги богатых и деньги бедных как имеющие разную ценность.
Часто можно услышать следующее возражение: нам не следует отказываться от возможности увеличить ВНП, потому что, если мы получим максимальный ВНП, мы всегда можем его перераспределить. Этот аргумент, часто выдвигаемый экономистами, упускает главное: перераспределять ВНП затратно – чем больше мы это делаем, тем больше он падает по причине уменьшения стимулов. Чем более равномерным становится распределение, тем меньше делается пирог. В какой-то момент затраты на дальнейшее перераспределение перевесят выигрыш в справедливости. В этот момент мы должны остановить всякое дальнейшее уравнивание, даже если доллар богатого человека по-прежнему будет менее ценным, чем доллар бедного[281].
Именно в таком контексте следует проводить анализ затрат и выгод государственной политики. Следовательно, при этом мы должны приписывать меньшую ценность денежным выгодам и затратам, которые несут богатые, и более высокую ценность – выгодам и затратам бедных. Если мы затем одно за другим проанализируем все возможные изменения политики, мы сможем наконец прийти к наилучшему общему исходу с учетом наших первоначальных ресурсов[282].
Значительная часть экономистов согласится с таким подходом в принципе (даже если он редко применяется на практике); и эти вопросы часто становятся предметом обсуждения. Однако два других вопроса, которые я считаю фундаментальными, обсуждаются гораздо реже.
Внешние эффекты можно наблюдать повсюду. Почти каждая наша крупная трансакция отражается на других людях, которые не являются ее участниками. Когда кто-то покупает «Лексус», он задает новый стандарт для всех соседей по улице. Когда компания рекламирует куклу Барби, она создает потребность, которой раньше не существовало. Если мы возьмем нашу «большую семерку» факторов, влияющих на счастье, на каждый из них оказывает глубокое воздействие поведение других людей.
Это явление послужит темой двух следующих глав, в которых подтверждаются основные факты, ставящие под сомнение нынешние экономические теории. Данная глава дает предварительное представление. Вот примеры некоторых внешних эффектов.
• Доход. Если доход других людей возрастает, я начинаю испытывать большую неудовлетворенность моим собственным доходом.
• Работа. Если мой друг получает премию за результаты работы, я чувствую, что мне тоже нужна такая премия.
• Семейная жизнь. Когда распространяется практика разводов, я начинаю чувствовать б о льшую неуверенность.
• Местное сообщество. Если в мой район переберутся мигранты, вероятность того, что меня могут ограбить на улице, возрастет.
• Здоровье. Если в округе появится больше учреждений социального обеспечения, вероятность депрессии у меня уменьшится.
• Свобода. То, что люди не могут высказывать свое мнение, делает мою жизнь бесцветной.
• Ценности. Если другие люди станут более эгоистичными, моя жизнь усложнится.
Эти примеры могут показаться довольно очевидными, даже банальными. Но такие взаимодействия редко принимаются в расчет при обсуждении экономической политики. Возьмем в качестве примера географическую мобильность. Каждое правительство имеет определенную позицию по этому вопросу, и она находит отражение в организации землепользования, распределении правительственных денежных средств между регионами, поддержке органов регионального развития и т. д. За последние годы в послании, исходившем от таких организаций, как Организация экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), говорилось о том, что рабочие должны чаще переезжать с места на место.
Как это отражается на «большой семерке»? Доход от этого, несомненно, увеличится, так как пере езжают обычно ради более высокой прибыли. Но, как мы увидим ниже, это приведет к дестабилизации жизни местного сообщества и семьи. В связи с этим, вероятно, увеличится число психических заболеваний и снизится уровень межличностного доверия. Экономисты не учитывают эти факторы, потому что плохо в них разбираются. Но несмотря ни на что, они продолжают выступать за большую мобильность.
Особенно бесцеремонно экономисты относятся к формированию наших ценностей – или тому, что они называют вкусами. Под ценностями я понимаю то, какие вещи и какие виды деятельности мы ценим и сколько счастья приносит нам каждое сочетание тех и других.
Экономисты предпочитают думать, что ценности универсальны и неизменны[283]. Ибо, если ценности постоянны, изменения в поведении людей могут быть целиком объяснены изменениями в их доходе или стоимости различных альтернатив. Это ловкое применение бритвы Оккама: вы сокращаете до минимума список факторов, которые вы учитываете. Во многих случаях такой подход работает вполне неплохо.
Но он объясняет не любое поведение: мода меняется, и моральные кодексы тоже меняются. Важнее то, что он не объясняет счастья. Если кто-то может позволить себе такой же уровень жизни, как у его родителей, мы не можем отсюда заключить, что это доставит ему такое же счастье. На самом деле, наши данные показывают, что он получит меньше счастья, потому что ожидал более высокого уровня жизни.
Это иллюстрирует приведенная ниже диаграмма. Традиционный взгляд экономистов на мир отражен в ее верхней части, а взгляд новой психологии – в нижней. С точки зрения психологического анализа, рассмотренного нами в главе 4, один и тот же уровень жизни доставляет меньше счастья в 2000, чем в 1950 году.
В следующих главах мы рассмотрим целый ряд факторов, влияющих на то, насколько человек доволен данным уровнем жизни. Один из факторов – значение, которое он придает социальным сравнениям. Отчасти это вопрос личной философии, но большое влияние также оказывают этика данного общества и его система вознаграждений[284]. Например, существует система оплаты, связанная с результатами работы, и каждому публично отводится свое место в этой иерархии, при этом большую часть времени люди осознают эти сравнения. Такая система также может испортить человеку удовольствие от того, что он просто делает свою работу ради нее самой. Аналогично внутри каждой профессии существование премий (подобных Нобелевской) усиливает компонент сравнения в самооценке человека. Число иерархий, которые мы создаем в нашем мире, – это вопрос социального выбора, приносящий выгоды и создающий затраты, которые мы рассмотрим в следующей главе.
Еще один вопрос – ценность, которую мы придаем деньгам. Придумывая организацию, экономисты почти автоматически сосредоточиваются на «внешних» финансовых вознаграждениях, игнорируя роль «внутренних» наград, например, за хорошо выполненную работу[286]. Это часто приводит к (до абсурда) подробным контрактам, которые стремятся заранее определить, что исполнитель будет делать при всех возможных обстоятельствах. (Подобное может случиться независимо от того, кого нанимают на работу – главного исполнительного директора или стороннюю компанию.) Но даже если вы напишете очень подробный контракт, вам может потребоваться третья сторона, чтобы вынести решение о том, был ли контракт выполнен. Однако как вы поверите, что этот человек все сделал правильно?[287] Мы сталкиваемся с бесконечным регрессом со все возрастающим числом бухгалтеров и юристов. В конце концов ни один контракт не может охватить все возможные случаи, и в какой-то момент нам придется положиться на профессиональную гордость исполнителя.
Более того, как мы покажем ниже, чрезмерное внимание к финансовым вознаграждениям может подорвать саму эту профессиональную гордость[288]. Оно также может уменьшить счастье – люди, которые заботятся только о деньгах, испытывают меньшее счастья от определенного их количества, чем другие[289].
Экономисты, конечно, не верят в homo economicus – в то, что человек будет работать за деньги до тех пор, пока может работать. В действительности, большинство экономистов могли бы заработать гораздо больше, занимаясь чем-нибудь другим; они ценят многие другие вещи, помимо денег. Но при этом они обладают особой компетенцией, когда говорят о деньгах. И поэтому, как правило, они рассуждают с точки зрения финансового вознаграждения. Они также обладают большим общественным влиянием и потому способствуют поддержанию публичного уважительного отношения к деньгам.
Вместе с тем есть вопрос альтруизма. Мой прославленный преподаватель экономики всегда предостерегал от опасностей благодеяний. Однако счастье общества с большой вероятностью возрастет, если люди будут больше заботиться о других. Если благополучие других людей доставит нам больше счастья, мы будем активнее его поддерживать и в свою очередь выиграем от роста этого счастья[290]. Это очень важно. Однако это не противоречит передовым достижениям экономической науки, но, если экономисты будут слишком превозносить успехи эгоизма, они едва ли смогут способствовать созданию счастливого общества[291].
Следовательно, нам нужна фундаментальная реформа: мы должны включить важные открытия психологии в методологический аппарат экономики. А наиболее недавние из них касаются внешних эффектов и формирования ценностей.
Как мы увидим, есть еще один неудобный факт, касающийся человеческой природы: люди ненавидят потери больше, чем ценят приобретения той же величины[292]. В среднем, если кто-то теряет 100 фунтов, его настроение ухудшается в два раза больше, чем оно улучшается при приобретении 100 фунтов. Вот почему люди так не любят рискованных инвестиций, если только финансовый выигрыш от риска не окажется по-настоящему значительным.
Боязнь потерь противоречит стандартной экономической теории, которая предполагает, что если ставки не слишком высоки, людей не волнует риск[293]. Но у боязни потерь более далеко идущие последствия, поскольку люди действительно терпеть не могут любые потери. Этот факт приобретает решающее значение, когда речь заходит об экономической реформе. В 1930-е годы массовая безработица вызвала лишь незначительные политические протесты в Великобритании. Однако по-настоящему массовые протесты начались, когда правительство провело рационализацию системы пособий для безработных таким образом, что большинству безработных это помогло, но больно ударило по некоторым из них[294]. Даже сегодня множество реорганизаций, которые положительно отражаются на средних показателях, из-за своего негативного воздействия на проигравших вызывают больше несчастья, чем помогают устранить. Политики относятся к этим вопросам с большим вниманием, чем экономисты, поскольку зачастую лучше разбираются в человеческой природе.
Должны ли мы в связи с этим избегать перемен? В случае любой реформы почти всегда появятся проигравшие, и в краткосрочной перспективе они сильно пострадают. Но через некоторое время они в основном адаптируются. Если реформа будет приносит пользу в течение многих лет, краткосрочные страдания немногих могут быть оправданы долгосрочной выгодой для многих. Однако этого не произойдет, если за одной реформой достаточно быстро последует другая. Таким образом, нам должно с недоверием относиться к политике непрерывного изменения, поскольку она предполагает многократные потери: нужно искать такие меры, которые будут иметь длительное действие.
Напоследок хочу обратиться к проблемам, вызванным противоречивым поведением[295], на котором сосредоточилась «поведенческая экономика». Оно возникает в связи:
• с неспособностью предсказать свои будущие чувства;
• плохой информированностью относительно риска;
• математической безграмотностью.
Мы уже видели, как люди терпят неудачу в прогнозировании процесса адаптации: они думают, что новый дом сделает их счастливыми навсегда, а не на год-два[296]. Сходная неспособность к предсказанию связана с пристрастием к курению, наркотикам, алкоголю или азартным играм: когда вы начинаете, вы не осознаете, как трудно будет остановиться. В случае любой дурной привычки люди часто планируют бросить в следующем месяце, а затем, когда подходит этот самый месяц, откладывают свои планы еще на месяц. Их крепко держит желание немедленного удовлетворения, которое мешает им осознать, что в следующий раз все повторится снова[297].
При всех этих неудачах люди становятся менее счастливыми, чем могли бы быть. И поэтому остается вопрос, может ли помочь общество в целом, даже если эта помощь предполагает патернализм.
Еще одно противоречие возникает в связи с риском. Боязнь риска непротиворечива: она в точности отражает то, как будут чувствовать себя люди, если исход событий окажется плохим. Но у людей есть дурная привычка недооценивать серьезность по-настоящему плохих вещей, которые могут случиться. Это проявлялось во многих экспериментах, в которых люди предпочитали пойти на риск с крайне высокой вероятностью больших потерь, чтобы избежать определенности гораздо меньших потерь. Как указывает Дэниэль Эллсберг, который в 1971 году предал гласности «бумаги Пентагона»[298], именно это сделал президент Линдон Джонсон во время вьетнамской войны. В 1965 году госсекретарь Джордж Болл объяснил Джонсону, что, если он продолжит войну, есть небольшая вероятность успеха, но в то же время велики шансы ее проиграть, потеряв, предположительно, около 50 тысяч человек. С целью избежать плохих отзывов о себе, если он выйдет из войны, Джонсон пошел на риск и продолжил военные действия. Потери составили приблизительно 50 тысяч солдат.
Люди также склонны преувеличивать малые вероятности, что является источником многих страхов, связанных со здоровьем, жертвой которых становится современное общество. Все это неудивительно, потому что большинство людей испытывают трудности в оценке больших числовых величин. Например, респондентов спрашивали, какую дополнительную сумму налогов, которая позволит в разной степени сократить число людей, гибнущих на дорогах, они готовы заплатить. Для того чтобы спасти в 3 раза больше жизней, среднестатистический респондент был готов заплатить только на одну треть больше денег[299]. Более того, представления людей о числах иногда основываются на совершенно не относящихся к делу вещах. Например, специально отобранную группу людей спросили, какой их номер социального страхования и сколько всего врачей в Калифорнии. Оказалось, что в среднем чем больше у человека номер социального страхования, тем больше, по его оценкам, количество врачей в Калифорнии. Это иллюстрирует влияние «рамки», внутри которой рассматривается вопрос.
Как эти противоречия в суждениях и поведении людей влияют на то, как мы видим экономику? Они свидетельствуют, что в происходящем есть элемент безумия; но очень часто это не имеет никаких заметных последствий в политике, потому что неясно, какое направление это придает поведению. Возможно, главный вывод таков: люди могут вполне разумно решить не принимать важные решения сами, а делегировать некоторые из них экспертам или правительству в соответствии тем, кому они больше доверяют.
В кругах тех, кто определяет публичную политику, экономист – это почти король. Хорошо ли это? Сила экономической науки в том, что она исходит из идеи людей как самоопределяющихся агентов. Любой разумный анализ того, какое общество мы хотим получить, должен начинаться именно с этого. Экономика также предоставляет удобный аппарат для анализа политической программы, пытаясь подсчитать и сравнить все затраты и выгоды. Однако экономическая модель человеческой природы слишком ограниченна – ее следует дополнить знаниями из других социальных наук.
Таким образом, разработка политики – непростое дело. Насколько все было бы проще, если, например, экономическая политика влияла только на доход, не отражаясь на жизни семьи. Тогда ее можно было бы спокойно оставить на долю экономистов с традиционным складом ума, а семейной жизнью занимались бы эксперты по семье и так далее. Такой замечательно удобный мир показан на первой диаграмме ниже.
Увы, мы живем в другом мире. Почти любая мера влияет на счастье по многим каналам. Примером может служить наш подход к географической мобильности, обсуждавшийся нами ранее и проиллюстрированный на второй диаграмме. Большая мобильность приводит к увеличению дохода, так что экономисты в основном относятся к ней положительно. Но в то же время она может негативно сказаться на жизни семьи и на безопасности на наших улицах, а также изменить наши ценности. Все эти факторы должны взвешиваться, а эксперты из разных областей объединить свои усилия.
Нам нужна научная революция, которая заставит каждую социальную науку попытаться понять причины счастья. Нам также нужна революция в управлении. Счастье должно стать целью политики, а прогресс национального счастья должен измеряться и анализироваться так же тщательно, как рост ВНП[300].
В настоящее время у нас имеется множество свидетельств того, как проводить хорошую политику. Мы обратимся к рассмотрению этого вопроса в двух следующих главах, начав с проблемы гонки за успехом.
Что эта жизнь, полная забот, когда нет времени остановиться и подумать?
Мы все хотим получить статус – или хотя бы уважение. Это заложено в наших генах и является источником большого удовлетворения, когда нам удается этого добиться. Мы знаем об этом из примечательного исследования зеленых мартышек, проведенного Майклом Мак-Гуайером и его коллегами из Калифорнийского университета[302]. Их метод заключался в манипулировании самцом путем перемещения его из одной группы в другую. Каждый раз они измеряли у мартышки уровень серотонина, нейротрансмиттера, связанного с хорошим самочувствием. Открытие оказалось поразительным: чем выше было положение мартышки в иерархии, тем лучше она себя чувствовала.
Когда обезьяна побеждает своих соперников, она получает не только больше сексуальных партнеров и бананов, но и прямое вознаграждение: то, что она находится на вершине, делает ее счастливой. Это мощный мотиватор. И поэтому обезьяны, сильнее других желающие добиться статуса, получают больше секса и, тем самым, производят больше потомства. Так стремление к статусу распространяется по всей популяции обезьян[303].
К статусу стремятся как обезьяны, так и люди. Статус нужен нам, помимо всего прочего, сам по себе. Мы терпеть не можем отставать от других, и нам нравится преуспевать. Мы хотим устраивать сами и ходить на приемы, а также хотим, чтобы у наших детей было то же, что есть у их друзей. Речь идет отнюдь не о низменной зависти, стремление к статусу – основа природы человека.
Вы сможете оценить, насколько оно важно, если посмотрите на его влияние на физическое здоровье. Когда обезьян помещают в разные группы так, что их положение меняется, вероятность окклюзии коронарных артерий у них тем ниже, чем выше их положение[304]. Подобным образом у тех британских государственных служащих, которые занимают более высокий пост, ниже средний уровень кортизола, связанного со стрессом, – это одна из причин, почему они живут дольше. Действительно, люди, занимающие более высокое положение, в среднем живут на четыре с половиной года дольше, чем те, кто стоит ниже них. Любопытно, что это различие лишь в небольшой мере вызвано различиями в стиле жизни – с курением, питьем, диетой, занятиями спортом или с типом жилья. Точно так же, как мы знаем, лауреаты премии «Оскар» в среднем живут на четыре года дольше, чем номинанты на премию, которые ее так и не получили.
Итак, стремление к статусу совершенно естественно. Но оно создает огромную проблему, если мы хотим сделать людей счастливее, поскольку величина статуса фиксирована. Грубо говоря, статус напоминает результат какой-нибудь гонки. Есть номер 1, номер 2, номер 3 и так далее. Если один результат будет выше, результат кого-то другого будет ниже. Мой выигрыш – его проигрыш. На жаргоне это называется участием в игре с нулевой суммой, поскольку сумма 1+2+3 и так далее не может быть изменена, сколько усилий не прилагай. Как однажды сказал Гор Видал: «Успеха недостаточно; нужно, чтобы другие потерпели неудачу»[305].
Проблема в том, что мы все прилагаем огромные усилия для того, чтобы изменить ситуацию, которая не может быть изменена. Таким образом, все, что мы делаем, для создания себе преимущества, оборачивается ущербом для кого-то другого. Это до некоторой степени напоминает то, что может случиться на футбольном стадионе. Один болельщик встает, чтобы лучше видеть игру. Он заслоняет поле кому-то другому: тот тоже встает. В итоге все болельщики стоят. Они видят то же, что и раньше, но теперь должны прилагать дополнительные усилия, связанные с тем, что приходится стоять.
Статус дают многие вещи, и деньги – одна из них. Если бы к деньгам стремились только ради статуса, погоня за ними обрекла бы себя на провал. Ибо число мест в распределении дохода фиксировано, и выигрыш одного человека оборачивался бы проигрышем для другого. К счастью, как мы отмечали в главе 4, люди также стремятся к доходу ради него самого, а не только ради его ценности относительно дохода других. В одном из ранее упомянутых исследований было выяснено, что люди в два раза больше озабочены абсолютным доходом, чем относительным[306].
Однако борьба за относительный доход обречена на полный провал на уровне общества в целом. Если мой доход вырос по отношению к вашему, ваш доход упал по отношению к моему на ту же самую сумму. Процесс, как правило, не производит никакого социального выигрыша, но может привести к тому, что в массовом порядке придется жертвовать частной жизнью и временем, которое мы проводим с семьей и друзьями. Такие вещи не следует поощрять.
Одно из возможных решений – заключение коллективного соглашения о приостановке гонки, в которой все соревнуются со всеми. Страны иногда договаривались воздерживаться от бесплодной гонки вооружений, признавая, что это игра с нулевой суммой. Так почему бы людям не сделать то же самое? Но в действительности, это соглашение невозможно, потому что людей слишком много. Мы должны найти какой-то иной способ.
«Подождите, – скажете вы мне, – разве это проблема? Я хочу, чтобы мне отремонтировали трубы, и мне совершенно все равно, работает ли водопроводчик ради повышения своего статуса или чтобы улучшить свой абсолютный уровень жизни. Экономика существует для того, чтобы удовлетворять потребителя, и благо для потребителя, если мы можем заставить людей работать больше».
Это ошибочное утверждение, потому что потребители также являются производителями. Если потребители хотят больше потреблять, они сами должны больше производить. Если они будут больше работать, они действительно смогут больше потреблять, но только ценой определенной жертвы – жертвуя своей семейной жизнью, теннисом или чем-нибудь еще. Иными словами, для них целесообразно работать больше, только если есть какая-то общая чистая прибыль. Но, как мы уже подчеркивали, у людей может появиться стимул к тому, чтобы больше работать, потому что одна из их целей – увеличить относительный доход. Всякий раз, когда они повышают свой относительный доход (что им нравится), они понижают относительный доход других (что им не нравится). Это «внешний ущерб», нанесенный другим людям, форма физического загрязнения окружающей среды.
Если люди не учитывают такое загрязнение, когда решают, сколько им нужно работать, они ведут себя так же, как те, кто встает во время футбольного матча. В результате мы получим слишком много работы и нарушение баланса между работой и жизнью.
По крайней мере, так было бы, если бы не налоги. Они как стандартное средство борьбы с подобным загрязнением позволяют заставить людей не только платить за ущерб, который те наносят другим, но и учитывать этот ущерб. Таким образом, люди начинают учитывать внешние издержки, которые в противном случае проигнорировали бы; и, если ставка налога правильная, загрязнение сократится до более эффективного уровня[307]. То есть налог на вредные выбросы будет сокращать эти выбросы, а налог на трудовые доходы сократит количество труда.
В обоих случаях налог является не искажающим (отвращающим от чего-то желательного), а корректирующим (отвращающим от чего-то нежелательного). Это позволяет совершенно по-новому взглянуть на существующие налоги, потому что и экономисты, и политики обычно считают, что налоги оказывают искажающее воздействие, какими бы низкими они ни были. Но теперь мы увидели, что налоги в какой-то степени выполняют полезную функцию, которую мы не осознаем. Они помогают сохранить баланс между работой и жизнью.
Такое мышление требует революции в так называемой экономике общественного сектора[308]. Да и не только в ней одной, поскольку оно добавляет новый элемент в дело борьбы за прогрессивную политику.
