Хижина, покосившийся сарай и пыльная купа ив, а с ними и белый силуэт неподвижного фургона в ожерелье из сковородок и чайников, чернеющих на светлом фоне парусины, - все это скоро исчезло за спиной Кларенса, словно подробности сна, и он остался наедине с луной, с таинственным, подернутым тьмой простором травянистой равнины и с бесконечным однообразием дороги. Он ехал неторопливо и вспоминал другую унылую равнину с белыми пятнами солончаков и бурыми кострищами на местах былых стоянок; но хотя она была неразрывно связана с его сиротливым отрочеством, полным лишений, опасностей и приключений, он думал о ней со странным удовольствием, а последующие годы занятий и монастырского уединения, сменившихся под конец полной свободой и богатством, казались ему напрасно потраченными на бесконечное ожидание. Он вспоминал свое бесприютное детство на Юге, где слуги и рабы заменяли ему отца, которого он не знал, и мать, которую видел лишь изредка. Он вспоминал, как был отдан на попечение таинственной родственнице и, казалось, совсем забыт естественными своими защитниками и хранителями, пока вдруг его - еще слишком юного для подобного путешествия! - не послали с караваном переселенцев через прерии, и ему приходилось отрабатывать свой хлеб и место в фургоне. Он вспоминал так ясно, словно это было вчера, страхи, надежды, мечты и опасности этого бесконечного пути. Он видел перед собой свою маленькую подружку Сюзи, вновь переживал выпавшие на их долю невероятные приключения - и весь тот эпизод, который фантазер Джим Хукер поведал как случившийся с ним, вновь ярко всплыл в его памяти. Он начал думать о горьком конце этого паломничества, когда он вновь остался бесприютным и всеми забытым - даже тем родственником, в поисках которого он и явился в этот незнакомый край. Он вспоминал, как с мальчишеским бесстрашием и беззаботностью отправился совсем один на золотые прииски, как обрел там загадочного покровителя, который знал, где находится его родственник; он вспоминал, как этот покровитель, которого он сразу инстинктивно полюбил, отвез его в дом новообретенного родственника, а тот обошелся с ним очень ласково и отдал в иезуитскую школу, но не пробудил в нем подлинно родственной привязанности. Перед его умственным взором проходили картины его жизни в школе, его случайная встреча с Сюзи в Санта-Кларе, вновь вспыхнувшая детская любовь к подружке его ребяческих игр, ставшей теперь хорошенькой школьницей избалованной приемной дочерью богатых родителей. Он воскресил в памяти страшный удар, тут же прервавший этот детский роман: известие о смерти своего покровителя и открытие, что этот суровый, молчаливый, таинственный человек был его родным отцом, который из-за бурно прожитой жизни и дурной славы оказался вынужденным скрывать свое настоящее имя.
Он вспоминал, как неожиданно обретенные богатство и независимость почти испугали его и навсегда внушили ему тревожное чувство, что слепой случай незаслуженно вознес его над менее удачливыми его товарищами. Грубые пороки людей, среди которых он жил прежде, внушили ему презрение к изнеженным прихотям тех, кто окружал его теперь, в дни богатства, и открыли ему глаза на всю обманчивость подобных удовольствий; его чувствительность и щепетильность помогли ему остаться чистым среди пошлых соблазнов; его взыскательный ум не поддавался изощренной софистике эгоизма. Однако все это время он хранил свою любовь к Сюзи, но гордость мешала ему искать возобновления знакомства с Пейтонами. И это приглашение Пейтона явилось для него полной неожиданностью. Однако Кларенс не обманывался. Он понимал, что эта любезность скорее всего объясняется переменой в его обстоятельствах, хотя и тешил себя надеждой, что, быть может, их предубеждение против него рассеяла Сюзи. Но как бы то ни было, он вновь увидится с ней - и это будут не те романтические полутайные свидания, на которых настаивала она, а открытая встреча двух людей, равных по положению.