Либертарианцы резко возражают против этого аргумента, считая, что он потакает низменному чувству зависти, которое не следует принимать в расчет. Это исключительно слабый аргумент. Публичной политике приходится иметь дело с человеческой природой как таковой. В конце концов стремление к статусу имеет повсеместное распространение, и мы все его признаем. Алчность тоже распространенное явление, а либертарианцы его не отвергают. Тогда почему люди должны отвергать стремление к статусу? Оба этих чувства присущи человеческой природе. Мы несовершенны, и публичная политика должна помогать нам извлекать наибольшую пользу из того, какие мы.
Я высказался достаточно резко. Во избежание недоразумений позвольте подчеркнуть, что большинство людей в основном любят свою работу; они работают не только ради денег, но и ради чувства товарищества и удовлетворенности от хорошо сделанной работы. Более того, элемент борьбы в работе обычно связан с тем, чтобы ее сохранить, а не с тем, чтобы больше заработать[309]: борьба за некоторые вещи в жизни неизбежна. Но мы хотя бы можем что-то предпринять в отношении искажающего эффекта борьбы за статус.
Есть также искажающий эффект непредвиденного привыкания. Одна из причин того, почему счастье не увеличилось, несмотря на наш высокий уровень жизни, в том, что мы привыкли к столь высокому уровню жизни. Поначалу дополнительные удобства приносят дополнительное удовольствие. Затем мы к ним адаптируемся, и удовольствие возвращается на прежний уровень. Действительно, удовольствие ассоциируется главным образом с изменением в доходе, а не с его уровнем. В какой-то степени это напоминает классические формы зависимости, такой как алкогольная или наркотическая, когда вы должны постоянно увеличивать дозу, чтобы поддерживать уровень удовольствия неизменным[310]. Насколько отличаются эти источники удовольствия от источников более глубокого удовлетворения, таких как семья или друзья, которые доставляют нам его постоянно?[311]
Если бы мы могли предвидеть привыкание к доходу, наши решения не искажались бы им. Это был бы просто факт жизни, который мы учитываем. Но в реальности те, чей образ жизни улучшился, ожидают от этого больше счастья, чем получают на самом деле[312]. Причина в том, что этот новый стиль жизни становится более или менее необходимым – факт, который они не могли полностью предвидеть[313]. Здесь напрашивается аналогия с курением. Только 25 % молодых людей, начинающих курить, ожидают, что будут курить и через пять лет. В действительности, курить продолжают 70 %. У них сформировалась зависимость.
У нас принято облагать налогами траты на зависимости. Существует высокий акциз на табак, и это правильно. Налоги на курение, как было выяснено, приносят пользу потенциальным курильщикам, сокращая курение, хотя они и платят больше за то, что курят[314]. Мы должны без сожалений облагать налогами и другие нездоровые, аддиктивные траты.
Итак, есть два искажения, которые может скорректировать налогообложение: одно от загрязнения, другое от непредвиденной зависимости. Но насколько высокими должны быть налоги? Надлежащий уровень налогов зависит от многих соображений, включая то, сколько следует тратить на общественные услуги, а сколько на перераспределение. Однако если у вас некое представление об этом вопросе, не включающее в себя аргументы, приведенные в этой главе, но теперь вы согласны с подобными доводами, вам следует пересмотреть исходные взгляды на уровень налогообложения.
Данный пункт может быть изложен более техническим образом. Когда экономисты думают о налогообложении, они, как правило, предполагают, что любые подоходные налоги или расходы являются искажающими. Это означает, что один фунт, полученный в качестве налога, в действительности ударяет больнее, чем простая потеря одного фунта: такое различие называется «чрезмерным налоговым бременем». Оно мешает обосновывать налоги. Тем не менее, если налог является не искажающим, а корректирующим, никакого «чрезмерного бремени» нет. И поэтому обосновать расходы на социальные нужды, а также налоги становится проще[315].
Хотелось бы уточнить, насколько проще, но пока не хватает достоверных данных. Ясно одно: мы не делаем из мухи слона, ведь если дополнительный доход так слабо отразился на приросте счастья в обществе, во всем этом есть нечто крайне расточительное.
Открытия, описанные в главе 4, неслучайны. Там мы говорили о некоторых оценках национального счастья, когда некто зарабатывал и тратил лишний фунт. Тот, кто зарабатывал, получал выигрыш в счастье. Но по причине загрязнения остальная часть общества теряла в счастье одну треть от того, что выигрывал заработавший лишний фунт[316]. к тому же из-за привыкания сам индивид в следующий период терял около 40 % того, что он выиграл в счастье в предыдущий период, и большая часть этих потерь была непредвиденной. Таковы сильные негативные эффекты. Но их окружает столь обширная область неопределенности, что пока еще они не могут служить прочным основанием для разработки политической программы[317].
Мой вывод относительно налогообложения таков. Если раньше вы не учитывали вопросы, поднятые в этой главе, переосмыслите вашу позицию. Налоги, безусловно, выполняют полезную социальную функцию помимо сбора денег для покрытия расходов на социальные нужды: они удерживают нас от еще более лихорадочного образа жизни.
Если кто-то ответит, что среднестатистический гражданин должен больше работать, пожалуйста, попросите его подумать над этим вопросом. Нас, европейцев, особенно раздражает, когда американские экономисты читают нам нотации о нашей короткой рабочей неделе и длительных отпусках. Большинство европейцев вполне устраивает длина их рабочего дня, даже если бы ВНП вырос, работай они дольше. Некоторые могут сравнить свои доходы с доходами американцев, но это пока второстепенная проблема.
До сих пор мы рассуждали так, как будто люди работают главным образом ради денег и статуса, но наши мотивации гораздо сложнее. Мы также работаем за тем, чтобы окружающие люди нас уважали.
Уважают, конечно, за статус, но и за многие другие качества тоже. Таким образом, еще один способ борьбы с погоней за статусом – рост уважения к другим вещам[318]. Если мы уважаем только статус, дело плохо. Я был шокирован при посещении министерства образования и профессионального обучения в Лондоне, увидев на входе две огромные растяжки со словами: «Преуспевай». В этом ли состоит цель образования? Вместо этого мы должны воспитывать уважение к тем, кто вносит вклад в благосостояние других. Это увеличит количество доброты и сотрудничества в мире, оставив неизменным количество имеющихся статусов (как и должно быть). Меньше всего нам хотелось бы уделять большее внимание иерархиям, и именно оплата по результатам труда пробуждает в нас столь сильные чувства.
Идея, конечно, заключается в том, что, если мы платим людям по заслугам, мы имеем лучшую из возможных систем поощрения. Конечно, там, где мы можем произвести точное измерение этих заслуг, мы должны платить именно за них – таким людям, как коммивояжеры, валютные дилеры или жокеи на ипподроме[319]. Даже там, где успех зависит от командных усилий, мы должны вознаграждать команду при условии, что ее показатели могут быть однозначно измерены. Если команда не так велика, а вознаграждение оговорено заранее, давление со стороны товарищей заставит каждого человека внести свою лепту. Рассматривая этот вопрос шире, в случае целой фирмы много хорошего можно сказать об участии в прибылях, которое побуждает работников отождествлять себя с целями компании.
Но гуру менеджмента стремятся к более тонкой настройке. Они хотят, чтобы каждому индивиду платили за его конкретный вклад, и не удовлетворены старыми системами, где оплата прилагается к работе – даже если такая система обеспечивает сильные стимулы для приобретения более высокооплачиваемой специальности. Нет, они хотят, чтобы оплата и трудовые показатели индивида приводились в соответствие друг с другом из года в год. Они правы, когда говорят, что перед каждым индивидом должен быть поставлен ряд четких целей и его успехи ежегодно должны становиться предметом обсуждения[320]. Но они хотят большего, а именно чтобы заработная плата человека четко отражала его трудовые показатели из года в год.
Проблема в том, что в большинстве профессий нет возможности объективного измерения трудовых показателей. В действительности людей должны оценивать, сравнивая с их коллегами. Даже если рейтинги стремятся к тому, чтобы быть объективными, а не субъективными, большинство людей знает, сколько человек получает определенную оценку. В результате возникает иерархия работников. Если бы все остановились на одной и той же иерархии, это было бы неплохо. Но исследования показали весьма низкую корреляцию между рейтингами разных оценщиков[321]. То есть значительная часть самоуважения (и часто небольшая доля оплаты) привязывается к ненадежному процессу ранжирования, который фундаментальным образом искажает отношения сотрудничества между работником и его начальником или его товарищами по работе.
Стоит ли этот процесс таких усилий? Есть две основные проблемы.
Так, в этом случае придается большое значение положению. Вкусы меняются в направлении, противоположном счастью. Если люди пойдут на большие жертвы ради улучшения своего положения в иерархии, это очевидный убыток до тех пор, пока прирост в объеме производства не перевесит дополнительные жертвы. Распространение оплаты по результатам ассоциировалось с ощутимым увеличением стресса. Например, в 1996 году в ходе исследования «Евробарометр» наемных работников в каждой из стран спросили, не наблюдалось ли за последние пять лет «значительное повышение стресса, связанного с вашей работой». Почти 50 % ответили «да» и менее 10 % сказали, что стресс снизился. В Великобритании цифры были близки к среднеевропейским[322]. Некоторые могут возразить: хотите избежать стресса, можете всегда сменить работу. Это верно. Но если какая-то тенденция сложилась, избежать ее очень сложно.
Определенные сравнения одних людей с другими, конечно, неизбежны, поскольку иерархии необходимы и их нельзя обойти. Одни люди получают повышение по службе, а другие нет. Более того, тем, кого повысили, должны платить больше, поскольку они талантливы и работодатель хочет их удержать. Он также использует оплату в качестве инструмента для привлечения новых работников. Таким образом, оплата важна в ключевые моменты как способ повлиять на решения людей при выборе профессий и работодателей. Но, к счастью, повышения и переход к другому работодателю у большинства людей случаются нечасто. Связанные с этим изменения в оплате порой отодвигаются у них в голове на задний план. Но оплата по результатам может изменить ситуацию.
Есть и второй аргумент против привязывания оплаты к результатам труда. Экономисты и политики склонны думать, что, когда финансовые мотивы усиливаются, остальные мотивы остаются неизменными. На самом деле, они тоже могут измениться, как уже давно было показано на примере запаса донорской крови[323]. Здесь можно упомянуть о трех примечательных исследованиях.
Первое проводилось в дошкольном детском учреждении в Израиле, где некоторые родители часто забирали детей с опозданием, поэтому были введены штрафные санкции. Результат всех поразил: больше родителей стали опаздывать[324]. Они почувствовали, что имеют полное право на опоздание при условии, что они за него платят.
Во втором исследовании психолог Эдвард Дечи задавал головоломки двум группам студентов[325]. Одной группе он платил за каждое правильное решение, другой – нет. Когда время вышло, обеим группам позволили еще поработать. Неоплачиваемая группа сделала гораздо больше дополнительной работы благодаря внутреннему интересу к упражнению. Но в оплачиваемой группе внешняя мотивация снизила внутреннюю, которая бы существовала в противном случае. Они сделали наполовину меньше дополнительной работы.
Третий пример – естественный эксперимент в Швейцарии в 1993 году, когда два района были отобраны в качестве потенциального места для захоронения радиоактивных отходов. Экономист Бруно Фрей провел исследование среди жителей этих районов[326]. Одну группу спросили: «Готовы ли вы устроить здесь хранилище?» Около 50 % ответили «да». Другую группу спросили: «Если бы вам предложили некоторую сумму в качестве компенсации [сумма была указана], готовы ли бы вы были устроить хранилище?» На второй вопрос «да» ответили менее 25 %. Чрезмерное внимание к финансовому вознаграждению снизило готовность людей действовать, учитывая обстоятельства дела.
Можно привести множество других примеров[327]. Вот почему мы должны очень серьезно рассмотреть аргумент о том, что, поддерживая финансовые стимулы, мы уменьшаем внутренние стимулы человека к проявлению себя с лучшей стороны и поддержанию чести своей профессии. Таким образом, мы получаем неопределенный общий эффект. Профессиональная этика – крайне ценная мотивация, которую нужно пестовать. Если мы не будем ее культивировать, мы не сможем даже повысить трудовые показатели, тем более произвести работников, получающих удовольствие от труда. Оплата оказывает полезное влияние на то, какие профессии выбирают люди и на каких работодателей работают. Но как только кто-то вступает в организацию, у него появляются товарищи, чье уважение является важной мотивирующей силой. Мы должны использовать эту мотивацию.
В свете всего сказанного представляется, что правительства за последние двадцать лет допустили серьезные ошибки в подходе к реформе общественных услуг. Они всячески подчеркивали потребность в вознаграждении за индивидуальные заслуги вместо того, чтобы обеспечить достойную оплату для каждой ступени и указать на важность профессиональных норм и компетенции. Неудивительно, что реформа общественных услуг оказалась столь трудной, когда так часто нажимают на неверные рычаги, а работники так часто деморализованы.
Ни один разумный работодатель не станет принимать вкусы работников как данность. Он старается пробудить в них гордость за свой труд и готовность помогать друг другу. Тонко настроенные стимулы легко могут сработать в противоположном направлении. Если мы хотим улучшить положение на рабочих местах, мы должны объяснить детям, что удовлетворенность работой возникает от хорошего ее выполнения, а не от преуспеяния[328]. Это не «социалистический» подход: скорее его источником является универсальный человеческий опыт.
Итак, ценности имеют значение. Очевидно, что реклама призвана их изменить: то, как мы относимся к одному продукту в сравнении с другим. Но делает ли реклама нас счастливее? Если бы она только давала информацию, возразить было бы трудно. Но большая ее часть заставляет нас чувствовать потребность в чем-то, в чем мы раньше потребности не испытывали. Рекламодатель хочет всего лишь, чтобы мы покупали его бренд, а не какой-то другой. Но общий эффект заключается в том, что людей заставляют больше желать.
Самый распространенный трюк в рекламе – показать, что люди нашего круга имеют эту вещь – с тем допущением, что мы захотим соответствовать. Реклама становится самоисполняющимся пророчеством. Наиболее сильному воздействию подвергаются дети, которые оказывают мощное давление на родителей, чтобы те купили самую последнюю куклу или самую модную марку обуви. Траты колоссальные, а в детях укореняется идея: для того чтобы быть собой, им нужны все эти расходы. Вот почему в Швеции действует запрет на коммерческую рекламу, направленную на детей, младше двенадцати лет[329]. Этот пример должен многому научить каждую страну. Мы также должны рассмотреть возможность отмены налоговых льгот для компаний, заказывающих изобразительную рекламу, поскольку она может оказывать негативное действие на счастье тех, на кого направлена.
Бытует мнение, что для достижения полной занятости капитализм нуждается в рекламе, так как в отсутствие рекламы люди станут меньше покупать и, следовательно, будет меньше работы[330]. Это вызовет безработицу. Но подобное мнение ошибочно. Конечно, придется выполнять меньше работы, но в то же время люди смогут захотеть меньше трудиться, потому что захотят меньше покупать. Так что, если не будет изменений в балансе между спросом на труд и предложением, безработица не возрастет. По этой причине рекламу нельзя оправдать как механизм, предотвращающий безработицу. Если реклама заманивает нас в своеобразную гонку вооружений в том, что касается расходов, мы должны всерьез обсудить соответствующую реакцию.
В школе, в которую я ходил, в классе нас рассаживали в соответствии с результатами тестов за предыдущие две недели. Мы также ели и молились в часовне в порядке, определявшемся результатами экзаменов в предшествующем семестре. Это, конечно, был чрезмерный стимул. Но разве в школе не нужно использовать соревнования и вознаграждения?
Как мы видели, склонность к соперничеству заложена в наших генах. Этот соревновательный инстинкт усилил нашу репродуктивную приспособляемость в дикой природе. Мы также унаследовали другой базовый механизм выживания[331]. В дикой природе выживали люди, которые не успокаивались, пока не отдавали все свои силы для достижения цели. Чтобы быть на высоте, такие люди использовали социальные сравнения и любые прошлые достижения в качестве норм, с которыми они могли сравнивать свои текущие достижения: они не удовольствовались достижениями, не дотягивавшими до нормы.
Мы унаследовали именно эти гены. Следовательно, мы запрограммированы быть неудовлетворенными. Но теперь, когда мы справились с недостатком ресурсов, нам больше не нужно быть рабами своей природы. Несколько столетий назад мы решили оберегать слабых; точно так же мы можем устроить передышку и остановить непрерывную гонку за успехом. Основную проблему этой гонки можно сформулировать очень просто. Или вы его добьетесь, и в этом случае вздохнете с облегчением, – или потерпите неудачу. Но вашей цели невозможно добиться с легкостью и комфортом.
Общество, одержимое статусом, обречено на такое положение. Успех становится основным предметом мысли и разговора: у кого какая работа; сколько кому заплатят? Мы должны уйти от этого состояния.
Итак, должна ли конкуренция играть какую-то роль? Конечно, должна. Степень компетенции – необходимая мотивирующая сила, а система наград может использоваться, чтобы указать на то, что для нас ценно. Элемент соревнования придает жизни интерес, а игры с другими людьми скорее принесут радость, чем разовьют наши навыки самоизоляции. Игры – это общение, и потому они согласуются с нашей природой. Большинство физических видов спорта являются соревновательными, и гораздо интереснее играть в шахматы с достойным противником, чем с компьютером. Кроме того, огромное удовольствие наблюдать за тем, как соревнуются другие.
Более того, зачастую хороший способ улучшить свои собственные показатели – сравнить с какой-то контрольной величиной. В школах и больницах использование таких единиц измерения (результаты анализов, смертность после операций) может оказать значительную помощь. Но информация гораздо ценнее, если относится к абсолютной мере наших достижений в сравнении с достижениями других людей, а не к тому, какое место вы занимаете в какой-то иерархии.
Мы говорим о разумном балансе, что означает гораздо меньшую одержимость своим положением в иерархии, нежели теперь. Ибо наша фундаментальная проблема сегодня – нехватка у людей чувства общности, представление о том, что жизнь – это главным образом конкурентная борьба. С такой философией неудачники переживают отчуждение и превращаются в угрозу для всех остальных, и даже победители не могут отдохнуть и расслабиться. С учетом вышесказанного неудивительно, что по многим параметрам Скандинавские страны – одни из самых благополучных в мире. В них, кстати, не такой высокий уровень самоубийств[332], и при этом есть ясное представление об общем благе. Как видно из таблицы выше, идеология сотрудничества, имеющаяся в стране, существенным образом отражается на качестве жизни детей.
До сих пор я говорил только о стимулах к труду. Но должны также быть стимулы, поощряющие риск. Когда правительства богатых стран встречаются на заседаниях Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), они всегда говорят, что европейцы должны активнее становиться предпринимателями и идти на риск. Как я уже показал, стандартная экономическая теория не позволяет сказать, что один набор условий лучше, чем другой. С такой традиционной точки зрения подобные заявления ОЭСР не легитимны. Их, однако, легче оправдать с точки зрения счастья как цели, позволяющей сравнивать разные вкусы в зависимости от того, сколько счастья они принесут. В таком контексте предприниматели имеют ключевое значение[333].
Но что нам как обществу следует ждать от обычного гражданина – на какой риск он может пойти? Для большинства людей стремление к защищенности является центральной чертой их природы. Вот почему у нас есть социальные программы и, начиная со Второй мировой войны, правительства и центральные банки пытались амортизировать циклы спадов и подъемов. Конечно, было множество плохих политических программ – в некоторых европейских странах доход до сих пор гарантирован, даже если люди отказываются от имеющейся работы.
Но что это за безумие, если, становясь богаче, мы в то же время перестаем чувствовать себя защищенными и подвергаемся большему стрессу? Как заметил лорд Кейнс, «мы слишком долго учились бороться и стремиться, а не наслаждаться плодами борьбы»[334]. И защищенность, умиротворенный ум – это блага, которые должны прирастать, а не уменьшаться по мере того, как люди богатеют.
И все же многие из англо-американской элиты прославляют изменение и новизну как таковые. Хорошо только то, что «инновационно». Бюрократия радостно занимается реорганизацией государственных служб, забыв о том, как любая реорганизация разрушает основные каналы безопасности и доверия. Я полагаю, что англо-американцы должны многому научиться у старушки Европы, где лучше понимают ценность стабильности.
Но что влияет на наше чувство защищенности?
Самая большая болезнь сегодня не проказа и не туберкулез, а чувство того, что вы никому не нужны, о вас никто не заботится и все вас оставили.
Предположим, вам предложили следующее пари. Бросив монету, вы либо потеряете 100 фунтов, либо заработаете большую сумму. Насколько велика должна быть эта сумма, чтобы вы приняли пари?
Дэниел Канеман из Принстонского университета изучал ответы людей на данный вопрос. (Он – единственный психолог, получивший Нобелевскую премию в области экономики.) Канеман выяснил, что типичный ответ: примерно 200 фунтов[336]. Люди нуждаются в перспективе заработать в 2 раза больше, чем 100 фунтов, чтобы она перевесила равную вероятность потерять 100 фунтов. Это показывает, насколько сильно они не любят терять деньги.
На самом деле, люди вообще не любят ни с чем расставаться. Канеман провел еще один эксперимент[337]. Он случайным образом разделил студентов на две группы. Одной показали определенного вида чашку и спросили, сколько они готовы за нее заплатить. Студенты ответили: в среднем 3,50 доллара. Членам второй группы раздали точно такие же чашки и спросили, за сколько они согласятся отдать чашки обратно. Ответы были примечательные: в среднем 7 долларов. Это полностью расходится со стандартной экономической теорией, которая предсказывает, что обе цифры должны быть одинаковыми.
Однако происходящее понятно. Члены второй группы имели чашку, и расставаться с нею им было больно. Они привязались к статус-кво, как это всегда бывает с нами. Таким образом, расстаться с чашкой (в материальном выражении) в 2 раза больнее, чем получить ее. Проявляется тот же коэффициент, что и в первом упомянутом мною опыте. В этом случае потеря 100 фунтов в 2 раза больнее, чем получение 100 фунтов (т. е. вам нужно 200 фунтов, чтобы уравновесить пари). Коэффициент снова два к одному.
Действительно, во многих исследованиях выявлялся такой факт: потери доставляют примерно вдвое больше неудовольствия, чем равные приобретения – удовольствия[338]. Вот почему люди с таким упорством стремятся избегать потерь и не готовы принять риск потери. Это объяснение боязни потери гораздо убедительнее, чем стандартное экономическое объяснение, которое, как правило, игнорирует элемент риска в проекте, если этот риск достаточно невелик[339].
Именно потому, что люди ненавидят терять, у нас есть социальные гарантии, а в Европе – социальное государство. Людям нужна защита, которую те обеспечивают. Но стремление к защищенности – это именно то, чему бросали вызов Рональд Рейган, Маргарит Тэтчер и Джордж Буш. Они подчеркивали, что защита сама может оказаться опасной. Конечно, может. Но если большинство из нас так отчаянно к ней стремятся, она должна стать одной из основных целей общества. У богатых ее предостаточно, у бедных меньше. В счастливом обществе ее должно быть повсюду много.
Однако многие думают, что мы больше не можем позволить себе столько защиты. В качестве причины они указывают глобализацию, в результате которой мы сталкиваемся с конкуренцией, какой никогда не встречали раньше. В этой ситуации, по их мнению, мы больше не можем позволить себе роскошь жить своей прежней жизнью: жизнь неизбежно станет тяжелее для всех.
Это полная бессмыслица. Для страны в целом новые возможности для торговли – это всегда преимущество. Потребители смогут больше импортировать и по более низкой цене. Компании и работники тоже выиграют, потому что появится больше возможностей сбыта их продукции за рубежом. Конечно, есть и пострадавшие: фирмы и работники, производившие товары, которые мы теперь импортируем (например, рубашки, автомобили или сталь), или те, чей экспорт был подорван образовавшейся иностранной конкуренцией. Но средний гражданин западных стран получил от роста мировой торговли в течение последних пятидесяти лет огромную выгоду и продолжит ее получать[340].
Более того, увеличения доли работников, уязвимых для иностранной конкуренции, не произошло. Производственная сфера оказалась в более уязвимом положении, но теперь в ней занята меньшая доля работников благодаря росту сферы обслуживания. Так что доля торговли в общей экономической активности в действительности не так уж и выросла[341].
Вопреки распространенному мнению, за последние двадцать пять лет в США и в Европе не произошло сокрашения числа рабочих мест[342]. А реальная заработная плата работников увеличивалась в среднем по меньшей мере на 1 % в год[343]. У компаний дела идут еще лучше, особенно в Европе, где отношение прибыли и ренты к заработной плате выросло с 33 % в 1970-е годы до 50 % в настоящее время. Никакого снижения доли прибыли из-за иностранной конкуренции не наблюдается!
На самом деле, о конкуренции по большей части ведутся такие разговоры, что ими только детей пугать или в данном случае рабочих. Компания, естественно, должна оставаться конкурентоспособной, чтобы выжить. Но страны всегда выживают через автоматический процесс приспособления[344]. Следовательно, ни одна из западных стран не должна отказываться от старого образа жизни, потому что не в состоянии больше себе его позволить. Мы можем выбрать такую степень защищенности, какую захотим, но наш уровень оплаты неизбежно отразит этот выбор.
Фактически это главный урок, который нам сегодня преподает экономика. Страна всегда может конкурировать, потому что людям платят в соответствии с производительностью их труда. Если мы хотим обеспечить людям большую защиту, нам, возможно, придется согласиться на более низкий уровень оплаты. Это наш выбор. Но когда уровень жизни стабильно растет, это не так уж страшно.
Точно так же глобализация не накладывает никаких ограничений на расходы правительства или политику на рынке труда. Конечно, стране трудно привлекать капитал, если налоги на прибыль корпораций в ней выше, чем в других странах, но большая часть налогов поступает от наемного труда, который гораздо менее мобилен. Вот почему многие из самых небольших и самых открытых европейских стран (Скандинавские страны) смогли жить с очень высоким уровнем налогов. Конечно, как я еще покажу, европейское социальное государство нуждается в реформировании, но не по причине глобализации. И во многих случаях эти реформы увеличат, а не уменьшат защищенность людей.
Этого они и хотят. Они хотят защищенности по всем первым пяти позициям нашей «большой семерки» источников счастья: доход, работа, семья, общество и здоровье.
Две большие угрозы стабильному доходу – колебания уровней занятости и наступление старости. И два из ключевых достижений современного государства – большая экономическая стабильность и более высокие пенсии по старости.
После Второй мировой войны колебания уровней занятости были гораздо меньше, чем в предшествующее столетие. Отчасти это было вызвано вмешательством государства – или, по крайней мере, ожиданиями того, что государство вмешается, если это будет необходимо. Благодаря этому семьи и компании чувствовали себя достаточно уверенно, чтобы тратить.
Однако, сталкиваясь с выбором между экономической стабильностью и долгосрочным ростом, некоторые экономисты придают большее значение росту на том основании, что небольшая разница в темпах роста со временем оказывает значительное влияние на уровень жизни. Согласно этой логике, случающиеся время от времени кризисы, несущие с собой «созидательное разрушение», достаточно безобидны, потому что долгосрочная выгода перевесит небольшие краткосрочные потери. Так считает лауреат Нобелевской премии Роберт Лукас из Чикагского университета[345]. Но современная психология расставляет акценты иначе. Колебания уровней занятости сопряжены с огромными краткосрочными психологическими издержками, тогда как долгосрочная выгода от роста относительно невелика, потому что ценность каждого дополнительного доллара уменьшается по мере того, как люди становятся богаче. К счастью, политики, в отличие от экономистов, не ставят под вопрос ценность экономической стабильности, поскольку от нее выигрывают и работники, и работодатели.
Тем не менее в последние годы возобновились дебаты касательно дохода в пожилом возрасте. В настоящее время источником такого дохода в большинстве стран является государственная пенсия (или выплаты по социальному страхованию), привязанная к прошлому заработку. Это обещание обеспечивается способностью государства собирать взносы с трудящегося населения.
Но сейчас некоторые говорят: «Разве не лучше, чтобы б о льшая часть дохода в пожилом возрасте шла от частных пенсий, выплачиваемых из денег, инвестированных в рынок ценных бумаг?» Во многих странах эта идея находила все большую поддержку до тех пор, пока в 2001 году не рухнул фондовый рынок. Теперь эта идея кажется не столь привлекательной, а в Британии, где частные пенсии обеспечивают приблизительно половину дохода в пожилом возрасте, система обернулась катастрофой для многих инвесторов. Опыт и исследования подтверждают разумность привязанных к заработку государственных пенсий, основанных на способности государства собирать текущие взносы в пенсионный фонд. Желающие в свою очередь должны получить возможность добровольно отказаться от взносов и от соответствующих льгот. Но, конечно, всем должна быть дана возможность, не задумываясь, участвовать в более простых и надежных установлениях.
Еще один ключевой элемент благополучия людей – работа. И действительно, в главе 5 мы отмечали, что безработица – одна из худших вещей, какие могут случиться с любым из нас. Ее воздействие равносильно распаду семьи: вы оказываетесь никому не нужны. Этот психологический эффект перевешивает эффект сократившегося дохода.
Таким образом, ключевой приоритет для любого цивилизованного общества – низкий уровень безработицы. Но как его достичь? За последние двадцать пять лет многие европейские страны позволили безработице подняться до уровня 1930-х годов, и она так и не снизилась. Чтобы выяснить, как сократить безработицу, нам придется объяснить различия между странами, представленные в таблице ниже. После многочисленных разногласий в 1980-е годы, среди традиционных экономистов был достигнут консенсус. Согласно этому консенсусу, вы не можете непрерывно снижать безработицу, увеличивая совокупный спрос на произведенную продукцию, потому что это приведет только к росту инфляции. Вместо этого вам придется изменить структуру рынка труда.
Значение имеют два основных фактора[346]. Прежде всего как обращаются с безработными. Если им в течение неопределенного периода времени платят пособие по безработице и не требуют заполнять существующие вакансии, появляется много людей, которые долгое время будут оставаться безработными, даже если кругом окажется полным-полно вакансий. В период европейского экономического бума 2000 года такая ситуация сложилась во Франции и в Западной Германии[347]. Инфляция росла, и Европейский центральный банк поднял процентные ставки, положив конец экономическому буму.
Но есть и такие европейские страны, как Дания, Нидерланды и Великобритания, в которых льготы можно получить, только если вы изо всех сил ищете работу. За это вам помогают в поисках. Это подход «с пособия на работу», политика кнута и пряника. В таких странах безработица гораздо ниже. Например, в Дании у вас есть право на получение предложений о работе или полезной деятельности до конца первого года после того, как вы лишитесь работы. До этого времени государство гарантирует вам, что работой вас обеспечат. Но вы должны воспользоваться сделанными вам предложениями. Таким образом, существуют права и обязанности. Работник имеет не только право получать предложения, но и обязательство принять одно из них.
Это наилучший подход – между попустительством прежнего франко-германского подхода и суровостью Соединенных Штатов, где страховка от безработицы заканчивается через шесть месяцев и людям приходится идти на крайне непродуктивную и низкооплачиваемую работу.
Если люди так несчастны, когда остаются без работы, вы можете спросить, почему они не всегда соглашаются на любую работу. Дело в том, что здесь неприменим рациональный расчет. После периода безработицы получатели пособий входят в серую зону покорности судьбе, в которой любые изменения могут показаться опасными. Их «вкусы» меняются. Вывести людей из этого состояния и направить к полезной деятельности – в этом и состоит задача центров занятости. Если мы сможем мобилизовать больше безработных европейцев, эти дополнительные работники смогут найти такие же рабочие места, как уже существующие, и с существующим уровнем оплаты труда.
В 1997 году европейские премьер-министры заверили всех, что каждому работнику будет гарантирована возможность работы или обучения в течение года после потери работы. Пока только Дания и Нидерланды сумели выполнить это обещание. В большинстве европейских стран это можно было бы сделать в течение пяти лет при условии, что работников обязуют принять одну из предложенных вакансий. Внедрить в жизнь эту стратегию – один из основных приоритетов.
Однако есть регионы Европы с очень высокой безработицей, имеющей другие причины: заработная плата в них слишком высока по сравнению с производительностью труда в регионе. Это справедливо для Восточной Германии, Южной Италии и Южной Испании. В этих регионах существовало сильное давление со стороны политиков и профсоюзов в целях привязки уровня заработной платы к оплате в других частях страны, где производительность выше. Если такая привязка сохранится, работодатели никогда не смогут обеспечить здесь достаточного количества рабочих мест. Заработная плата в регионе должна быть привязана к региональной производительности труда через более децентрализованную и более гибкую систему. Это еще одна важная предпосылка полной занятости.
Таким образом, в Европе необходимо провести реформу оплаты и социального обеспечения. А как насчет права работодателя нанимать и увольнять работников по своему усмотрению? В Европе это право уже ограничено. Хорошо ли это? С точки зрения счастья на работе, кажется, да – мы уже видели, насколько люди ценят стабильность на рабочем месте. Но если работников сложно уволить, работодатели менее охотно станут их нанимать. Не будет ли это иметь неблагоприятные последствия для занятости?
Возможно, нет. Консенсус гласит, что правила, касающиеся увольнения, препятствуют найму рабочих, но они также препятствуют и их увольнению. В результате обе тенденции компенсируют друг друга, оставляя уровень безработицы неизменным. Поскольку работодатели нанимают меньше работников, безработица становится более продолжительной. Но поскольку они увольняют меньше работников, падает краткосрочная безработица. Общий уровень безработицы остается приблизительно тем же самым[348]. Учитывая все вышесказанное, американские и британские коллеги должны перестать уговаривать европейцев радикальнее двигаться в направлении найма и увольнения. Если европейцы ценят стабильную работу, пусть они ее имеют. В конце концов в странах к северу от Альп был достигнут американский уровень производительности труда в час, несмотря на стабильность рабочих мест[349].
Можно, разумеется, возразить, что гарантии занятости нужно оставить на долю переговоров между работниками и работодателями. Но если отдельный работник просит у работодателя больших гарантий в обмен на более низкую оплату, это заставляет сомневаться в его желании работать. Коллективные действия (включая законодательство), направленные на обеспечение гарантий занятости в разумных пределах, – важный элемент цивилизованного общества. Конечно, рабочих следует увольнять за плохое поведение, что в данный момент крайне непросто сделать в таких странах, как Италия. Но рабочие также должны иметь право на то, чтобы их заранее извещали об увольнении, и на соответствующую компенсацию за сокращение, а также компенсацию ущерба за незаконное увольнение.
Таким образом, «гибкость» – глупая мантра, если мы хотим добиться полной занятости и достойного качества трудовой жизни. Вместо этого мы должны делать акцент на программах «с пособия на работу» и разумных гарантиях занятости, а также на гибкой системе оплаты труда.
Есть и еще одна вещь: квалификация. Неквалифицированные работники с гораздо большей вероятностью могут оказаться без работы, а если и будут работать, то на низкооплачиваемом месте. В Великобритании и США приблизительно каждый пятый функционально безграмотен: например, не может прочитать простую инструкцию на флаконе с лекарством. Сравните с каждым десятым в Германии, Швеции и Нидерландах[350].
В Великобритании и США, кроме того, меньшее количество людей обладает специфическими трудовыми навыками, чем в континентальной Европе: более трети не имеют никакой профессиональной квалификации[351]. И потому неудивительно, что наиболее низкооплачиваемой десятой части работников в Британии и США платят примерно половину почасовой заработной платы аналогичных работников в Западной Германии. Наиболее проверенный метод приобретения профессиональной квалификации – профессиональное обучение, и страны, в которых оно практикуется, имеют самую низкую долю незанятой – не работающей и не учащейся – молодежи[352]. Для нашей молодежи жизненно важно, чтобы мы расширили возможности получения квалификации через систему профессионального обучения и института наставничества.
Противники этой идеи утверждают: в меняющемся мире людям приходится так часто переучиваться, что инвестиции в какой-то один навык бессмысленны. Однако люди гораздо реже меняют работу, чем склонно считать большинство: в среднем человек остается на одном рабочем месте почти семь с половиной лет в США и десять лет в Великобритании[353]. Даже если люди в конце концов меняют профессию, лучше всего начинать с того, чтобы вас должным образом посвятили в то, что принято называть «профессионализмом». А если люди уходят из профессии, в которой стало сложно найти работу, им должно быть предложено по-настоящему высококачественное переобучение. Участливое государство должно защищать тех, кто оказывается в проигрыше в силу перемен в экономике.
Из всех факторов, влияющих на счастье, первое место занимают семейная жизнь или близкие отношения. Однако роль государства в семейной жизни всегда была предметом споров. Все больше людей думают, что государство должно играть незначительную роль в отношениях взрослых, за исключением случаев, когда имеются дети. Таким образом, я сосредоточусь на политике, которая влияет на благополучие детей.
Как мы видели, детям можно нанести серьезный урон, если они растут в неполной семье или если их родители разошлись. Какие меры можно принять?
Главный шаг – прояснить принципы. Вопреки многим экономистам – сторонникам доктрины невмешательства, дети не являются потребительскими товарами, которые родители вольны потреблять как дома или машины. Они – разумные существа, которых общество обязано защищать. И поэтому рождение ребенка – поступок, влекущий за собой огромную ответственность, даже большую, чем при усыновлении, так как к тому моменту ребенок уже существует. Общество уделяет огромное внимание тому, кто имеет право усыновлять ребенка, но не интересуется тем, кому позволено заводить детей. В связи с этим психолог Дэвид Ликкен выступил со следующим предложением: родители, прежде чем рожать ребенка, должны получить соответствующее разрешение, в противном случае младенца у них могут отобрать и передать в приемную семью[354]. Его предложение заходит слишком далеко, но заставляет нас вспомнить о том, что в действительности стоит на карте: интересы ребенка не менее важны, чем интересы родителей. Итак, что же делать?
Прежде всего обязательны курсы для будущих родителей в школе, где будет объясняться, какая это важная задача и огромная ответственность – ухаживать за новорожденным.
Далее, супруги должны заводить ребенка, только когда они по-настоящему преданы друг другу и готовы воспитывать малыша. Не следует ждать, что молодожены сразу же заведут ребенка. Ведь им требуется время до и после брака, чтобы насладиться друг другом и узнать друг друга. Нет ничего хуже для ребенка, чем родиться, когда оба родителя его не желают. Такие дети, часто рожденные матерями-одиночками, подвержены риску криминального поведения. Вот почему законы, разрешившие аборты, значительно снизили уровень преступности. По некоторым оценкам, такие законы стали главной и единственной причиной снижения преступности в Америке[355]. Этот эффект можно отследить, поскольку аборты в США были легализованы в разных штатах в разные годы. Средний уровень преступности в каждом из штатов снизился через пятнадцать-двадцать лет после разрешения абортов, и чем выше было число абортов, тем больше было снижение преступности.
Когда женщина забеременела, следует поощрять совместное посещение обоими родителями бесплатных курсов по воспитанию детей, а также предродовых курсов. На этих занятиях должны рассматриваться отношения между родителями, а также между детьми и родителями, поскольку благополучию ребенка будет нанесен вред, если семья распадется.
Распад семьи может произойти из-за внутренних проблем или по причине вмешательства извне. Главный источник внутренних конфликтов – недостаток времени. Чтобы наши дети были счастливы, нам нужен режим работы, способствующий укреплению семьи, а также высококлассные детские учреждения, которые были бы нам по карману. Более гибкий график работы – это важнейший вклад в более счастливое общество, равно как и право на отпуск по уходу за ребенком. Скандинавские страны в этом отношении являются образцом для подражания для всего остального мира, и это, возможно, одна из причин, почему люди там так счастливы.
И общество не должно давить на родителей, вынуждая их работать, если только они не живут на пособие, то есть за чужой счет[356]. Это, конечно же, крайне деликатный вопрос. Но данные социологических исследований показывают, что дети старше года одинаково хорошо себя чувствуют независимо от того, работают ли оба родителя или только один[357]. Следовательно, каждая семья должна ощущать себя свободной в выборе. Исключение должны составлять случаи, когда родители претендуют на государственные пособия, выплачиваемые за счет других людей. При данных обстоятельствах они должны быть готовы искать работу, хотя бы с неполной занятостью, пока дети не закончат школу.
Если семьи попадают в беду, им нужно как можно скорее обращаться за помощью. Если они считают своих детей трудными, сейчас существуют прекрасные программы, например австралийская Программа позитивного воспитания, которая на две трети сокращает деструктивное поведение, снижая при этом стресс у родителей и укрепляя их брак[358].
Но если что-то и должно повернуть вспять тенденцию к росту разводов, так это, скорее всего, изменение установок. Наше общество стало более толерантным во многих отношениях, способствующих росту счастья, но должны ли мы мириться с тем, когда посторонний человек разрушает прочную семью, в которой есть дети? Нам, безусловно, нужно больше внутренних сигналов, удерживающих нас от поведения определенного типа. Романтическая любовь – одно из самых прекрасных и сильных чувств, но она не всегда благородна. Пословица «В любви и на войне все средства хороши», наверное, самое глупое высказывание на свете – как о любви, так и о войне.
Близкие отношения существуют не в вакууме. Контекстом является окружающее вас сообщество – ваши друзья и соседи и места, в которых вы живете, работаете или куда ходите за покупками. Когда вы взаимодействуете с этим окружением, что вы чувствуете – дружелюбен окружающий вас мир или враждебен?
Как мы видели, ключевые аспекты социального капитала, такие как доверие и членство в добровольных организациях, вносят большой вклад в счастье. Что, в свою очередь, влияет на них? Культура и ценности важны, но также важны и совершенно обыденные вещи, такие как географическая мобильность.
Сообщество, состав жителей которого постоянно обновляется, редко бывает дружелюбным. Однако экономисты обычно выступают за географическую мобильность, поскольку она заставляет людей переезжать из мест, где они менее продуктивны, в места, где они более продуктивны. Но географическая мобильность увеличивает количество распавшихся семей и преступность.
Если люди живут рядом с тем местами, где они выросли, рядом с родителями и старыми друзьями, меньше вероятность того, что они сорвутся: у них есть сеть социальной поддержки, которую трудно найти в более мобильном сообществе[359].Если же люди высокомобильны, они ощущают более слабую связь с людьми, среди которых живут, а отсюда высокие показатели преступности[360]. Хорошим индикатором низкого уровня преступности является число друзей, которые есть у человека в радиусе пятнадцати минут ходьбы[361]. Преступность ниже там, где люди друг другу доверяют[362], а люди доверяют друг другу больше, если реже переезжают и если сообщество более однородно[363]. Таким образом, насилия будет больше там, где выше мобильность жителей и где наблюдается скопление людей, недавно приехавших в данный район[364].
Это важное открытие, потому что, если мы посмотрим на изъяны современных обществ, высокая преступность, безусловно, является одной из наиболее очевидных язв. Она, равно как и высокий уровень психических заболеваний, связана с ослаблением доверия: если вы живете в районе, где ваша группа в меньшинстве, у вас выше вероятность получить психическое заболевание, чем если бы вы жили в месте, где ваша группа является большинством[365].
Если у мобильности есть такие издержки, их нужно учитывать прежде, чем начинать призывать европейцев догонять США по степени мобильности или даже иммиграции[366]. Основной аргумент в пользу иммиграции, конечно, заключается в выгоде для иммигрантов. Коренные жители могут также выиграть от культурного обмена, в особенности если иммигранты квалифицированные. Однако многие из доводов в пользу иммиграции ошибочны. Увеличив наше население, мы, несомненно, увеличим общий национальный доход; но если смотреть шире, то доход людей, которые уже здесь живут, останется неизменным[367]. Когда бизнес говорит, что ему нужно больше иммигрантов, он часто имеет в виду, что в противном случае ему бы пришлось платить более высокую заработную плату.
На местном уровне хорошее физическое планирование может уменьшить издержки мобильности. В жилом комплексе «Истлейк», расположенном в одном из новых британских городов, у обитателей первых этажей был очень высок уровень психических заболеваний. У них возникало чувство тревоги, потому что перед их окнами ходили посторонние люди. В качестве эксперимента архитекторы, занимавшиеся городским планированием, перекрыли большинство проходов, шедших через жилой комплекс, так что теперь любой, кого вы могли увидеть из окна, скорее всего, оказывался вашим соседом. Число психических заболеваний сократилось на четверть[368].
Последний ключевой элемент безопасности – здоровье. Люди хотят быть здоровыми, а если они нездоровы, то получать хорошее лечение, чувствовать себя уверенно. Так что хорошая система здравоохранения – ключевая черта хорошей жизни.
Но какие болезни хуже всех? В интересном исследовании Алекс Михалос спрашивал людей, насколько они удовлетворены своим здоровьем в целом[369]. Затем анализировалось их объективное состояние с помощью стандартного теста под названием SF-36. Он фиксирует восемь основных типов дисфункций: слабая мобильность, физическая боль, психические расстройства и так далее. Неудовлетворенность здоровьем вызывали именно психические расстройства.
Ясно, что психическое здоровье – ключевая составляющая нашего здоровья в целом, но это не все. Оно играет центральную роль в нашем общем счастье. Например, мы можем задать вопрос, что вызывает больше несчастья: депрессия или бедность? Ответ: депрессия. Она объясняет больше вариаций в счастье, чем доход, даже если мы допустим взаимосвязь между бедностью и депрессией. Таким образом, психические заболевания, вероятно, самая главная причина несчастья в западном обществе. Согласно Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ), психические заболевания или зависимости вызывают почти половину случаев нетрудоспособности, как показывает приводимая ниже таблица[370].
Однако до недавних пор о психических заболеваниях было трудно говорить (за пределами Нью-Йорка, разумеется). То есть люди делали вид, что они в действительности редки, тогда как у большинства из них имелись родственники или коллеги, страдавшие от таких заболеваний.
В целом примерно треть из нас страдает от серьезных психических расстройств в течение жизни, включая примерно 15 % тех, кто переживал случай тяжелой, делающей нетрудоспособным депрессии. Такие эпизоды не длятся вечно, но часто повторяются. Так что если мы возьмем любой год, то окажется, что около 20 % из нас испытывают серьезные психические проблемы, а около 6 % страдают от тяжелой депрессии. Это цифры для США, в Британии они похожи[371].
До середины прошлого века не было эффективных средств лечения психических заболеваний. С тех пор многое изменилось. Сначала в 1950-е годы произошел прорыв в медикаментозном лечении, который сделал для уменьшения крайнего несчастья больше, чем любая другая перемена за последние пятьдесят лет. Затем начиная с 1970-х начались важные сдвиги в психотерапии – в особенности в когнитивно-поведенческой терапии.
И медикаментозные средства, и терапия проходили проверку в двойных слепых клинических испытаниях, когда ни пациент, ни ученый не знали, реальное ли лечение предоставляется. В случае депрессии либо лекарства, либо терапия выводят из депрессии 60 % пациентов в течение четырех месяцев. После успешного лечения риск рецидива депрессии выше у тех, кто проходил медикаментозное лечение, если они перестают принимать лекарства. Но если люди прошли 16-недельную терапию или если медикаментозное лечение продолжается, три четверти из них смогут избежать депрессии в течение последующих двух лет[372].
Стоимость такого лечения невелика в сравнении с огромным улучшением благополучия, которое оно дает[373]. Но все же большинство людей с психическими расстройствами не получают лечения[374]. Не все обращаются за помощью, не всем ставят правильный диагноз и не все соглашаются на лечение. Таким образом, менее половины тех, кто испытывают серьезную депрессию, получают лечение, и большинство из них лечат неспециалисты. В Британии только каждый пятый пациент с тяжелой депрессией обращается к психиатру, большинству же лекарства прописывает обычный терапевт[375]. Менее одного из десяти пациентов обращается к психологу. Психиатров и психологов попросту не хватает. В США схожая ситуация.
Так бороться с серьезной человеческой проблемой нельзя. Мы слишком мало тратим на лечение психических заболеваний в сравнении с остальными болезнями. Если мы возьмем все болезни, включив сюда нетрудоспособность и скоропостижную смерть, психические заболевания составят четверть от общего количества[376]. Однако в США только 7 % расходов на здравоохранение направляется на лечение психических расстройств, а в Британии только 13 %[377]. Доля государственных расходов на исследования и того меньше, 5 %[378].
Наши приоритеты нуждаются в радикальном изменении. Мы постыдно мало тратим на психические заболевания по сравнению, например, с бедностью. В борьбе против несчастья психиатрия находится на передовой. На баррикадах XXI века это ключевое место, где могут сплотиться идеалисты.
Мы подошли к совершенно новой области вопросов – личных, а не социальных, которые включают в себя конечную стадию нашего исследования. Как было сказано ранее, счастье приходит изнутри и извне. Внутренняя жизнь и внутреннее бытие определяют то, как мы реагируем на жизнь и что мы ей отдаем. Здесь уместно напомнить слова Уильяма Коупера:
Итак, как же мы можем обрести власть над своей внутренней жизнью? Есть испытанные ментальные дисциплины, которые работают для большинства людей. Но другим людям также требуются психиатрические лекарства. В последующих двух главах мы рассмотрим каждый из этих механизмов достижения желаемого нами спокойствия ума.
Большинство людей счастливы настолько, насколько они сами решили быть счастливыми.
Никто не может заставить вас чувствовать себя неполноценным без вашего на то согласия.
В недавнем эксперименте психолог Джон Кабат-Зинн предложил работникам корпорации курс медитации. Он в случайном порядке разделил испытуемых на две группы. Одну группу он поставил в очередь, используя в качестве контрольной. Для другой группы раз в неделю проводил курс медитации в течение восьми недель. Предполагалось также, что члены этой группы будут практиковаться каждый день самостоятельно. Уровень счастья в обеих группах измерялся до и после курса с помощью анкетирования и электроэнцефалографии мозга.
Были получены интересные результаты. Четыре месяца после окончания курса люди, которые его прошли, оказались гораздо счастливее тех, кто на него не попал. Если бы мы представили себе рейтинг сотни человек от самых несчастных до самых счастливых, прохождение курса подняло бы его участников на 20 позиций вверх – потрясающий эффект[380].
Таким образом, медитация полезна для духа. Она также полезна и для тела. В конце курса подопытным была введена вакцина против гриппа независимо от того, занимались ли они медитацией или нет. У тех, кто занимался, развился более сильный иммунитет.
Джон Кабат-Зинн не был удивлен результатами. Предшествующие эксперименты показали, что во время медитации меняется пульс, гормональный баланс и данные, которые дает энцефалограмма[381]. В новом эксперименте более всего поражает продолжительность воздействия.
Дело в том, что мы можем тренировать наши чувства. Мы не просто жертвы нашего положения или прошлого – преувеличения, которые часто связывают с Карлом Марксом и Зигмундом Фрейдом соответственно. Наоборот, мы можем напрямую воздействовать на негативные чувства и замещать их позитивными, опираясь на положительную силу, заложенную в каждом из нас, на лучшую часть нашего «я».
Невозможно быть счастливым без позитивного взгляда на вещи и внутреннего ощущения позитивного пространства, непроницаемого для внешних событий. Легко сказать, но большинству людей этого крайне трудно добиться, если только они не призывают на помощь определенного рода ментальные дисциплины.
К счастью, такие дисциплины существуют, как существуют упражнения для игры на скрипке. Если хотите стать высококлассным скрипачом, до восемнадцати лет нужно наработать приблизительно десять тысяч часов. Вам также потребуется компетентный преподаватель. Как только вы отработаете столько часов, у вас в мозгу произойдут радикальные изменения: увеличится число нейронных связей между соответствующими нейронами[382].
Сходным образом мы можем тренировать навыки, которые помогут нам быть счастливыми. У всех нас есть для этого свои, почерпнутые из мудрости прошлого стратегии, независимо от того, сознаем мы их или нет. Но стоит взглянуть на самые известные стратегии от буддизма до современной позитивной психологии. Хотя внешне они различаются, эти стратегии дают нам базовый посыл: мы можем высвободить нашу позитивную силу, избавившись от негативного самовосприятия и неправильных целей. Мы можем научиться тому, что в конечном счете стакан наполовину полон, а не наполовину пуст.
Буддисты, подобные Далай-ламе, верят, что цель жизни в том, чтобы быть счастливым и избегать страданий[383]. Они также совершенно справедливо верят, что вы не можете одновременно испытывать положительные и отрицательные чувства[384]. То есть ум должен уничтожать негативные мысли и заменять их позитивными.
Буддизм призывает нас бороться с «ядами», которые отравляют покой нашего ума: с нереалистическими желаниями и бурными проявлениями гнева и обиды. Но это не должна быть лобовая атака. Мы должны просто спокойно наблюдать за тем, что с нами происходит. Если почувствуем гнев, мы не будем его подавлять; отстраненно отметим его факт так, чтобы он перестал нас изводить. Тхить Нят Хань писал в своей книге о гневе, что внутри нас всегда будет гнев, но мы можем им управлять, если с ним подружимся, если будем обращаться с ним как с младенцем[385]. Тогда мы увидим, как инфантильны наши страстные желания и гнев: буддисты называют их «иллюзиями», потому что мы думаем, что они нас пожирают, тогда как они не могут этого сделать.
На языке психологии это называется проблемой фрейминга: сосредоточиваясь на отдельном желании или чувстве, мы слишком его выпячиваем. Вместо того чтобы думать, что то, что мы желаем, на 100 % хорошо, а то, что ненавидим, на 100 % плохо, мы должны взглянуть на то и другое со стороны. Как мы увидим, эта программа противодействия негативным чувствам отчасти напоминает современную когнитивную терапию.
Развенчивая свои негативные мысли, буддист в то же время развивает позитивную способность к состраданию – как бы осваивая освободившееся место. Суть сострадания в том, чтобы понять, что все страдают, включая людей, которые больше всего вас раздражают. Существует множество упражнений для развития сострадания, но хороший буддист проводит тысячи часов, безмолвно практикуя сострадание ко всем. К себе и другим людям, друзьям и врагам, большим и малым. Сострадание к другим может практиковаться двумя способами: думая о них с максимальной возможной эмпатией извне или представляя себе, что вы и есть этот человек. Но сострадание может распространяться не только на людей. Некоторые буддисты говорят про себя приятные вещи обо всех предметах, которые попадаются им по пути; они считают, что это хорошо сказывается на общем взгляде на жизнь. Мы знаем, что с точки зрения физиологии даже улыбка улучшает гормональное состояние[386]. Наоборот, злобные сплетни, которые так любят на Западе, но которые осуждают буддисты, приносят только краткосрочное удовлетворение.
Если лучше относитесь к другим людям, лучше относитесь к себе. Как выразился Далай-лама:
По собственному опыту могу сказать, что когда я практикую сострадание, то сразу ощущаю пользу этой практики для себя самого, а не для других. От практики сострадания я получаю сто процентов пользы, в то время как польза для других может оказаться вдвое меньше[387].
Конечно, есть критические ситуации, в которых это не работает и где добрые поступки могут вызвать глубокий внутренний стресс[388]. Но в целом чувство сострадания само себе служит наградой. Вы больше получаете от жизни, если пытаетесь творить добро, а не преуспеть.
Хорошая проверка вашего состояния ума – сравнить число позитивных и негативных мыслей. Это рекомендует и буддистская Адхидхарма, и современная когнитивная терапия. Это может очень пригодиться в отношениях. Например, психолог Джон Готман проанализировал то, как женатые пары обсуждают свои проблемы. В крепком браке люди высказывают пять позитивных мыслей на каждую негативную, тогда как в нестабильных союзах соотношение составляет менее чем один к одному[389].
Но как развить позитивное мышление? В буддизме техника развития эмоциональной силы – медитация. Ее главная ценность в том, что она заставляет вас чувствовать покой. Вы не можете справиться с эмоциями до тех пор, пока не успокоитесь.
Во время медитации человек сосредоточивается на предмете созерцания, не привязываясь к нему. Он смакует его с полным осознанием и сосредоточением, сидя при этом абсолютно спокойно. Для новичков первым объектом внимания обычно становится дыхание. Когда ум беспокоен, дыхание, как правило, напряженное и часто неровное. Но если спокойно наблюдать за дыханием, оно вскоре делается ровным. Беспокойные мысли или физический дискомфорт, конечно, следует игнорировать. С помощью этой техники человек учится контролировать свою внутреннюю сущность и дальше может перейти к созерцанию целого ряда объектов с состраданием и отстраненностью. Важный шаг – достичь сострадания к себе или же принятия себя. Тогда вы сможете практиковать сострадание к другим.
Томасу Карлейлю, британскому писателю XIX века, это бы понравилось. Одна женщина сказала: «Сэр, я принимаю вселенную», а он ответил: «Правильно, так-то лучше».
Центральная концепция буддийской философии – концепция потока. Все чувства – радости или даже физической боли, по наблюдениям, подвержены колебаниям, и мы смотрим на себя как на волну в море, где само море вечно, а волна – всего лишь ее настоящая форма. Многих буддистов эта реальность заставляет чувствовать себя частью большего мира, что придает жизни смысл.
На самом деле, ставится под вопрос сама Я-концепция. Буддисты полагают, что наши беды происходят в основном от попыток защищать или выпячивать свое «я», не понимая, что наша жизнь может пойти в самых разных направлениях и что мы не являемся центром вселенной. Все может обернуться не совсем так, как мы хотели, но мы можем выжить и испытать величайшее счастье при условии, что не будем настаивать на том, чтобы все в жизни было только по нашим правилам. Цель – не самореализация, а гармоничные отношения с окружающим миром, а самое главное, внутренняя сила и невозмутимость. В крайнем случае, как говорил Будда, вы должны «найти убежище внутри вас самих, а не где-нибудь еще»[390].
Буддизм является в основном психологической практикой, и буддисты не полагаются на веру в Бога. Наоборот, христиане, мусульмане и иудеи верят в Бога, который или сотворил мир, или, по крайней мере, его поддерживает. Итак, эти религии предполагают индивидуальную связь с Богом, но с таким, который настолько же внутри нас, насколько и снаружи – с той положительной силой, доступ к которой дает нам чувство свободы.
Большинство религий не так открыто говорят об управлении своими чувствами, как буддизм. В них есть множество запретов, но меньше детальных указаний относительно того, как достичь состояния покоя и доброты. Однако во всех религиях есть также мистическая традиция, занимающаяся этими вопросами[391].
Для католиков образцом служат «Духовные упражнения» Игнатия Лойолы. Первые слова этой книги поразительны: «Человек сотворен для того, чтобы хвалить Господа Бога своего, почитать Его и служить Ему, и чрез то спасти свою душу». Далее Игнатий Лойола объясняет, что «восхваление» означает благодарность – главное условие счастья, и вам будет легче, если у вас будет какое-то представление о том, кому и за что вы благодарны. «Служение Господу» включает в себя служение вашим ближним. А спасение предполагает, что вы «равнодушны» к тому, что с вами происходит, раз вы выполняете свое предназначение. Все, говорит Игнатий Лойла, испытывают одиночество и заброшенность, но он учит, как с ними справляться, отмечая, как и буддисты, что все меняется, включая вашу боль[392]. Главный инструмент – благодарность, и многие люди намеренно думают каждый день о пяти вещах, за которые они благодарны. Некоторые даже носят с собой камешек, чтобы не забыть.
В протестантизме тоже есть свои мистические течения. Например, центральное место в учении квакеров занимает вера в то, что «частица Бога есть в каждом» и что мы должны соответствовать ей. Начинать нужно с себя. Джордж Фокс, основатель квакерства, так писал об этом:
Сокровище сокрыто в поле, и поле это в ваших сердцах, и вы должны копать, чтобы найти его, и, когда копнете глубоко и найдете, вы должны продать все, что имеете, чтобы купить это поле[393].
Когда вы нашли сокровище внутри себя, у вас появилось нечто ценное, чем вы можете поделиться с другими. Когда квакеры собираются на свое еженедельное собрание, они в основном сидят молча, глубоко погрузившись в себя. Опять-таки боль они не игнорируют, но наблюдают за ней, пребывая в покое[394].
Почти все религии едины во мнении, что иногда мы не можем помочь себе посредством сознательных усилий. В такие моменты нам лучше довериться глубокой позитивной внутренней силе, которую кое-кто считает божественной. Таков, например, подход «Анонимных алкоголиков», самой успешной в мире организации по борьбе с алкоголизмом. Люди, посещающие встречи группы, подобно квакерам, встречаются в полной благоговения обстановке и выслушивают друг друга спокойно и с уважением. Каждый член этого движения проходит программу «Двенадцати шагов»:
1. Мы признали свое бессилие перед эмоциями, признали, что мы потеряли контроль над собой – что наша жизнь стала неуправляемой.
2. Мы пришли к убеждению, что только Сила более могущественная, чем мы, может вернуть нам здравомыслие.
3. Мы приняли решение перепоручить нашу волю и нашу жизнь Богу, как мы Его понимали.
4. Мы глубоко и бесстрашно оценили себя и свою жизнь с нравственной точки зрения.
5. Мы признали перед Богом, собой и каким-либо другим человеком истинную природу наших заблуждений.
6. Мы полностью подготовили себя к тому, чтобы Бог избавил нас от всех наших недостатков[395].
И так далее. Давая людям ощущение смысла и надежды, «Анонимные алкоголики» способны трансформировать нашу жизнь.
Как мы видели в предыдущих главах, вера в Бога, по-видимому, благотворна для счастья. Полезно верить в то, что наш мир имеет цель. Но если вы не можете в это поверить, то можете по-прежнему верить в цели, созданные людьми. А если цель – счастье человека, психология может многое вам рассказать о том, как этого добиться. Подобно буддизму и мистическим традициям, современная психология помогает нам научиться быть счастливыми.
За последние тридцать лет практическая психология пережила революцию. До этого она сосредоточивалась на том, что с людьми что-то не так. В ней преобладала идея, позаимствованная у Фрейда, что люди – жертвы своего детского опыта и могут поправиться, только если освободятся от своего прошлого и осмыслять его. К счастью, это оказалось не так. Во многих случаях чрезмерное сосредоточение на прошлом имеет эффект фрейминга, который придает прошлому слишком большое значение, затрудняя дальнейший прогресс. Это относится как к большой части психоанализа, так и, например, к «разборам» несчастного случая[396].
Таким образом, в 1960-е годы психологи начали развивать техники помощи людям, обращенные в будущее. Когнитивная терапия была изобретена Аароном Беком. По его мнению, депрессия предполагает порочный круг автоматических мыслей, деструктивных и самоподдерживающихся. Во многих случаях пациент приходит к выводу, что почти все, за что он берется, закончится катастрофой. Вот пример пациента, постоянно испытывающего тревогу, взятый у психолога Пола Гилберта[397]. Врач попросил больного описать типичную ситуацию страха, и пациент сказал: «Поездка на поезде».
Терапевт: Хорошо. Вот вы в поезде и чувствуете, как он трогается. Какие мысли у вас возникают?
Пациент: У меня может начаться приступ тревоги.
Т.: Хорошо. Вы почувствовали тревогу. Что происходит потом?
П.: Я начинаю потеть.
Т.: И это вас беспокоит, потому что…
П.: Другие люди могут это заметить.
Т.: Понимаю. Иными словами, вы волнуетесь, что у вас может возникнуть приступ тревоги, вследствие чего вы вспотеете. Если это произойдет, другие люди могут это увидеть. Так вы себе это представляете?
П.: Да.
Т.: Хорошо. Можем мы объяснить значение пота и то, что другие люди могут его заметить? Давайте остановимся на этом моменте и посмотрим, почему это вас так беспокоит.
П.: Ну, они могут подумать, что со мной что-то не так, что я болен или вроде того.
Т.: Болен или вроде того?
П.: Да, могут подумать, что я заразный, и это их оттолкнет.
Т.: Оттолкнет?
П.: Да, оттолкнет мой вид. Потом я думаю, что, пока не научусь с этим справляться, так и останусь одиноким.
Аарон Бек полагал, что депрессию можно вылечить, если заставить человека сражаться с каждой своей негативной мыслью, как только она возникает: представить себе, что вы третья сторона, расспрашивающая о ваших собственных убеждениях. Для этого может потребоваться систематическая проверка негативных убеждений – включая квазинаучные эксперименты для того, чтобы посмотреть, действительно ли произойдет предсказанное несчастье. Такая техника ментальной самодисциплины оказывается необычайно эффективной при лечении тяжелых и легких депрессий, а также тревожности и панических атак[398].
Она часто включает в себя элементы «поведенческой терапии», в которой, например, пациент обязуется выполнять программу физических упражнений или помощи другим людям. Курсы поведенческой терапии особенно важны при лечении фобий и невроза навязчивых состояний: благодаря им человек может постепенно потерять остроту восприятия пугающего опыта. Такая когнитивноповеденческая терапия разительным образом отличается от видов терапии, выступающих за то, чтобы давать выход эмоциям, и оказавшихся неэффективными[399].
Если счастье зависит от разрыва между тем, как вы воспринимаете реальность, и вашими прошлыми ожиданиями, когнитивная терапия работает главным образом с восприятием реальности[400]. Но важно также иметь разумные ожидания. Многих к депрессии приводят нереалистичные цели[401]. Супруги, которые хотят изменить характер своих партнеров, едва ли достигнут счастья, равно как и люди, желающие иметь более привлекательную внешность, чем та, что у них есть. Для людей из всех социальных слоев молитва о спокойствии дает правильной подход к вещам, которые угнетают нас в жизни:
Господи, дай мне терпение принять то, что я не в силах изменить, дай мне силы изменить то, что возможно, и дай мне мудрость научиться отличать первое от второго.
Таким образом, когнитивная терапия стремится также обуздать как негативные мысли, так и нереалистические цели.
Всем нужны цели, полные смысла. Из этой идеи зародилась позитивная психология, основоположником которой был Мартин Селигман. Его концепции применимы к людям, находящимся во всех точках диапазона счастья. Главная идея состоит в том, чтобы сосредоточиться на подлинных источниках настоящего счастья, которые включают в себя ощущение смысла собственной жизни. Позитивная психология советует сосредоточиться на тех областях нашей жизни, в которых мы можем по-настоящему раскрыться – то есть на наших достоинствах. Для прогресса важнее развивать сильные стороны, чем бороться со слабостями[402].
Другая важная догадка относится к базовому отношению к жизни. Сегодня люди все больше думают, что они должны получать все по максимуму. Другими словами, вместо того, чтобы довольствоваться тем, что достаточно хорошо, они хотят получить самое лучшее. Вследствие этого они испытывают постоянное напряжение, потому что всегда есть риск упустить возможность. Непрерывная реоптимизация (для красоты называют «гибкостью») – настоящий враг счастья, как, например, у молодых людей, которые весь день заняты перетасовыванием своих планов на вечер, как только возникает что-то более интересное.
Представление о напряжении оптимизации дает сравнение счастья «максимизаторов» (стремящихся к самому лучшему) и «умеренных» (довольных тем, что достаточно хорошо). Барри Шварц из Суортморского колледжа и его коллеги разработали шкалу, с помощью которой нас можно разделить на эти две категории. И выясняется, что максимизаторы менее счастливы, чем умеренные[403]. Максимизаторы действительно могут добиться какого-то лучшего «целевого» исхода благодаря всем своим поискам, но даже в этом случае они менее счастливы. Почему?
Одна из причин в том, что они чаще сожалеют. Приняв решение и претворив его в жизнь, они продолжают думать о том, что было бы, если бы они приняли другое решение. Еще одна причина в том, что они в большей степени падки на социальные сравнения. Если перед ними ставят задачу, которую дают кому-то еще из их товарищей, после выполнения задачи их счастье сильно зависит от того, лучше или хуже они с ней справились, чем их товарищи; а с умеренными этого не происходит.
Эти открытия подсказывают два важных вывода. Во-первых, развившаяся у нас тенденция добиваться для себя всего самого лучшего оказывает нам медвежью услугу. В частности, мы проводим больше времени, думая о будущем и не живя в настоящем. Без планирования, конечно, не обойтись, но слишком многие сосредоточивают все внимание на завтрашнем дне. Когда наступит завтра, они будут строить планы на послезавтра.
Ваша жизнь – не генеральная репетиция. Так что буддийская концепция осознанности обращена ко всем нам. Она учит: воспитывайте в себе чувство трепета и удивления; наслаждайтесь сегодняшними вещами; смотрите вокруг с таким же интересом, как если бы смотрели фильм или делали фотографии. Будьте вовлеченными в мир и чувствуйте связь с окружающими. В каком-то смысле, как сказал Лев Толстой, самый нужный человек – тот, с кем сейчас сошелся[404].
Во-вторых, мы должны контролировать склонность сравнивать себя с другими. Мы должны постараться сделать счастье других людей нашей целью и радоваться их успехам. Мы также должны полагаться на свои собственные суждения, а не на суждения других. В конце концов, единственный человек, чье мнение имеет значение, – это вы сами.
Таким образом, мы должны всячески поддерживать, а не презирать движение по самосовершенствованию и самопомощи, особенно если оно направлено на внутреннюю сущность, и мы должны всегда ценить древние афоризмы: думай о хорошем, не плачь над пролитым молоком, сторонись ложных богов.
В конечном счете у того, что может сделать нас счастливыми, есть одна общая черта – это любовь. Показательно, как мы используем это слово. Мы любим своих супругов, любим домашних питомцев, любим пончики, любим играть в теннис, любим Моцарта, любим Венецию. По отношению ко всему этому мы испытываем положительные чувства, которые не дают нам замкнуться в себе. Как писал Эзра Паунд, «останется, что любишь, все остальное – шлак»[405].
Итак, чем же может помочь публичная политика? Как мы видели, наше счастье находится в глубокой зависимости от нашего отношения к жизни, а ему можно научиться и работать над ним. Если вы не приобрели правильного отношения к жизни в раннем возрасте, вы попадаете в ситуации, в которых трудно ему научиться. Нищета духа заразительна. Вот почему воспитание духа является общественным благом.
Люди всегда были неравнодушны к тому, какое отношение к жизни складывается у чужих детей, потому что это влияет на всех нас. Но в последние десятилетия учителям все труднее учить моральным ценностям как установленной истине, а не как интересному предмету для обсуждения. Мы должны вернуться назад и снова учить мудрости веков, как устоявшимся принципам[406].
Клинические испытания показали, что хорошо разработанные курсы по эмоциональному интеллекту оказывают значительное воздействие на настроение детей и их заботу об интересах других людей; эти эффекты заметны даже по прошествии двух лет[407]. Поскольку все дети выигрывают от приобретения внутренней силы, некоторые из этих курсов были направлены на детей всех возрастов. Теперь необходим школьный предмет, который будет преподаваться от года до двенадцати лет и охватывать следующие темы:
• понимание своих чувств и умение ими управлять (включая гнев и чувство соперничества);
• любовь и помощь другим людям (включая практические упражнения и знания о ролевых моделях);
• умение ценить красоту;
• причины и способы лечения болезней, включая психические заболевания, наркотики и алкоголь;
• любовь, семья и родительская забота;
• работа и деньги;
• понимание средств массовой информации и сохранение прежних ценностей;
• понимание других людей и умение общаться;
• участие в политике;
• философские и религиозные идеи.
Этот список мало чем отличается от приведенного Дэниэлем Гоулманом в его бестселлере «Эмоциональный интеллект»[408]. В программу должны быть включены и физические упражнения для укрепления психического здоровья, а также музыка и искусства, дающие нам ценные навыки, на которые мы можем полагаться в течение всей нашей жизни.
В Британии этот предмет называется «социальное, личное и оздоровительное воспитание» и занимает примерно один час в неделю в большинстве школ для детей от пяти до шестнадцати лет[409]. К сожалению, даже в старших классах его часто преподают неспециалисты, и цель этого предмета недостаточно радикальна: он должен быть направлен на создание более счастливого поколения взрослых, чем нынешнее.
Это будет трудно сделать без изменения ценностей молодежной культуры в целом. И поэтому сейчас необходим реальный клинический эксперимент. Поскольку на отношение к жизни влияет общество, такую программу бесполезно проверять на случайной выборке детей в отдельной школе или на отдельной школе в отдельном городе: молодежная культура слишком сильна. Только если к программе присоединятся все школы и культурные организации одного города или государства, нам удастся по-настоящему осознать, что может быть достигнуто в рамках одного поколения. Нам по-прежнему придется бороться с влиянием национального телевидения, но мы, конечно, можем попытаться. Наша цель – воспитывать более цельное отношение к жизни и более крепкие и нравственные характеры. Исследования, рассмотренные в этой главе, наверняка станут источником некоторых их центральных направлений культуры XXI века.
Но, к сожалению, некоторые считают, что мы такие, какие мы есть: никакие ментальные дисциплины не могут нас изменить. Тогда как же они объясняют действие плацебо? Все врачи знают, что это пустая таблетка, в которой ничего нет, но она излечивает значительную часть пациентов[410]. Если в таблетке ничего нет, то что же их тогда лечит? Их собственная вера. Они выздоравливают, потому что верят в то, что могут выздороветь. Если вера может излечить наше тело, она, конечно же, может помочь и нашему духу.
Итак, воспитание и терапия могут помочь нам развить положительные чувства – более всего дух великодушия и прощения, стремящийся к достижению гармонии. Но это не всегда так просто. Для людей с психическими заболеваниями нужно нечто большее. К счастью, есть вторая возможность, к которой мы сейчас обратимся, – психиатрические препараты.
Кокаин не вызывает привыкания, а то я бы знал – я его годами употребляю.
Для многих людей психиатрические препараты до недавних пор были ругательством – в основном из-за влияния Зигмунда Фрейда. Да, почти что до сорокалетнего возраста Фрейд пытался понять и лечить психические заболевания физическими методами[412]. Помимо своей основной работы в области неврологии он интересовался вопросом, может ли кокаин стать лекарством от нервного истощения, подобного тому, которое испытывал он сам. По этой причине Фрейд сам начал принимать наркотик. И тот его не разочаровал. Фрейд писал своей невесте: «Берегись, моя принцесса, когда я приеду. Я тебя зацелую и буду кормить, пока не располнеешь. Ты увидишь, кто сильнее: милая маленькая девочка, которая мало ест, или большой дикий мужчина, в теле которого кокаин».
В 1884 году он написал для медицинского журнала статью «О коке», в которой описывал, как инки веками жевали листья коки, чтобы усилить физические способности тела к тяжелому труду (чем позднее воспользовались испанские конкистадоры для увеличения добычи золота). Фрейд продолжал превозносить достоинства кокаина, говоря о его благотворном влиянии на психику. «Он приносит приятное возбуждение и длительную эйфорию… Растет ваше самообладание, увеличивается жизненная сила и способность к труду… Результатом можно наслаждаться безо всяких неприятных последствий в отличие от возбуждения, вызываемого приемом алкоголя». Он также указал на свойства кокаина как местного анестезирующего средства, что дало возможность его коллеге Карлу Коллеру основать современную науку хирургии глаза.
Статья Фрейда встретила широкий отклик в Европе, и врачи повсюду начали прописывать кокаин против тревоги и депрессии. Его употребление стало таким же распространенным, как употребление валиума сегодня. В то же время кокаин стал (в небольших дозах) продуктом регулярного потребления в тонизирующих винах, а с 1886 года – в кока-коле. (Только в XX веке кока в этом напитке была заменена кофеином.)
Но возмездие было впереди. Друг Фрейда Эрнст Флейшл испытывал невыносимую боль после ампутации пальца на ноге. Он принимал морфин, но у него возникла зависимость. Фрейд посоветовал заменить морфин кокаином. Но у Флейшла развилась зависимость и от него тоже. Теперь он сам делал себе инъекцию кокаина и после каждого подъема впадал в тяжелейшую депрессию. В конце концов у него развился психоз.
Очень скоро медицинское сообщество восстало против регулярного употребления кокаина. В то же время Фрейд изменил свой подход к психическим заболеваниям. Он все больше отчаивался понять, как биология мозга оказывает влияние на разум, и больше уделял внимание тому, как сам разум влияет на психический опыт. Клиническая практика за стенами лаборатории, которую сделало возможным это открытие, ко всему прочему, позволила ему с легкостью содержать жену и шестерых детей.
Для того времени Фрейд принял важное решение о мозге. Инструментов, с помощью которых представители нейронауки смогут однажды принести облегчение больным душам, еще не существовало. Научные инструменты тогда были недостаточно мощными, а объяснение с точки зрения химии далеко неполным. Но даже в этом случае Фрейд навсегда сохранил веру в то, что у психических процессов молекулярная природа, и в своей работе «По ту сторону принципа удовольствия» (1920) настаивал, что «недостатки нашего описания, вероятно, исчезли бы, если бы психологические термины мы могли заменять физиологическими или химическими». Только в 1950-е годы ученые начали оправдывать давнюю веру Фрейда в способность медицинской науки облегчать психические страдания.
Конечно, в употреблении наркотических веществ нет ничего нового. Тысячелетиями мы использовали их, чтобы поднять настроение и облегчить боль. Самое распространенное из таких веществ – алкоголь, который всегда производился повсюду в мире. К другим относятся опиум, кокаин, табак и каннабис. Опиум поступал из Азии, пока не появилась возможность изготавливать его производные, такие как морфин и героин, в лабораторных условиях. Кокаин, табак и каннабис родом из Латинской Америки.
Большинство этих наркотических веществ используются для двух разных целей. Они помогают справляться с болью и могут поднять вам настроение. Еще сто пятьдесят лет назад алкоголь был в Европе основным средством анестезии. Морфин остается основным средством борьбы со жгучей болью, тогда как кокаин является основой для многих местных анестетиков.
Но самая распространенная цель использования этих веществ – «рекреационная», освобождение духа и более интенсивный жизненный опыт. Большинство наркотических веществ могут это сделать, если употреблять их умеренно, а значительная часть людей практикуют умеренность. Но, к сожалению, почти все эти вещества (до некоторой степени) вызывают зависимость. Иными словами, если вы хотите продолжать испытывать тот же эффект, вам придется принимать наркотики все больше и больше. В некоторых случаях это может вас убить. Кроме того, попытка отказаться от их употребления оказывается болезненной и мучительной.
Такие рекреационные наркотики могут поднять настроение только на какое-то время. Наоборот, современные психиатрические препараты все чаще дают возможность изменить жизнь людей.
Выбор лекарства, которое вам требуется, зависит от того, какого рода у вас проблема. Если мы рассматриваем только серьезные психические проблемы, примерно треть из нас в какой-то момент своей жизни столкнется с одним из таких заболеваний. Они включают в себя шизофрению (1 %), депрессию (15 %), маниакально-депрессивное расстройство (1 %) и интенсивную тревогу, в том числе панические атаки, фобии, обсессивно-компульсивное расстройство и общую тревожность[413].
Эти состояния страшны не только для тех, кто их переживает, но и для их родственников. Большинство людей с шизофренией, получающие лечение, живут в страшных муках и теряют контакт с важными аспектами реальности. Они страдают от разрушительных галлюцинаций, относящихся к ним самим или к другим людям, которые их «преследуют». Многие слышат голоса, передающие послания или отдающие приказы. У некоторых появляются зрительные галлюцинации. Другие принимают себя за другого человека, например за папу римского. Такой обман чувств может иногда привести к буйному поведению. До того, как появились современные лекарства, многих пациентов, страдающих шизофренией, помещали в смирительные рубашки и камеры с обивкой. Любой, кто видел шизофреника, кричащего от боли, бьющего себя кулаками по голове, никогда этого не забудет. Но большинство больных движется в противоположном направлении, болезненным образом замыкаясь в себе, страдая от галлюцинаций того или иного рода. Шизофрения обычно проявляется в конце подросткового периода или в двадцатилетнем возрасте, хотя у женщин чуть позднее, чем у мужчин. До появления современных лекарств большинство людей с шизофренией в основном проводили свою жизнь в больнице.
Шизофрения вызывает значительное искажение восприятия реальности. Депрессия, в свою очередь, – это эмоциональное расстройство. Мы все в какой-то момент жизни можем, что называется, впасть в депрессию. Но тяжелая депрессия – нечто совершенно иное[414]. Вот как это выразил композитор Гектор Берлиоз:
Трудно выразить словами как я страдал: тоска, которая, казалось, вырывала мне сердце из груди; страшное чувство полного одиночества во вселенной; муки, потрясавшие меня так, что, казалось, кровь застывала у меня в жилах; отвращение к жизни; невозможность смерти.
Я перестал сочинять музыку; казалось, ум мой ослаб, тогда как чувства обострились. Я ничего не делал. У меня осталась только одна способность – страдать.
Он описывает типичный опыт:
Со мной случился чудовищный приступ. Я переживал страшные муки и стонал, лежа на земле, бессильно вытянув руки вперед, в конвульсиях вырывая клочки травы и невинные глазастые маргаритки, борясь с раздавившем меня чувством отсутствия, со смертельной изоляцией. И все же этот припадок нельзя сравнить с теми мучениями, которые я узнал с тех пор во все большей мере[415].
Джерард Мэнли Хопкинс выразил свой опыт в ярких «Дублинских сонетах». В стихотворении «Нет хуже ничего» он писал:
О ум! ум имеет горы; отвесные скалы
Страшные, непостижимые для человека; хватайся за них
Тот, кто никогда там не висел.
В отличие от шизофрении депрессия приходит и уходит; иногда исчезает навсегда. Маниакальнодепрессивное расстройство, однако, обычно возвращается снова и снова. У человека с таким расстройством периоды депрессии перемежаются короткими периодами мании с промежутками нормального состояния между ними[416]. Когда они в маниакальном состоянии, они крайне возбуждены и зачастую мало спят. Они начинают грандиозные проекты, а затем наступает крах. Один из десяти совершает самоубийство. Некоторые великие люди, страдавшие от маниакально-депрессивного расстройства, как, например, Винсент Ван Гог, оставили после себя великие произведения. Уильям Питт-старший страдал от маниакально-депрессивного расстройства и, будучи премьер-министром Британии, организовал завоевание Канады. Когда его министры предложили ввести ужасающие налоги на американские колонии, он находился в слишком глубокой депрессии, чтобы возражать, и в конечном итоге американские колонии были вынуждены начать борьбу за независимость[417]. Таково влияние психических заболеваний в истории.
Наконец, есть люди, страдающие от крайней тревожности. Она включает в себя крайнюю боязливость, или панические атаки (когда люди зачастую думают, что сейчас умрут), или фобии (боязнь выйти из дома, встречаться с людьми или боязнь насекомых). Это отчасти напоминает людей с навязчивыми состояниями, которые могут каждый день часами мыть руки или проверять, заперта ли входная дверь. Эти состояния могут быть очень болезненными.
Шизофрения и маниакально-депрессивное расстройство наблюдаются у людей во всех странах, независимо от того, бедны они или богаты, коммунистические или капиталистические, теплые или холодные. Депрессия сильно варьируется в зависимости от страны. Но во всех этих состояниях, включая расстройства тревожности, есть генетический элемент. Это не означает ни то, что они вызываются исключительно генами, ни то, что их вызывает жизненный опыт. Все очень просто: если у вас сочетание плохих генов и плохого опыта, вы подвержены риску.
Мы можем наглядно увидеть это на следующем графике. Среди людей, идентичный близнец которых – шизофреник, 48 % тоже страдают от шизофрении. Это результат общих генов и сходной среды. Чтобы изолировать эффект наследственности, мы можем посмотреть на неидентичных близнецов, у которых сходное окружение, но не столь сходные гены. Когда близнец неидентичный, доля падает до 17 %. То есть наличие таких же генов, как у кого-то с шизофренией, увеличивает шансы стать шизофреником. Эту жестокую правду некоторым людям нелегко принять, хотя родителям, которым говорили, что болезнь их ребенка целиком зависит от того, как с ним обращались в детстве, это доставит облегчение. Трудно простить страдания, причиненные родителям психоаналитиками вроде Р. Д. Лэйнга, утверждавшими, что шизофрения вызывается только опытом[418].
Генетический фактор имеет большее значение при маниакально-депрессивном расстройстве, чем при шизофрении, хотя он менее значим в случае просто депрессии и состояния тревожности. Единственная причина нападок на генетический фактор – стремление подчеркнуть, что у психических проблем частично физическое происхождение. И поэтому неудивительно, что им можно помочь и помогали физическими методами.
Со времен Второй мировой войны произошел значительный прогресс в области психотропных препаратов. Даже если многие из них могут давать неприятные и иногда опасные побочные эффекты, они преобразили жизнь миллионов и в значительной мере способствовали тому, что наши психиатрические больницы опустели. В некоторых случаях в целях экономии могли зайти слишком далеко. Но в США количество мест для пациентов с психическими заболеваниями упало с более полумиллиона в 1950 году до менее чем 100 тысяч. В Британии количество таких пациентов сократилось с примерно 200 тысяч до 30 тысяч[419].
Итак, каковы же основные фармацевтические открытия? Всего произошло четыре главных прорыва, все в 1950-е годы и все с препаратами, используемыми по сей день. В случае шизофрении это антигистаминный препарат под названием хлорпромазин. Два французских психиатра впервые применили его для лечения шизофрении в 1952 году. Один из них написал двадцать лет спустя:
Психиатрические палаты двадцать лет назад все еще принимали буйных пациентов, не реагировавших на обычные терапевтические процедуры. Существующие способы лечения не способствовали уничтожению смирительных рубашек и изоляторов. Если бы нам сейчас потребовалось воспроизвести атмосферу палаты буйнопомешанных для студентов, они бы рассмеялись или отнеслись к этому скептически. Тем не менее лекарства от шизофрении возникли именно в этой атмосфере. Мы едва вылечили десять пациентов – при всем уважении к пламенным приверженцам статистики, – как наша догадка подтвердилась. Ее поддержал внезапный интерес к лекарству младшего медицинского персонала, который обычно сдержанно относился к нововведениям[420].
Хлорпромазин не только уменьшает галлюцинации, от которых страдает большинство шизофреников, но и может иногда (не всегда) активизировать людей, ушедших в себя.
Вскоре после этого открытия швейцарский психиатр обнаружил способность препарата имипрамин снимать депрессию. Имипрамин – препарат из семьи лекарств, известных как трициклические антидепрессанты.
Вероятно, самое замечательное и случайное из всех находок – открытие австралийским психиатром лития как средства от маниакально-депрессивного расстройства. Литий имеет замечательное свойство: он может работать в обоих направления – стимулировать вас, когда вы подавлены, и успокаивать, когда возбуждены. Иными словами, тогда как два первых препарата воздействуют на вас в одном направлении, литий действует как стабилизатор в обоих направлениях – что и требуется для того, чтобы управлять перемежающимися манией и депрессией.
Все эти препараты значительно отличаются от «рекреационных» наркотиков, которые дают временный подъем настроения или контроль над болью. Новые лекарства специально предназначены для определенных типов психических проблем. Кроме того, если их принимать регулярно, они могут привести к постоянным изменениям относительно того, как человек функционирует и живет. Они не вызывают зависимости.
Чего нельзя сказать о четвертом крупном открытии в области лекарственных препаратов, сделанном в 1950-е годы, диазепаме, более известном под своим торговым названием «Валиум», который иногда называют «маленьким помощником мамы». Валиум снижает тревожность. Пока не был открыт валиум, для того чтобы справляться с тревогой, в основном использовались барбитураты, но они могут привести к летальному исходу в случае передозировки.
Валиум был безопаснее и настолько широко распространен, что в 1975 году 15 % американцев принимали его или что-то похожее[421]. Но вызываемое им привыкание испортило ему репутацию, и теперь он используется только в периоды кризиса в течение нескольких недель. Для лечения тревоги на протяжении длительного периода врачи сегодня применяют антидепрессанты или бета-блокаторы, которые уменьшают реакцию на стресс.
К сожалению, ни один из рассматриваемых нами препаратов не является совершенным. Ни один из них не применим ко всем случаям; и, даже когда они позволяют контролировать психическое заболевание, у них могут быть неприятные побочные эффекты. Например, трициклидные антидепрессанты вызывают сухость во рту, неровный пульс и проблемы с мочеиспусканием; литий может стать причиной запора. Побочные эффекты у каждого из этих лекарств разные, и у пациентов может быть на них индивидуальная реакция. Значит, это «грязные» лекарства – они недостаточно специфичны, чтобы их действие было обращено исключительно на поврежденную зону мозга. Вместо этого они вторгаются во многие другие его части, которые функционируют нормально.
Уменьшение побочных эффектов данных препаратов стало одной из основных задач ученых. И здесь наблюдаются некоторые подвижки. Самое известное достижение – прозак (флуоксетин), который принимают миллионы людей, страдающих от депрессии. В отличие от более ранних препаратов, прозак – лекарство целевого назначения, полученное в ходе длительных экспериментов в фармацевтической компании (Eli Lilly) с использованием передовых разработок нейронауки. Для того чтобы понять эти разработки и саму природу человеческого существа, мы должны обрисовать некие базовые процессы, происходящие в мозге.
Человеческий мозг состоит из нейронов, которые передают друг другу сообщения. Существует около 100 миллиардов нейронов, и каждый нейрон связан с 1000 и более других нейронов. Иными словами, в голове у каждого из нас существует сеть размером с целую телефонную систему Нью-Йорка или Лондона[422].
Ощущения от всего остального тела поступают в мозг через нервы и взаимодействуют с оживленной внутренней жизнью нашего мозга, производя чувства или реакции, сознательные и бессознательные. Сообщение проходит по каждому из нейронов посредством электрической трансмиссии. Когда они попадают в конец нейрона, они выпускают химический «нейротрансмиттер», которые протекает через «синапс», промежуток между одним нейроном и следующим. Это вызывает электрический импульс, идущий к следующему нейрону. Таким образом, для того, чтобы воздействовать на поток сообщений в мозгу, можно усиливать или ослаблять действие таких нейротрансмиттеров.
Существует по крайней мере 50 нейротрансмиттеров, и каждый путь от одного нейрона к другому использует только один из них. То есть в мозгу есть контуры, ассоциирующиеся с разными нейротрансмиттерами. Поскольку разные контуры выполняют разные функции и рождают разные чувства и поведение, мы можем повлиять на чувства и функционирование путем воздействия на соответствующий нейротрансмиттер. Именно это и делают препараты.
Основные нейротрансмиттеры, влияющие на психическое здоровье, – допамин и серотонин. Шизофрения связана со слишком высоким уровнем допамина, поэтому хлорпромазин «работает», блокируя попадание допамина в принимающий нейрон. Сокращая активность допаминных контуров, он приглушает действие шизофрении. Однако его дозировка ограниченна, потому что человек со слишком низким уровнем допамина получает болезнь Паркинсона, ужасное состояние неконтролируемой дрожи. Люди, умирающие от болезни Паркинсона, имеют всего 20 % от нормального уровня допамина.
Депрессия, наоборот, связана со слишком низким уровнем серотонина: серотонин, как правило, очень низок у людей, совершающих самоубийства. Следовательно, с депрессией можно бороться, увеличивая уровень серотонина, а главная задача при разработке прозака заключалась в том, чтобы найти лекарство, которое будет делать только это и ничего другого[423].
А что насчет рекреационных наркотиков? Большинство из них – стимуляторы, увеличивающие уровень допамина. Это верно в отношении кокаина, вот почему его передозировка может привести к психотическому состоянию. Еще один (искусственный) стимулятор – амфетамины, те самые таблетки из 1950-х годов. Они тоже увеличивают содержание допамина[424]. Никотин воздействует мягче – он убивает тело, а не душу.
Когда от стимуляторов мы переходим к седативным и успокоительным лекарствам, таким как валиум, главный задействованный нейротрансмиттер в их случае – гамма-аминомасляная кислота (ГАМК). Она задерживает нейронный импульс и тем самым снижает степень психической активности. И валиум, и седативные барбитураты усиливают действие ГАМК по замедлению нервных импульсов. В точности то же самое делает алкоголь.
Наконец, есть проблема острой боли[425]. Когда солдат серьезно ранят в бою, примерно половина из них испытывает в первые несколько часов слабую боль. Это полностью опровергает простую нейронную модель, впервые предложенную Декартом в XVII веке, согласно которой нервы автоматически передают в мозг то, что ощущает тело. Причина в синапсах. Чтобы добраться до мозга, болевой сигнал должен пройти через синапсы с помощью нейротрансмиттера. Но прохождение сигнала может блокироваться натуральными нейротрансмиттерами под названием эндорфины, которые производятся и выбрасываются в организм во время травмы. Они также появляются после двадцати минут бега трусцой, снимая боль и давая вам второе дыхание. Вот почему физические упражнения могут помочь в борьбе с психической болью.
Выясняется, что морфин, в сущности, то же самое химическое вещество, что и эндорфины, за исключением того, что его получают из мака, и он является активным ингредиентом опиума и героина (производных морфина). Он притупляет боль, встраиваясь в такие же блокирующие участки, как и те, что принимают эндорфины в нейроне. Трагедия в том, что, если эйфория, производимая эндорфинами, не вызывает привыкания из-за скорости естественного распада, то внешние опиаты вызывают зависимость. Никто еще не смог получить «внешний» опиат, способный проникнуть в мозг и не вызвать зависимости.
Какая бы у нас была жизнь, если бы было возможно получить такой не вызывающий привыкания препарат? Мы бы, конечно, не все время выбирали эйфорию, потому что нуждались бы в довольно остром уме, чтобы организовывать свое существование. Но для миллионов, испытывающих психические страдания, это было бы невероятным облегчением – получить нечто лучшее, чем то, что у них есть сейчас. Но как далеко можно зайти в изменении людей с помощью препаратов?
Есть хорошие и плохие причины для того, чтобы проявлять осторожность. Многие из наиболее привлекательных препаратов (например, прозак) появились не так давно, и у нас нет полной уверенности, что у них нет побочных эффектов. Многие до сих пор испытывают на себе последствия трагедии с талидомидом в конце 1950-х годов, когда у более чем десяти тысяч беременных женщин, принимавших препарат, родились дети с врожденными аномалиями.
Но пройдет время, и эти тревоги, вероятно, утихнут. Тогда на первый план выйдет более глубокий вопрос: готовы ли мы навсегда изменить нашу природу с помощью препаратов? Если дела пойдут плохо, большинство из нас скажет «да». Большинство шизофреников и маниакально-депрессивных больных принимают свои лекарства, хотя во многих случаях это требует серьезной борьбы при поддержке врачей, родственников и социальных работников. Но как насчет людей с общим депрессивным или гипертревожным темпераментом?
Психиатр Питер Крамер занимался этим вопросом и описал эволюцию своих представлений в книге «Слушая прозак»[426]. Он практиковал психотерапию и верит в важность понимания себя. Но из года в год он видел пациентов, застрявших в какой-то серой, полумертвой зоне существования, которых прозак поднимал на новый уровень самореализации. Они не становились овощами, а наоборот, делались живее и смелее включались в жизнь. Как выразился один пациент: «Перестаешь все время думать о себе». Можешь даже меньше беспокоиться о социальных сравнениях.
Не все пациенты, попробовавшие прозак, настолько хорошо к нему относятся, но как оценить его употребление теми, кому он помогает? Изменила ли таблетка их личность? Те, у кого есть положительный опыт, формулируют это иначе. Они замечают перемену, но описывают ее так: «Я в большей степени чувствую себя собой». До прозака позитивная часть их личности была подавлена негативной, но теперь этому пришел конец.
Некоторые критики считают, что это слишком легко. Пуритане полагают, что страдание является частью человеческого опыта. Следовательно, мы должны принимать его, а не бороться с ним. Такой взгляд попросту аморален.
Пуританизм другого рода утверждает, что мы должны бороться с психическим расстройством, но не физическими, а психическими средствами. Употребление препаратов считается неестественным, тогда как бороться с собой – значит продолжать бороться так же, как мы это делали тысячелетиями. Но если бы мы считали, что нам не следует тягаться с природой, мы бы не стали лечить рак, болезни сердца, ревматизм или любое из тысячи других заболеваний, которыми мы страдаем. Такой подход к психическим проблемам раскрывает дуализм души/тела: идею, что врачи должны заниматься физическими болезнями и оставить ум на долю психологии и религии. Но со времен Дарвина мы узнали слишком много, чтобы так думать. Почти неизбежно, по мере совершенствования медицинских препаратов, больше людей будут использовать их для улучшения своего психического состояния.
Уменьшим ли мы в ходе этого процесса искру творчества, которую так часто связывают с переживанием несчастья? Это жизненно важный вопрос. Люди всегда признавали связь между художественным творчеством и крайними эмоциональными переживаниями. Вот что говорит Тесей в пьесе «Сон в летнюю ночь»:
Современные исследования подтвердили связь между творчеством и неустойчивой психикой. Исследование, проведенное на примере 291 мировой знаменитости прошлого, показало, что великие художники и писатели чаще страдали от депрессии, чем население в целом[427]. Конечно, во время депрессии они ничего не создавали[428]. Творческий подъем наблюдался между приступами и иногда усиливался манией, сопровождавшей маниакально-депрессивное расстройство[429]. Исследования современных писателей и художников говорят о том же.
Итак, если художников лечить от психических проблем, потеряют ли они свой творческий порыв? Эдвард Мунк, написавший прославленную картину «Крик» и переживший множество госпитализаций, имел собственное мнение по этому вопросу. Он заметил: «Один немец как-то сказал мне: „Но вы же можете избавиться от ваших бед". На что я ответил: „Они – часть меня и моего искусства. Они неотличимы от меня, и это разрушит мое искусство. Я хочу сохранить эти страдания"».
Однако что показывают факты? В частности, что происходит, когда людей с маниакальной депрессией лечат литием, которая снимает и депрессию, и манию? Когда группу художников и писателей, принимавших литий, спросили о его эффектах, большинство сообщило, что под действием лития у них появилось вдохновение или же творческие порывы никак не изменились[430]. Кроме того, они стали счастливее.
Таким образом, неясно, вызвано ли творчество этих неуравновешенных людей опытом страдания. Это могло прийти с их генами. Вот доказательство. Возьмем людей с маниакально-депрессивным расстройством и их родственников и сравним их творческий потенциал. Окажется, что родственники более творческие люди, чем больные маниакально-депрессивным расстройством: у них может быть много одинаковых генов, но меньше негативного опыта, который способствовал появлению заболевания[431].
Это доказывает, что едва ли мы что-то потеряем, если освободим маниакально-депрессивных больных от их тяжелого бремени. Конечно, каждый должен решить сам, принимает ли он лечение. Но нужно помнить, что до появления лития один из пяти больных с маниакально-депрессивным расстройством совершал самоубийство. Сколько еще картин мог бы написать Ван Гог и сколько еще страданий можно было бы облегчить с помощью современной психиатрии?
Если мы действительно хотим увеличить страдания, это сделать легко. Вместо этого мы должны использовать наше растущее знание, чтобы управлять несчастьем, которое приносят наши гены и деструктивное воспитание.
В конце концов плохие препараты, в особенности героин и кокаин, будут побеждены новыми лекарствами, более эффективными, безопасными и не вызывающими зависимости. Вместе с когнитивной терапией они дадут возможность многим людям с плохой наследственностью или тяжелым жизненным опытом стать счастливее.
– Природа, мистер Олнат, – это то, над чем, мы должны возвыситься, придя в этот мир.
Итак, вот наше общество: не счастливее, чем пятьдесят лет назад[432]. Однако каждая группа этого общества стала богаче, а большинство людей здоровее. Так, что из того, что мы могли бы сделать, но все же не сделали на этой новой благословенной земле?
В этой книге я попытался изложить факты[433]. Теперь мы достаточно знаем о том, какие социальные философии способствуют увеличению счастья, а какие нет. Вот некоторые из основных вещей, которые мы узнали, и их следствия – двенадцать истин о счастье.
• Счастье – объективная область нашего опыта[434]. И она поддается измерению. Мы можем спросить людей, что они чувствуют. Мы можем попросить их друзей или наблюдателей дать свою независимую оценку. А также, что самое замечательное, мы можем теперь измерять электрическую активность в соответствующих частях мозга человека. Все эти разнообразные измерения дают вполне согласованные ответы о счастье человека. С их помощью мы можем проследить спады и подъемы в опыте, а также сравнить счастье разных людей. Измерения пока еще достаточно грубые, но они быстро совершенствуются.
Таким образом, счастье – это реальный, объективный феномен. Более того, хорошие чувства вытесняют плохие и наоборот, так что счастье – единая область всего нашего сознательного опыта: от крайней боли и несчастья до высшей радости и удовольствия.
• Мы запрограммированы на поиск счастья[435]. Источники счастья всегда конфликтуют друг с другом, и мы выбираем их в зависимости от сравнительных издержек и того, какую выгоду они могут принести нашему счастью. Обычно то, что делает нас счастливыми, полезно и способствует выживанию вида. Это относится не только к любви к еде и сексу, но и к инстинктивной способности к сотрудничеству; по большей части, хотя и не всегда, нравственное поведение заставляет человека чувствовать себя счастливее. Если мы запрограммированы на стремление к счастью, неудивительно, что вопрос о счастье занимает такое важное место в нашей жизни.
• Очевидно, что самое лучшее общество – это самое счастливое общество[436]. Или таков мной главный тезис. Авторы американской Декларации независимости мыслили правильно. Это означает, что о публичной политике следует судить по тому, насколько она увеличивает счастье и сокращает несчастье людей. Аналогично частное поведение должно быть направлено на достижение наибольшего общего счастья.
Против этой философии выдвигалось множество аргументов, но ни один из них не выдержал критики. Действительно, многие из них растворяются в свете нашего психологического знания. И никто не предложил иного «конечного» принципа, к которому можно прибегнуть, когда одно моральное правило (например, говорить правду) вступает в противоречие с другим (например, с необходимостью быть добрым).
• Едва ли наше общество станет счастливее, пока люди не согласятся, что это – то, чего все мы хотим[437]. Следовательно, у идеала наибольшего счастья две функции. Он может, во-первых, помочь нам бесстрастно посмотреть на то, как организовано общество, а во-вторых, пробудить в нас страстную приверженность общему благу. Современное общество отчаянно нуждается в концепции общего блага, вокруг которой его члены могли бы объединить свои усилия. Это и есть такая концепция. Мы хотим увеличить общее счастье и заявляем о своей приверженности этой цели. Ни один индивид никогда не сможет достичь полного ее осуществления. Но если мы признаем идеал, повысится вероятность того, что мы сможем к нему приблизиться.
Итак, что же делает людей счастливыми?
• Люди – глубоко общественные существа[438]. Большинство людей предпочитает все время быть в компании. Дружба и брак делают их счастливее. Безработица вызывает большее несчастье, чем просто потеря дохода, поскольку рушатся социальные связи. По сути дела, наши социальные связи определяют нашу идентичность и придают жизни смысл. Таким образом, глубокое заблуждение многих экономистов состоит в том, что они рассматривают человеческое взаимодействие главным образом как средство для достижения цели, а не саму цель. То же самое относится к политике. Многие экономисты жалуются, что людей интересует процесс, а не только «результаты». Но если люди так устроены, кто мы такие, чтобы говорить, что они должны быть иными?
• Будучи социальными существами, мы хотим доверять друг другу[439]. Средний уровень счастья в одной стране в сравнении с другой (как и количество самоубийств) можно в основном объяснить действием шести ключевых факторов. Они включают в себя: долю людей, признающих, что другим людям можно доверять; долю людей, входящих в общественные организации; процент разводов; уровень безработицы; качество правления и религиозную веру. К несчастью, за последние сорок лет уровень доверия в Великобритании и США, в отличие от континентальной Европы, резко упал. В этих странах сегодня процент взрослых, полагающих, что большинству людей можно доверять, вдвое меньше, чем в 1950-е годы. Таким образом, исключительно важна политика, способствующая росту доверия между людьми. Она должна охватывать образование в школах и политику по созданию прочной семьи, надежных местных сообществ и стабильных рабочих мест.
Мы не хотим большой текучки кадров на работе, по месту жительства или в браке, за исключением случаев, когда очевидные преимущества перевешивают человеческие и другие издержки. Точно так же мы не желаем, чтобы наши компании и государственные службы подвергались постоянной реорганизации с огромными потерями доверия на каждом ее этапе. К сожалению, у политических деятелей Великобритании и США «гибкость» и «изменение» приобрели такую же ценность, как материнство и яблочный пирог. Но у негибкости и предсказуемости есть огромные преимущества, которые ценят в континентальной Европе. Факты свидетельствуют, что постоянная реоптимизация – не лучший путь к счастью: у вас больше шансов стать счастливым, если вы согласитесь на то, что «неплохо», чем будете считать, что должны всегда получать самое лучшее.
Люди также хотят, чтобы им доверяли и их уважали. Для этого им требуется некоторая независимость. Большинству из нас нравится осознавать, что мы хорошо работаем и помогаем другим, потому что только так, как нам кажется, мы можем добиться уважения. Это основной момент мотивации к труду – соответствие профессиональной норме. Однако в последние годы работодатели все чаще используют для мотивации финансовые стимулы; оплата, привязанная к трудовым показателям, проникает повсюду, включая государственную службу.
Те из нас, кто это приветствует, полагают, что, если дать дополнительные стимулы, люди будут лучше работать. При этом они делают допущение, что все остальные стимулы сохранят свою силу. Но люди устроены иначе. Если вы за что-то платите людям, они перестают считать, что вы автоматически ожидаете от них этого. Как следствие, они могут начать работать даже хуже. То есть постановка задачи и плата за ее выполнение могут оказаться не лучшим способом революционного преобразования государственной службы.
• Люди также сильно привязаны к статус-кво[440]. Они ненавидят любые потери и беспокоятся о них больше, чем о приобретениях. Ученые обычно обнаруживают, что уменьшение дохода на 100 фунтов отражается на эмоциях в 2 раза сильнее, чем его увеличение на ту же сумму. Это не просто незначительное неудобство, а факт, с которым следует считаться. Однако рационалисты радостно затевают реорганизации, должным образом не взвесив, как нарушение установленного порядка может отразиться на счастье.
Вообще, люди любят то, что им знакомо. При всех прочих равных условиях в переходных или смешанных сообществах преступность и число психических заболеваний выше. Это серьезные издержки высокой мобильности. Англо-американские экономисты могут проповедовать европейцам, что они должны чаще менять место жительства. Вследствие чего, безусловно, повысится производительность, но такое повышение желательно только в том случае, если выгоды от него перевесят издержки роста преступности и семейной нестабильности. Целью публичной политики должно быть счастье, а не динамизм.
• Люди также заботятся о статусе[441]. Естественный отбор заложил в нас желание добиться большего, чем другие, или, по крайней мере, не отстать от них. Именно это становится причиной погони за успехом. В любой гонке фиксированное количество победителей. На каждого победителя приходится один проигравший: это игра с нулевой суммой. В той же мере это относится и к погоне за высоким статусом, поскольку общий объем статуса в обществе фиксирован. Это одна из главных причин того, почему наше общество не стало счастливее.
Что же можно сделать? Если человек больше работает и больше зарабатывает, он может от этого выиграть, увеличив свой доход по сравнению с доходом других людей. Но другие люди проиграют, потому что их доход падает по отношению к доходу этого человека. Его не заботит, что тем самым он портит жизнь других людей, и потому мы должны дать ему автоматический стимул учитывать это обстоятельство. Такого рода стимул и обеспечивает налогообложение. Если мы сделаем налоги сопоставимыми с ущербом, нанесенным индивидом другим людям, когда он больше зарабатывает, он будет работать больше только тогда, когда это выгодно для общества в целом. Вполне эффективно сдерживать трудовые усилия, из-за которых обществу живется хуже. Таким образом, налоги – это способ сдерживания гонки за успехом, и нам следует перестать извиняться за «ужасающие» последствия сковывания инициативы. Если сторонники снижения налогов думают, что люди должны еще больше работать, пусть объяснят зачем.
Есть и другая тактика сдерживания этой гонки: образование. Мы далеко ушли от той эпохи, когда выживал сильнейший. И поэтому нужно учить молодежь меньше ценить статус и больше – помощь другим людям. Эта идея не нова, но в нашу эпоху разнузданного индивидуализма ее совсем затоптали. Она может победить только при поддержке солидной интеллектуальной аргументации.
• Кроме того, люди необычайно приспособляемы[442]. Как и у других животных, наши чувства приспосабливаются к нашему опыту, поэтому, когда положение меняется, наши первоначальные реакции в итоге притупляются, и мы возвращаемся к первоначальному состоянию чувств. Если положение улучшается, мы через какое-то время начинаем воспринимать это как должное. Если ухудшается – мы в итоге его принимаем. Это еще одна причина того, почему экономический рост не увеличил благосостояние в той степени, в какой ожидалось. Количество людей, недовольных своим финансовым положением, по-прежнему столь же велико, как тридцать лет назад, хотя люди стали во много раз богаче. Как грустно!
Иными словами, доход вызывает привыкание. Предположим, мои доход и расходы растут каждый год: в следующем году мне потребуется больший доход, чтобы достичь данного уровня счастья. В действительности, на счастье больше влияет изменение в доходе, а не сам доход – если только вы не бедны. В этом отношении доход сильно отличается, скажем, от дружбы, потому что, если я в этом году заведу больше друзей, это будет оказывать на мое счастье постоянное действие – я не буду воспринимать их как должное, и мне не потребуется заводить еще больше друзей в следующем году. Мы быстрее привыкаем к вещам, которые можно приобрести за деньги, чем к тем, что нельзя, привыкаем к товарам быстрее, чем к отношениям.
Поскольку большинство людей не может спрогнозировать эффект привыкания к доходу и тратам, налогообложение и здесь играет полезную роль, как и с другими формами зависимостей – например, в случае курения. Налоги удерживают нас от переработки, от того, чтобы бежать по беговой дорожке, которая дает меньше прироста в счастье, чем мы ожидали.
Если мы соединим тезис о привыкании с тезисом о стремлении к статусу, у нас появится сильный аргумент в пользу того, что до определенного уровня налоги не так уж неэффективны, как принято думать. Скорее нам требуется налог на трудовые доходы, чтобы поддерживать приемлемый баланс между жизнью и работой. Наоборот, сокращение налогов, конечно, увеличит производительность, но приведет ли оно к улучшению качества жизни?
• В любом случае дополнительный доход приводит к все меньшему увеличению счастья по мере того, как люди становятся богаче[443]. Это был традиционный аргумент в пользу перераспределительного налогообложения, и современные исследования счастья его подтверждают. Этот аргумент работает внутри одной страны и применительно к разным странам. В бедных странах дополнительный доход обеспечивает гораздо больший прирост счастья, чем в богатых, и вот почему помощь странам третьего мира должна стать одной из важнейших этических целей западного общества. Более того, для политики, которая наверняка будет способствовать увеличению несчастья, как, например, более либеральные законы об азартных играх, никогда не могут быть оправданием доходы, которые она принесет. Доход – это еще не все.
• На самом деле, счастье зависит от вашей внутренней жизни ни чуть не меньше, чем от внешних обстоятельств[444]. С помощью образования и практики возможно улучшить внутреннюю жизнь – принять себя и посочувствовать другим. В большинстве из нас заключена глубокая позитивная сила, которую можно выпустить на волю, если мы преодолеем наши негативные мысли. Развитие этой внутренней силы характера должно стать одной из основных целей образования. Для взрослых существует целый ряд духовных практик, которые помогают обрести душевный покой: от буддистской медитации до позитивной психологии. Тем, кто страдает, как показывают факты, хорошо помогает когнитивная терапия. А тем, кто находится на пике несчастья, психотропные препараты и когнитивная терапия помогли, возможно, больше, чем любые иные изменения, происшедшие за последние пятьдесят лет, и мы можем ждать дальнейших крупных прорывов.
• В публичной политике легче устранять несчастья, чем увеличивать счастье[445]. Это происходит от того, что причины несчастья более очевидны, особенно если выйти за рамки семейного круга. К тому же придавать особое значение устранению несчастий правильно с моральной точки зрения. Так что подобные меры должны занимать важное место в публичной политике. На Западе самая несчастная группа людей – это страдающие психическими заболеваниями. Мы знаем, как помочь большинству больных, но только четверть из них сейчас получает лечение. Мы в долгу перед этими людьми.
Учитывая все это, правы или не правы экономисты в том, как они подходят к нашим проблемам?[446] Отчасти да, отчасти нет. Что касается правоты: каждый индивид знает себя лучше, чем кто-либо другой. Следовательно, для всех будет очень выгодно, если мы будем свободно обмениваться друг с другом товарами и услугами – включая наш собственный труд. Именно так происходит там, где существуют крупные рынки с доступной информацией, и все могут влиять друг на друга только через добровольный обмен. Экономисты правильно показали, что, если такие условия существуют и обеспечивается исполнение контрактов, исход может быть полностью «эффективным». Иными словами, каждый будет счастлив настолько, насколько возможно, и при этом никто не станет несчастнее. Этот важный тезис позволяет объяснить невероятный успех послевоенного капитализма в производстве материальных благ.
Но почему эти блага не гарантируют рост личного счастья? Причина в том, что многие из вещей, которые нас по-настоящему трогают, мы получаем не через добровольный обмен. Да и наши вкусы, ожидания и нормы не остаются неизменными – и это тоже сказывается на счастье.
Есть столько разных способов, с помощью которых другие люди оказывают воздействие на нас, что добровольный обмен всего лишь малая часть истории. Например, прямое влияние на нас оказывает наше восприятие того, как живут другие люди. На наших детей это влияет еще сильнее. Реклама тоже воздействует на наше восприятие. Во многом вопреки нашей воле на нас влияет преступность на улицах, приветливость района, в котором мы живем, и, возможно, то, насколько у коллег наших супругов сильна тяга к соблазнению окружающих. Вот почему у нас есть законы и кодексы, регулирующие всякого рода институты и поведение, выходящие далеко за рамки простого обеспечения исполнения добровольных контрактов.
Более того, наши ценности могут меняться. За последние сорок лет индивидуализм усилился, особенно в Великобритании и Соединенных Штатах. На нас все больше влияния оказывают чрезмерные версии «выживания наиболее приспособленного» (Чарльз Дарвин) и «невидимой руки» (Адам Смит)[447]. Результатом этого стал хорошо описанный спад доверия.
Наши лидеры используют все более жесткие выражения, чтобы описать мир, в котором мы живем. Они все меньше говорят о защищенности и сообществе и все больше – о конкурентной борьбе. Они утверждают, что мы больше не можем позволить себе защиту. Большинство экономистов согласится с тем, что это нонсенс. По мере того как мы становимся богаче, мы можем свободно выбирать, какую часть этого дополнительного богатства направить на улучшение уровня жизни, а какую – на стабильность на рабочем месте, в пожилом возрасте и в местном сообществе. Цель политики – сделать мир более приветливым местом, а не превратить в полосу препятствий.
Итак, какова моя картина лучшего общества, в котором люди испытывают меньше угроз и меньше давления и могут по-настоящему воспользоваться тем, что современная наука положила конец скудости и дефициту? Что мы должны изменить, если нашей целью станет достижение более счастливого образа жизни?[448]
• Мы должны проводить мониторинг уровня счастья в наших странах так же тщательно, как изучаем уровень дохода.
• Мы должны переосмыслить наше отношение ко многим известным вопросам. Мы должны признать роль, которую играют налоги в сохранении баланса между работой и жизнью. Нас должна беспокоить тенденция оплаты, привязанной к трудовым показателям, и поощрения гонки за успехом. В отношении мобильности мы должны учитывать связанную с ней тенденцию к росту преступности и ослаблению связей в семье и в сообществе.
• Мы должны больше тратить на помощь бедным, в особенности третьему миру. Соединенные Штаты в настоящее время тратят 0,13 % своего дохода на помощь зарубежным странам, Великобритания – 0,31 %[449]. Мы теперь лучше понимаем, как расходовать деньги[450]. Если хотите облегчить голод и страдания – вот готовый путь. Мы должны с гордостью сделать это целью процветающих обществ.
• Мы должны уделять больше времени проблеме психических заболеваний. Это величайший источник несчастья на Западе, и счастливцы должны обеспечить лучшие условия для тех, кто страдает. Психиатрия должна быть важнейшей областью медицины, а не одной из наиболее непрестижных ее областей.
• Для улучшения семейной жизни нам нужно ввести больше практик, обеспечивающих поддержку семьи на работе: более гибкое расписание, больше отпусков по уходу за ребенком или упрощенный доступ к детским учреждениям.
• Мы должны субсидировать те виды деятельности, которые способствуют укреплению местных сообществ.
• Нужно покончить с высокой безработицей. Здесь понадобится политика кнута и пряника. Каждый безработный должен иметь шанс получить работу, но ему придется воспользоваться одним из предложенных вариантов, чтобы продолжать получать помощь.
• Для борьбы с постоянной эскалацией потребностей мы должны запретить коммерческую рекламу, рассчитанную на детей, как это было сделано в Швеции. Мы также должны урезать налоговые льготы бизнесу за изобразительную рекламу для взрослых.
• Последнее и, возможно, самое важное: нам нужно улучшить образование, включая, за неимением нужного слова, моральное образование. Мы должны преподавать основы нравственности не как интересные темы для дискуссии, но как установленные истины, которым необходимо следовать, без которых невозможно обойтись в осмысленной жизни. Мы должны систематически воспитывать эмпатию и желание помогать другим. Для этого потребуется соответствующая учебная программа в начальных и старших классах, включающая в себя подробное изучение ролевых моделей. Она должна охватывать управление эмоциями, выполнение родительских обязанностей, психические заболевания и, конечно, права и обязанности гражданина.
Процветание общества невозможно без ощущения общей цели. Нынешнее стремление к самореализации не работает. Если ваша единственная цель – добиться для себя самого лучшего, то жизнь становится слишком тяжелой и одинокой и вы обречены на провал. Вместо этого вы должны почувствовать, что существуете для чего-то большего, и сама эта мысль частично снимет напряжение.
Мы отчаянно нуждаемся в концепции общего блага. Я не вижу более благородной цели, чем стремиться к наибольшему счастью для всех – включая каждого конкретного человека. Эта цель ставит нас на одну ступень с нашими ближними; кроме того, она придает должный вес нашим собственным интересам, потому что никто не знает нас так, как мы.
Некоторые говорят, что не нужно заботиться о собственном счастье, потому что счастье может быть только побочным продуктом[451]. Это пугающая философия, формула, заставляющая нас стремиться к тому, чтобы всегда быть чем-то занятыми. Конечно, вы не можете быть счастливы без какой-то более высокой цели, но точно так же вы не можете быть счастливы, не познав и не приняв себя. Если вы подавлены, существуют почтенные философии, которые могут вам помочь. Лучше искать красоту внутри, чем заводить роман.
Итак, счастье приходит извне и изнутри. Эти два тезиса не противоречат друг другу. Настоящий странник борется со злом в окружающем мире и культивирует дух внутри себя.
Секрет в сочувствии к себе и другим, и принцип наибольшего счастья, по сути, является выражением этого идеала. Возможно, эти две идеи могут лечь в основу будущей культуры.
Человечество прошло долгий путь со времен каменного века, и мы, на Западе, вероятно, счастливее любого другого общества[452]. Но страхи, которые были полезны в каменном веке, сегодня должны оказаться бесполезными. Вот почему мы должны переориентировать общество на достижения счастья, а не динамичной эффективности. Жизнь существует для того, чтобы жить. Благодаря науке на Западе удалось победить абсолютный материальный дефицит, и мы должны хорошенько задуматься над тем, что же теперь является прогрессом. Я горячо верю, что прогресс возможен.
Хочется закончить словами Иеремии Бентама. Незадолго до смерти он послал поздравление с днем рождения юной дочери друга, в котором писал:
Создавайте все счастье, какое только можете создать, устраняйте все несчастье, какое только можете устранить. Каждый день позволит вам добавить что-нибудь к радостям других людей или как-то уменьшить их печали. А от каждого зерна радости, посеянного вами в сердце другого человека, вы пожнете урожай в своем собственном сердце; тогда как на смену каждой печали, которую вы исторгнете из мыслей и чувств ближнего, в святилище вашей души придет прекрасная умиротворенность и радость[453].
Я считаю, что это очень хороший совет.
Написано 22 июня 1830 г. и обнаружено в альбоме ко дню рождения дочери его друга. Цит. по: Parekh, 1993, p. xvii.
См.: Bentham, 1789; Бентам, 1998. К предшественникам Бентама относятся Хатченсон, Гельвеций, Беккариа, Пристли и энциклопедисты. Как и Хатченсон, Бентам иногда использовал выражение «наибольшее счастье наибольшего числа людей». Но при этом он прямо говорил, что имеет в виду наибольшую общую сумму счастья (см.: Parekh, 1974, p. 99). К сожалению, эта двусмысленность осталась в обыденной речи.
В главе 2 мы дали эволюционное объяснение того, почему стремление к счастью занимает центральное место в нашей природе. Но это не означает, что целью политики должно быть удовлетворение наших предполагаемых желаний, в некоторых случаях это может привести к уменьшению счастья. Таким образом, я выступаю за чувство благополучия, а не за удовлетворение желаний.
Он перечисляет, например, экономические и социальные возможности, социальную защиту, политическую свободу и гарантии прозрачности; см.: Sen, 1999, p. 38; Сен, 2004, с. 56; Sen, 1992. По его мнению, конфликты между этими целями должны разрешаться при помощи политических процессов. Я питаю большие надежды на то, что можно будет собрать свидетельства о том, как достижение этих целей влияет на чувства людей. В работе Нуссбаум (Nussbaum, 2000) предлагается более подробный перечень способностей: жизнь, физическое здоровье, физическая свобода, чувства, воображение и мысль, эмоции, практический разум, потребность в окружающих, отношения с другими видами и контроль за своим окружением.
В «Одиссее» Одиссей с товарищами вышли на берег в земле лотофагов и, поев лотосов, больше не желали ничего иного, как остаться и продолжать их есть. Эта история стала источником стихотворения Альфреда Теннисона «Лотофаги», в котором люди заявляют, что предпочитают покой тяжелому труду.
См.: Nozick, 1974; Нозик, 2008. Хорошее обсуждение можно найти в: Crisp, 2003, где также рассматриваются эволюционные причины того, почему мы часто считаем самореализацию и честность конечными целями.
Мне также нужно учитывать мои собственные чувства, если они значительно различаются в случае двух возможных действий.
При таком подходе я не вывожу «должное» из «сущего», потому что «должное» уже имеется. Я принимаю идею морального действия (см. главу 7) и стремлюсь придать ей более точное содержание.
В Библии принцип «возлюби ближнего своего» впервые появляется в Книге Левит 19:18, а принцип «поступай так, как хотел бы, чтобы поступали с тобой» в Евангелии от Матфея 7:12.
См.: <a l:href="http://cep.lse.ac.uk/layard/annex.pdf">http://cep.lse.ac.uk/layard/annex.pdf</a>, annex 8.1. Вначале весь доход уходит к одному человеку (А) и показывается, как он поведет себя и как будет себя чувствовать в зависимости от того, насколько он заботится о благополучии другого человека (В). Чем больше А заботится о В, тем больше он ему отдает и тем больше счастливы и А, и В.
См.: Smart and Williams, 1973; Sen and Williams, 1982.
См. в: Mill, 1861; Милль, 1900. Даже если было бы верно, что вы не можете быть счастливы, пытаясь напрямую стать счастливым, вы бы вполне смогли добиваться счастья окольными путями, делая такие вещи и занимаясь такой деятельностью, которая, по вашим сведениям, в конечном счете окажется благоприятной для счастья.
Уильямс ставит это утверждение под сомнение. Он приводит следующий пример. Предположим, мне показывают двадцать южноамериканских индейцев, которых должен расстрелять офицер. Но меня заверяют, что, если я пристрелю одного из этих двадцати сам, остальных освободят. Уильямс утверждает, что неясно, что как мне поступить, потому что я несу меньшую ответственность за то, что делают другие (даже если могу определять их действия), чем за то, что делаю сам (см.: Smart and Williams, 1973, p. 98–99). Принцип наибольшего счастья, в свою очередь, учитывает весь поток последствий (который включает действие), а не просто качество действия.
См.: Sen, 1999; Сен, 2004.
См. с. 78–81.
См.: Fogel and Engerman, 1974.
См.: Layard and Walters, 1978, p. 45–46. Более трудный вопрос, как оценивать новые жизни и продолжение существующих. Об этом см.: <a l:href="http://cep.lse.ac.uk/layard/annex.pdf">http://cep.lse.ac.uk/layard/annex.pdf</a>, annex 8.2.
Ролз (Rawls, 1971; Ролз, 1995) утверждает, что единственным критерием должно быть благосостояние самых бедных. Никакая выгода для других не может перевесить их потери. Однако концепция благосостояния, которую здесь использует Ролз, – это не концепция счастья. Это внеположные средства для его достижения – «первичные блага», такие как «права, свободы и возможности, доход и богатство, социальные основы самоуважения». Если люди различаются в своих стремлениях или способности быть счастливыми, по мнению Ролза, это уже их дело.
Это было наглядно показано в интересной лекции Барбары Моэм из Института психиатрии на конференции Королевского научного общества «Наука благополучия», проходившей в Лондоне 19–20 ноября 2003 г. Она продемонстрировала, что, если индивидов разделить на три равных группы («очень счастливая», «счастливая» и «несчастная»), поддающиеся измерению характеристики и ситуации несчастных и счастливых будут сильно различаться, тогда как между «счастливыми» и «очень счастливыми» различий будут меньше.
Нужно также учитывать благополучие животных. Однако наша способность измерять их чувства по-прежнему очень ограничена. См.: Dawkins, 2003.
Hare, 1981, chs 2 and 3. Таким образом, мы используем принцип величайшего счастья, чтобы определить «правила», а также чтобы судить о «поступках».
Warnock, 1998, ch. 3.
См., напр.: Frey and Stutzer, 2000a.
См., напр.: Singer, 1981.
См.: Wolpert, 2005.
О том, что свойства вселенной сделали вероятным возникновение сознательных существ, способных на любовь, см.: Wright, 2000.
Возможным исключением могут быть некоторые общества охотников и собирателей (Sahlins, 1972; Салинз, 1999; Biswas-Diener et al., 2003). В последнем исследовании степень удовлетворенности жизнью (по шкале от 1 до 7) для членов племени маасай в среднем составляет 5,4, что сопоставимо с 5,8 для США и 5,7 для Великобритании (Мировая база данных по счастью). Применительно к обществам охотников и собирателей нельзя недооценивать страх перед колдовством, войной и природными бедствиями, а также боль, вызываемую тем, что любимые люди умирают молодыми (см.: Edgerton, 1992).
Бентам не всегда ясно выражался касательно философского статуса своих идей, но их сочувственное изложение см. в: Ayer, 1948. Более критическое изложение можно найти в: Parekh, 1974. Однако психологическая критика Пареха была частично опровергнута данными современной психологии, о которых говорится в главе 2 (например, тем, что счастье и несчастье лежат в едином континууме и что стремление к хорошему самочувствию является общечеловеческой мотивацией, разумеется, за некоторыми исключениями).
Smith, 1776, book 1, ch. 2; Смит, 2007, с. 78.
Сто лет назад Вильфредо Парето определил ситуацию как эффективную, если невозможно с помощью какого-либо изменения сделать жизнь одного человека лучше, не ухудшив при этом жизнь другого человека (см.: Layard and Walters, 1978, p. 7).
См., напр.: Layard and Glaister, 1994.
Это так называемый критерий Калдора-Хикса (см.: Layard and Walters, 1978, p. 32).
См. с. 173. Кроме того, мы должны учитывать изменения, происходящие в течение жизни. См.: <a l:href="http://cep.lse.ac.uk/layard/annex.pdf">http://cep.lse.ac.uk/layard/annex.pdf</a>, annex 8.2.
См., напр.: Marshall, 1890; Маршалл, 1993.
Иными словами, оно было «кардинальным», см.: <a l:href="http://cep.lse.ac.uk/layard/annex.pdf">http://cep.lse.ac.uk/layard/annex.pdf</a>, annex 4.3.
См., напр.: Robbins, 1932.
В этом случае счастье является «ординальным», а не «кардинальным». Открытие принадлежит Парето, а связанная с ним концепция выявленного предпочтения была разработана Самуэльсоном (Samuelson, 1948; Самуэльсон, 2002).
См.: Nordhaus and Tobin, 1973.
Четкое изложение психологического подхода к последним трем чертам можно найти в: Kahneman, 2003a, 2003b.
См., напр.: Mirrlees, 1971. Другими ключевыми фигурами были Тони Аткинсон и Джозеф Стиглиц (см.: Atkinson and Stiglitz, 1980; Аткинсон и Стиглиц, 1996). В 1970-е гг. росло разочарование Амартии Сена в счастье как социальной цели (см. главу 8).
Если мы начинаем с распределения доходов, более неравномерного, чем оптимальное, то на скорость, с которой мы движемся к долгосрочному оптимуму, будет влиять степень боязни потерь в кратко– и долгосрочной перспективе (см.: Layard, 1980).
См., напр.: Layard and Walters, 1978, p. 323.
К. Эрроу и Л. Гурвич (Arrow and Hurwicz, 1977) показали, как отдельные случаи принятия решений складываются в общий оптимум при условии, что нет эффекта масштаба.
Наиболее радикальным образом эта позиция заявлена в: Becker and Stigler, 1977. Для стандартной экономики благосостояния нет необходимости предполагать, что вкусы являются неизменными, достаточно считать, что конкретная политика не оказывает на них влияния.
См. главу 10, с. 220–224.
Заметим также, что в стандартной экономике можно только выстраивать состояния счастья в определенном порядке, тогда как психология также измеряет различия в степени интенсивности между ними.
Существует обширная литература по так называемой проблеме принципала-агента. Она рассматривает вопрос, как наилучшим образом согласовать интересы агента (например, генерального директора) с интересами принципала (например, акционеров). Но внедрение этой идеи в жизнь привело к множеству злоупотреблений, когда генеральный директор получал незаслуженное вознаграждение, и к чрезмерной озабоченности финансовыми вознаграждениями.
См.: O'Neill, 2002.
Глава 10, с. 225–227.
См.: Nickerson et al., 2003. Однако факты, использованные в этой работе, свидетельствуют, что люди, озабоченные деньгами, также получают их в большем количестве, но в конце концов оказываются ни счастливее, ни несчастнее тех, кто относится к ним спокойнее.
См. приложение 8.1 на <a l:href="http://cep.lse.ac.uk/layard/annex.pdf">http://cep.lse.ac.uk/layard/annex.pdf</a>.
См. главу 7, примеч. 22.
См. начало главы 11.
См. главу 11, примеч. 5. Феномен боязни потерь отражает сбой в уравнении, связывающем счастье с доходом. Это означает, что анализ выгод и затрат не может быть произведен удовлетворительным образом в денежных единицах для человека с определенным уровнем дохода. Его следовало бы произвести в единицах измерения счастья.
Runciman, 1966.
Касательно этого раздела см.: Kahneman and Tversky, 2000, особенно ch. 1; Канеман и Тверски, 2003; Rabin, 1998.
См. главу 4.
Предпочтения, касающиеся потребления в год Т+1 и в год Т+2, различаются в зависимости от того, рассматриваются ли они в год Т или в год Т+1. О так называемом варьирующем во времени «гиперболическом» дисконтировании см.: Rabin, 1998, p. 38–41; Frederick et al., 2002.
Частный разговор в апреле 2001 г. Эллсберг – эксперт в области теории принятия решений.
Kahneman and Tversky, 2000, p. 652.
Некоторые правительства уже проявили к этому интерес. По Соединенному Королевству см.: Cabinet Office, 2002a and 2002b.
Из стихотворения «Досуг» (1911).
См.: Brammer et al., 1994. О статусе см. также: Marmot, 2004; de Botton, 2004.
Важна также роль самок: они должны желать самца-лидера. Это может произойти, потому что он приносит больше бананов и потому что он – главный. Если это происходит по второй причине, вполне естественно, что женщины, освободившись от зависимости от мужчин, напрямую начинают стремиться к более высокому статусу при помощи своих собственных усилий, а не благодаря статусу своих мужчин.
См. об этом: Marmot, 2004. Разница в продолжительности жизни, показанная ниже, проявляется при сравнении административных/руководящих должностей с канцелярскими/исполнительскими и относится к ожидаемой продолжительности жизни в возрасте 40 лет.
Цит. по: Irvine, Antipanegyric for Tom Driberg, 1976.
Blanchfl ower and Oswald, 2004. Функция счастья, приведенная в этой работе, выглядит следующим образом: Hi = logYi − 0,3log Y¯, где Hi – это счастье, Yi – доход, а Y¯ – средний доход. Она также может быть представлена как Hi = 0,7 logYi + 0,3 log(Yi/ Y¯), формулировка, которая здесь и используется.
Налоги на доход от труда сокращают количество труда, если налоговые поступления тратятся разумно. В этом случае не возникает так называемого «эффекта дохода» (который будет увеличивать количество труда), но есть «эффект замещения» (замещения труда).
Этот аргумент существует по меньшей мере лет пятьдесят; см.: Duesenberry, 1949, ch. 6, где приводится тот же аргумент, что и здесь. В разных формах он появлялся в: Hirsch, 1976; Layard, 1980; Boskin and Sheshinski, 1978; а также во множестве работ Роберта Франка. Но при этом он так и не попал ни в один стандартный учебник по общественным финансам.
Еще одна важная проблема – то, что экономисты называют «негативным отбором» (adverse selection). Например, в нью-йоркских юридических фирмах сотрудники должны работать больше часов, чтобы доказать свою пригодность к переходу в статус партнеров. У всех есть стимул работать дольше других, чтобы доказать свою приверженность делу. Но, как правило, эти люди предпочли бы работать меньше (за меньшую плату), если бы так поступали и другие (см.: Landers et al., 1996, table 7). Отношение к этому больному вопросу особенно сильно подпитывает мачистскую трудовую культуру в юриспруденции и в финансах.
Определение зависимости см. в главе 4, примеч. 19. Заметим, что курение в этом смысле вызывает гораздо более слабую зависимость, чем алкоголь или наркотики.
См.: Frank, 1999, ch. 6.
См. об этом: Loewenstein and Schkade, 1999, p. 90.
Используем уравнение зависимости из главы 4, примеч. 19: Ht = f(ct–λct−1). Чем выше ct-1, тем выше должен быть ct,чтобы давать данное Ht.«Искомый логарифм потребления» – λct−1.
См.: Gruber and Mullainathan, 2002.
Даже если налоговая система в целом является искажающей, она все равно будет менее искажающей, чем могла бы быть в отсутствие корректирующего элемента.
Предположим, что есть n человек и я могу заработать дополнительно один доллар. Согласно примечанию 6, счастье возрастает на 1/Yi. Счастье другого среднего человека падает на 0,3/ Y¯n, а совокупное счастье всех остальных падает на 0,3/ Y¯. Если Y¯i = Y¯, внешний ущерб составляет 30 % от того, что я выиграю.
Если мы будем всерьез относиться к цифрам, они позволят обосновать с точки зрения эффективности, скажем, 60 %-й налог на дополнительный доход (30 % плюс три четверти от 40 %). Это типичная предельная ставка налогообложения в Европе, после учета всех налогов и сборов на доход и расходы. См.: Collier, 2004, table 1, где показано, что предельная налоговая ставка составляет 60 % в Европе (в среднем по разным странам) и 40 % в США. Средние налоговые ставки ниже: доля ВНП, идущего на налоги, составляет 43 % в Еврозоне, 38 % в Великобритании, 30 % в Японии и 29 % в США. При этом главная и единственная причина столь низких налогов в США – частное финансирование большей части здравоохранения (OECD, Economic Outlook, No. 72, p. 207).В тексте я рассуждаю с точки зрения подоходного налога, который знаком всем читателям. Но всегда более эффективно облагать налогами расходы, а не доходы, потому что подоходный налог означает, что сбережения облагаются налогом дважды: сначала когда получены сами эти сбережения, а затем когда они приносят дополнительный доход. Тем самым искажается выбор между расходами в настоящем и в будущем. Однако, вопреки утверждениям некоторых исследователей (см.: Frank, 1999; Loewenstein et al., 2003), зависимость не вносит существенного вклада в аргументы в пользу налогообложения расходов, а не доходов. Главная проблема зависимости состоит в том, что она воздействует на выбор между трудом и досугом, а не на решения, касающиеся сбережений (см.: Layard, 2005).
См.: Sennett, 2003.
См.: Fernie and Metcalf, 1999.
См.: Locke et al., 1981.
См.: Nickell, 1995, p. 91–96.
Blanchflower and Oswald, 2000, table 19. Из табл. 7 видно, что удовлетворенность работой в Великобритании в 1991–1997 гг. упала в государственном, но не в частном секторе.
См.: Титмус (Titmuss, 1970) показал, что запас донорской крови в Британии, где существует бесплатное донорство, более выского качества и надежнее, чем в США, где за донорство в основном платят.
См.: Gneezy and Rustichini, 2000.
См.: Deci and Ryan, 1985.
См.: Frey and Oberholzer-Gee, 1997.
См.: Frey and Jegen, 2001.
Предшествующий аргумент можно выразить следующим образом: Счастьеi = f (Досугi, Оценочное потреблениеi) + α Рангi + β Выпускi.На уровне всего общества Σ Рангi постоянен, поэтому мы хотим, чтобы α было как можно меньше, иначе стремление занять положение приведет к бесплодному сокращению досуга. Наоборот, если мы хотим, чтобы β было как можно больше, так что люди будут работать, чтобы производить продукцию (а также чтобы получать плату за труд) и напрямую получать от этого счастье.
Точное определение закона можно найти на: <a l:href="http://www.konsumentverket.se/">www.konsumentverket.se</a>.
Взгляды, к несчастью, популяризированные Гэлбрейтом (см.: Galbraith, 1958).
См.: Rayo and Becker, 2004.
Например, в последние годы количество самоубийств в Швеции было таким же, как в Западной Германии, и ниже, чем во Франции (см.: Helliwell, 2003b, fig. 2).
См.: Gavron et al., 1998.
Keynes, 1930; Кейнс, 2009, с. 65.
Цит. по: Observer, 3, 1971.
Kahneman and Tversky, 2000, p. 58.
См.: Kahneman et al., 1990.
См.: <a l:href="http://cep.lse.ac.uk/layard/annex.pdf">http://cep.lse.ac.uk/layard/annex.pdf</a>, annex 4.1.
Наиболее распространенный подход к боязни риска внутренне противоречив. Он предполагает (а) что индивид максимизирует полезность, которую он может ожидать, приняв во внимание различные вероятности различных внешних событий, и (б) что он имеет устойчивую функцию, связывающую полезность с богатством, которая показывает убывающую предельную полезность богатства. Но как показал Рабин (Rabin, 2000), такая функция не может объяснить, почему люди одновременно боятся незначительного риска и готовы порой идти на более крупный. Два этих набора фактов могут, однако, быть объяснены с точки зрения ожидаемой полезности, если бы функция, связывающая полезность с богатством, имела изгиб (или почти изгиб) в точке текущего богатства, при условии что функция меняется, когда меняется богатство.
См.: Krugman, 1996. То же самое относится к среднестатистическому гражданину третьего мира, хотя покупатели сельскохозяйственной продукции в странах третьего мира выиграли бы, если бы США и Европа меньше защищали своего производителя сельскохозяйственной продукции (если бы было больше глобализации). На Западе низкоквалифицированные рабочие понесли небольшие потери из-за глобализации, но они в основной своей массе были защищены от нее ростом неторгуемых внутренних услуг (см.: Katz and Autor, 1999, p. 1536–1537).
Для Европейского союза доля торговли с другими странами в ВНП за последние 20 лет не выросла. То же самое относится и к Японии. В США доля экспорта была стабильной, но доля импорта выросла (см.: EU, European Economy, 2003, No. 4, аnnex). В целом выпуск товаров, пользующихся спросом на мировом рынке, рос быстрее с точки зрения объема, а не с точки зрения ВНП, но их цена относительно товаров, не пользующихся спросом на мировом рынке, упала.
См.: Davis and Haltiwanger, 1999, p. 2735–2737.
EU, European Economy, 2003, No. 4, p. 163.
Если валютный курс является плавающим, он служит основным корректирующим механизмом, поддерживающим конкурентоспособность. Если валютный курс является фиксированным, уровень цен скорректируется, хотя это может на какое-то время привести к росту безработицы.
См.: Lucas, 2003. Примечательно, что Лукас утверждает, что полное устранение всех экономических колебаний увеличило бы счастье настолько же, насколько и увеличение личного потребления на 0,05 %. В своих оценках он не рассматривает факты, относящиеся к боязни рисков, или работы каких-либо психологов.
См., напр.: Layard et al., 1991; Nickell and Layard, 1999; а также: Layard, 1999a; 2003a.
По этому и следующему разделу см.: Layard, 2003a; de Koning et al., 2004.
См.: Bentolila and Bertola, 1990; Bertola, 1994; Nickell and Layard, 1999.
См.: <a l:href="http://cep.lse.ac.uk/layard/annex.pdf">http://cep.lse.ac.uk/layard/annex.pdf</a>, annex. 4.2.
Moser Working Group, 1999. Данные основаны на Международном исследовании грамотности взрослого населения.
Steedman, 2000.
См.: Layard, 2003b.
Для США см.: Current Population Survey; для Великобритании см.: Gregg and Wadsworth, 2002, table 1.
См.: Lykken, 2001.
См.: Levitt, 2004, table 5, учитывая, что преступления против собственности – самая большая категория преступлений. См. также: Donohue and Levitt, 2001.
В Лиссабоне в 1999 г. лидеры Европейского союза поставили цель, что к 2010 г. по меньшей мере 70 % мужчин и женщин в возрасте от 15 от 64 лет должны иметь работу (по сравнению с 63 % в 1999 г.). Основная цель заключалась в том, чтобы заставить людей, находящихся в трудоспособном возрасте, отказаться от жизни на государственное пособие, но, к сожалению, при постановке задачи эта группа не была никак идентифицирована.
См.: Waldfogel, 2002.
См.: Huppert, 2003.
См.: Young and Wilmott, 1957.
Glaeser and DiPasquale, 1999, Sampson et al., 1997.
Sampson and Groves, 1989.
См.: Halpern, 2001, table 5; а также: Halpern, 2005.
Данные по разным районам США см. в: Alesina and La Ferrara, 2000. Данные по Канаде см.: Soroka et al., 2003, где показано, что люди меньше доверяют друг другу там, где выше мобильность и плотность населения. Относительно данных по разным странам см.: Knack and Keefer, 1997, table VII, хотя другие исследователи (La Porta et al., 1997, p. 337) показывают невысокую двумерную зависимость между доверием и этнолингвистическим разнообразием. На экспериментальном уровне студенты Гарварда с меньшей вероятностью будут вести себя доверительно и надежно по отношению к студентам другой национальности или из другой этнической группы (см.: Glaeser et al., 2000).
Sampson et al., 1997. Мы можем утверждать, что мобильность ведет к насилию, потому что стабильность места жительства также указывает на типы солидарности в сообществе, которые благотворны для снижения уровня преступности.
См.: Halpern and Nazroo, 2000; Faris and Dunham, 1939. Особенно высокое число психических заболеваний было обнаружено среди выходцев из Карибского региона, живущих в Англии, по сравнению с теми, кто живет в самом Карибском регионе (см.: James, 1998).
В Канаде было установлено, что иммигранты доверяют другим людям меньше, чем коренные жители (см.: Soroka et al., 2003), но их уровень доверия аналогичен тому, что существует в тех странах, из которых они приехали. Об иммигрантах в США см.: Rice and Feldman, 1997.
См.: Layard et al., 1992. В целом иммиграция оставит уровень безработицы без изменений, но увеличит общую занятость и выпуск. Неквалифицированные иммигранты могут ухудшить положение тех граждан, которые сами не имеют квалификации, а остальные от иммиграции выиграют.
Halpern, 1995, p. 207.
Michalos, 2004.
Всемирная организация здравоохранения, 2002. Годы, потерянные из-за нетрудоспособности (YLD). Доступно на сайте организации. Эти цифры очень близки к аналогичным цифрам для США и Западной Европы, поэтому нет необходимости предъявлять их отдельно.
Американские ежегодные показатели распространенности взяты из: Department of Health and Human Services, 1999, p. 47 (далее: DHHS), а данные о распространенности в течение всей жизни из: WHO International Consortium, 2000, table 3, с удобным сокращением в масштабе. Данные исключают людей, страдающих только от алкогольной и наркотической зависимости или болезни Альцгеймера. Данные основаны на Эпидемиологическом исследовании регионов (Epidemiologic Catchment Area Study) 1982 г. и Национальном исследовании сопутствующих заболеваний (National Co-Morbidity Study) 1990–1992 гг. Состояния включают в себя (с годовыми показателями распространенности): шизофрению (1 %), случаи маниакально-депрессивного психоза (1 %), тяжелую депрессию (5 %) и расстройства, связанные с тревожностью (13 %, включая общую тревожность, панические атаки, фобии и расстройство навязчивых состояний). Результаты в США не противоречат недавнему «Всемирному исследованию психического здоровья» (World Mental Health Survey Consortium, 2004), проводившемуся ВОЗ, которое охватывало США и еще 14 стран.Для Великобритании данные по числу страдающих этими заболеваниями в отдельный период времени: ONS, 2001, table 2.7. В Британии доля страдающих какими-либо психическими заболеваниями в отдельный период времени составляет 16 %, включая 3 % тех, кто пережил случай тяжелой депрессии, и 9 % тех, кто пережил чуть менее тяжелую смешанную форму тревожности и депрессии.Итоговые цифры по разным странам см. в: <a l:href="http://cep.lse.ac.uk/layard/annex.pdf">http://cep.lse.ac.uk/layard/annex.pdf</a>, annex. 11.1, table A.
Источники данных в данном разделе: Craighead et al., 2002, tabs 10.1 and 10.2; Hollon and Beck, 2004, figs 10.1 and 10.2; DHHS, 1999, ch. 4; Department of Health, 2001. Доля тех, кто поправился в течение четырех месяцев с момента постановки диагноза, составляет приблизительно 60 % от тех, кого «лечили», 30 % от тех, кому давали плацебо, и незначительно число тех, кто выздоровел спонтанно.Даже в случае тяжелой депрессии лекарства и терапия оказываются в равной мере действенными. Их сочетание может иногда помочь, но, как правило, не лучше, чем каждое из средств в отдельности. Важно попробовать хотя бы одно из средств, и, если оно не поможет, перейти к другому.Все эти данные получены в ходе клинических испытаний с участием квалифицированного персонала. Достоверных данных по результатам «в поле» мало.
Около $2000/£1000.
По этому разделу см.: <a l:href="http://cep.lse.ac.uk/layard/annex.pdf">http://cep.lse.ac.uk/layard/annex.pdf</a>, annex. 11.1 table B. Только в случаях шизофрении и маниакальной депрессии пациенты получают лечение.
В 2000 г. 6 % всего взрослого населения Британии проходили медикаментозное лечение от психических или эмоциональных проблем (ONS, 2001, table 5.2).
См.: <a l:href="http://www.who.org/">http://www.who.org</a>; а также: World Health Organization, 2002.
По США см.: DHHS, 1999, ch. 6; по Британии см.: Department of Health, Hospital and Community Health Services Programme Budget.
Это относится к исследованиям с государственным финансированием. В США Национальный институт психического здоровья получает 5 % бюджета Национальных институтов здравоохранения. В Великобритании на психическое здоровье выделяется 5 % бюджета британского Совета по медицинским исследованиям.
Из Table Talk.
См.: Davidson et al., 2003, например, рис. 2. Эффект таков, что тот, кто первоначально занимал пятнадцатую ступень счастья, поднимается до семнадцатой.
См. ссылки в: Davidson et al., 2003.
Elbert et al., 1995. Аналогично у таксистов укрепляется часть мозга, ответственная за навигацию в пространстве (см.: Maguire et al., 2000).
См.: Dalai Lama and Cutler, 1998, а более детально о методах ментальной дисциплины см: Dalai Lama, 2001; Далай-лама [XIV], 2006.
См. главу 2.
См.: Thich Nhat Hanh, 2001.
См.: Davidson et al., 1990.
Goleman, 2003, p. 284; Гоулман, 2009, с. 436.
Также верно, что некоторые люди могут быть очень счастливы, будучи эгоистами. Сэмюэль Пепис вспоминал, что неплохо себя чувствовал во время Великой чумы, когда предавался разврату (см.: Tomalin, 2002).
Gottman, 1994.
Сказано на смертном одре его ученику Ананде (Махапариниббана-сутта).
В исламе основная мистическая традиция – суфизм.
Современную интерпретацию «Духовных упражнений» Игнатия Лойолы можно найти в: Hughes, 1985.
Цит. по: Farrow, 1984.
См., напр.: Gorman, 1973.
Формулировка первого шага несколько видоизменена. Здесь слово «алкоголь» заменено словами «наши эмоции». Замечательное руководство по «Двенадцати шагам» можно найти в: Phillip, 1990.
Как бы то ни было, клинических испытаний психоанализа не было (см.: Roth and Fonagy, 1996). Клинические испытания разборов несчастных случаев показали негативные результаты, хотя жертвам несчастных случаев, у которых появились болезненные симптомы, может помочь когнитивная терапия, включающая в себя тщательную реконструкцию прошлого (см.: Clark and Ehlers, 2005).
Цит. по: James, 1998.
См. главу 11, примеч. 39; а также: Seligman, 1994.
См.: Seligman, 2002, p. 69, 211; Селигман, 2006, с. 100, 273.
Также можно показать, что депрессивные люди могут делать более точные прогнозы, чем недепрессивные, которые слишком оптимистичны. Это называется «депрессивным реализмом». Но (а) депрессивный прогноз часто является самоисполняющимся пророчеством и (б) чрезмерный оптимизм часто повышает шансы успеха. Касательно ценности оптимизма см.: Frederickson, 1998; Frederickson et al., 2000. Однако в некоторых областях чрезмерный оптимизм дисфункционален – например, в финансовых спекуляциях.
См.: Nesse, 1999; 2000.
См.: Seligman, 2002; Селигман, 2006. В его книге предлагаются техники обнаружения сильных сторон.
См.: Schwartz et al., 2002. Это не означает, что бентамовский идеал наибольшего счастья для наибольшего числа людей ошибочен, но это бросает свет на то, как его достичь.
См.: Thich Nhat Hanh, 1975. Замечание Толстого взято из рассказа «Три вопроса».
Ezra Pound, The Pisan Cantos.
См.: Wilson, 1993.
См.: Greenberg et al., 2000; специальный выпуск American Psychologist, 2003, issue 6–7, June/July, p. 452–490, а также главу 11 в: Goleman, 2003; Гоулман, 2009; там довольно подробно описывается программа Гринберга PATHS (Поддержка стратегий альтернативного мышления) для шестилетних и семилетних детей.
Goleman, 1996; Гоулман, 2010.
Он не является обязательным, но с 1999 г. предмет «права и обязанности гражданина» для детей в возрасте от 11 до 16 лет стал обязательным.
См.: Evans, 2003; Humphrey, 2002, ch. 19.
Из Pentimento Лиллиан Хеллман.
Основные источники этой главы: Barondes, 1999; Snyder, 1996.
Касательно источников см. главу 11, примеч. 38. Вокруг вопроса о том, следует ли классифицировать обсессивно-компульсивное расстройство как тревожное расстройство, ведется спор.
Следующее распространенное определение, используемое сегодня, дано Американской психиатрическй ассоциацией в системе классификации, известной как DSM IV (что означает 4-е издание «Руководства по диагностике и статистике психических заболеваний»): эпизод тяжелой депрессии имеет место тогда, когда по крайней мере более двух недель присутствует «подавленное настроение и потеря интереса или удовольствия почти от любых видов деятельности». Дополнительно по крайней мере пять из следующих признаков должны наблюдаться более двух недель:– подавленное состояние большую часть дня,– уменьшившийся интерес или удовольствие,– значительное увеличение или потеря веса,– бессонница или слишком долгий сон,– потеря контроля за движениями тела,– утомляемость,– чувство никчемности или вины,– неспособность думать или концентрироваться,– мысли о смерти и самоубийстве.Депрессия в менее тяжелой форме возникает, если большую часть времени последние две недели наблюдалось подавленное настроение и по крайней мере два из следующих симптомов:– плохой аппетит или переедание,– слишком много или слишком мало сна,– утомляемость или низкий тонус,– низкая самооценка,– плохая концентрация или неспособность принимать решения,– чувство безнадежности.
Цит. по: Jamison, 1993, p. 19, где также приводятся многие другие знаменитости, страдавшие от депрессии. Другие описания депрессии людьми, которые ее пережили, можно найти в: Styron, 1991; Solomon, 2001; Wolpert, 1999. Книга Уолперта представляет собой хорошее введение в проблему депрессии и ее лечения.
Исследование Национального института психического здоровья, проведенное в 2002 г., показало, что за последние 13 лет группа больных с маниакально-депрессивным расстройством провела около 40 % времени в депрессии, около 5 % в маниакальном состоянии, 10 % в сочетании того и другого, а оставшееся время – в нормальном состоянии.
См.: Peters, 1998. Ключевые события происходили в 1767–1768 гг.
Laing, 1960; Лэнг, 1995.
Для Соединенных Штатов см.: DHHS, 1999; для Британии см.: Department of Health, Health and Personal Services Statistics. Это снижение также было вызвано прогрессом в психотерапии, враждебностью общества по отношению к психиатрическим лечебницам и желанием сэкономить деньги. Учитывая слабость «ухода в сообществе», возможно, сокращение было чрезмерным.
Цит. по: Barondes, 1999.
Barondes, 1999.
Число возможных соединений в каждом случае порядка 1015.
Прозак сокращает обратный захват серотонина в предсинаптическом нейроне, то есть это «селективный ингибитор обратного захвата серотонина» (SSRI). Серотонин также известен как 5-HT.
Кокаин ингибирует обратный захват допамина, тогда как амфетамины перемещают допамин из пузырьков в предсинаптический нейрон. Экстази (МДМА) также увеличивает поступление допамина и серотонина.
Наблюдательные читатели заметят, что я не обсуждаю ни то, как работает литий, ни психоделические наркотики, такие как мескалин и ЛСД. Делаю я это потому, что их действие пока плохо изучено.
Kramer, 1993.
Post, 1994. Наоборот, ученые, государственные деятели, мыслители и композиторы ближе к населению в целом. См. об этом также: Storr, 1972, Jamison, 1993.
Есть очевидные исключения, такие как Джерард Мэнли Хопкинс.
См.: Jamison, 1993, p. 61–89, 241–251.
См.: Schou, 1979; Marshall et al., 1970; а также: Frederickson, 1998; Frederickson et al., 2000.
См.: Richards et al., 1988. Имеются в виду ближайшие родственники, такие как брат и сестра. См. также: Nettle, 2001, p. 149–151, 173–186, где утверждается, что эти гены выжили, потому что творческие люди притягивают женщин.
См. главу 3.
Некоторые нерешенные научные вопросы и список избранных работ (глава за главой) см. на: <a l:href="http://cep.lse.ac.uk/layard/annex.pdf">http://cep.lse.ac.uk/layard/annex.pdf</a>, annex 14.1, 14.2.
См. главу 2.
Там же.
См. главу 8.
Там же.
См. главу 5.
См. главы 5 и 10.
См. главу 11.
См. главы 4 и 10.
См. главы 4 и 10.
См. главы 4 и 10.
См. главу 12.
См. главы 11 и 13 и главу 8, примеч. 20.
См. главы 9, 10 и 11.
Популярные версии дарвинизма (в отличие от самого дарвинизма) пренебрегают важностью сотрудничества между людьми. Популярный вариант Смита игнорирует его анализ важности человеческой симпатии (см.: Smith, 1759; Смит, 1997).
См. в особенности главы 10, 11 и 12.
<a l:href="http://www.oecd.org/">www.oecd.org</a>. Цифры отражают помощь в целях развития иностранных государств в процентах от ВНП в 2002 г.
Обсуждение необходимых политических мер выходит за рамки данной книги, но см.: Tarp, 2000.
См., напр.: Mill, 1861; Милль, 1900. Но те, кто находится по другую сторону баррикад, включают в себя, скажем, Сократа, не верившего в жизнь «без исследования», Чиксентмихайи (Csikszentmihalyi, 1990; Чиксентмихайи, 2010) и Далай-ламу (Dalai Lama, 2001; Далай-лама, 2004).
См. также главу 8, примеч. 27.
Написано 22 июня 1830 г. и обнаружено в альбоме ко дню рождения дочери его друга. Цит. по: Parekh, 1993, p. xvii.