Дробный перестук копыт его коня словно вонзался в безмятежную тишину ночи. Беспокойное раздражение, которое нес с собой дневной пассат, улеглось; лунный свет убаюкал измученную равнину, и ее одели мир и тишина; кругом бесконечными шеренгами уходили вдаль метелки овсюга, прямые и неподвижные, словно деревья, - казалось, их гигантские стебли окутала тихая торжественность, свойственная дремучим лесам. Роса не выпала. В легком сухом воздухе копыта коня уже не поднимали густой завесы пыли, и только его тень скользила по равнине, точно облачко, не оставляющее следа. Увлеченный воспоминаниями молодой человек в задумчивости поехал быстрее, чем намеревался, и теперь он придержал задыхающуюся лошадь. Он поддался чарам ночи, чарам притихшей равнины, и мысли его стали более светлыми. Смутная таинственная даль впереди превращалась в его будущее, населялась прекрасными воздушными образами - и каждый из них был сходен с Сюзи. Она представала перед ним то веселой, кокетливой, романтичной - такой, какой он видел ее в последний раз, то встречала его повзрослевшая, более серьезная и задумчивая, то держалась с ним холодно и сурово, не желая вспоминать прошлое. Как примут его ее названые родители? Признают ли они его достойным претендентом на ее руку? Пейтона он не опасался - мужчины были ему понятны, и, несмотря на свою молодость, он уже умел внушить к себе уважение; но удастся ли ему преодолеть ту инстинктивную неприязнь, которую миссис Пейтон не раз давала ему почувствовать? Однако в этом грезовом безмолвии земли и небес самое невозможное казалось возможным. Дерзкие, упоительные мечты заставляли сильней биться сердце наивного и восторженного юноши. Ему рисовалось, что миссис Пейтон встречает его на веранде той материнской улыбкой, по которой когда-то, завидуя Сюзи, так тосковал одинокий мальчик. И Пейтон тоже будет там. Пейтон, который когда-то сдвинул с его лба рваную соломенную шляпу и одобрительно посмотрел в его мальчишеские глаза, - и Пейтон, быть может, вновь посмотрит на него с тем же одобрением.
Внезапно Кларенс вздрогнул. Над самым его ухом раздался голос:
- Ба! Подлый скот, пасущийся на земле, которая была твоей по праву и по закону! Только и всего. А скот, Панчо, прогоняют или клеймят, как свою собственность. Ха! Найдутся люди, готовые поклясться святой верой, что это истина. Да-да! И в доказательство предъявить бумаги с подписью и печатью губернатора. И я же не питаю к ним ненависти - ба! Что мне эти свиньи-еретики? Но ты меня понимаешь? Мне нестерпимо видеть, как они жиреют на краденых початках, а такие люди, как ты, Панчо, лишены своих законных земель.
Кларенс в полном недоумении придержал коня. Ни впереди, ни сбоку, ни сзади он никого не видел. Эти слова - испанские слова - порождались воздухом, небом, далеким горизонтом. Или он еще грезит? По его спине пробежала дрожь, словно вдруг подул холодный ветер. Но тут раздался другой таинственный голос - недоверчивый, насмешливый, но столь же отчетливый и близкий:
- Карамба! Что это за речи? Ты бредишь, друг Педро. Его оскорбления все еще свежи в твоей памяти. У него есть бумаги, подтвержденные его разбойничьим правительством; он уже владеет поместьем, купив его у такого же вора, как он сам. И все коррехидоры на его стороне. Ведь он же один из них, этот судья Пейтон.
Пейтон! Кларенс почувствовал, что от негодования и удивления вся кровь прихлынула к его лицу. Он машинально пришпорил лошадь, и она стремительно рванулась вперед.
- Guarda! Mira!* - сказал тот же голос, на этот раз быстрее и тише. Однако теперь Кларенс разобрал, что он доносится откуда-то сбоку, и в тот же миг из высоких зарослей овсюга показались головы и плечи двух всадников. Тайна объяснилась. Незнакомцы ехали параллельно дороге, на которую сейчас выбрались, всего в двадцати ярдах от нее, но по нижней террасе, и высокие метелки овсюга заслоняли их от посторонних глаз. Они были закутаны в одинаковые полосатые серапе, а их лица были скрыты полями жестких черных сомбреро.
- Buenas noches, senor**, - сказал второй голос вежливо и настороженно.
_______________
* Осторожно! Смотри! (исп.).
** Доброй ночи, сеньор (исп.).
Подчиняясь внезапному побуждению, Кларенс сделал вид, что не понял, и только переспросил:
- Что вы сказали?
- Добрая ночь вам, - повторил незнакомец по-английски.
- А-а! Доброй ночи! - ответил Кларенс.
Всадники обогнали его. Их шпоры звякнули раз, другой - мустанги рванулись вперед, и широкие складки серапе захлопали, словно крылья летящих птиц.
ГЛАВА IV
Роса так и не выпала, и ночь была очень прохладной, но утром солнце поспешило бросить на ранчо Роблес пылающий взор, если позволительно прибегнуть к подобной метафоре, чтобы описать сухой, почти печной жар, опаляющий долины прибрежного калифорнийского хребта. К десяти часам глиняная стена патио так нагрелась, что бездельничающие вакеро и пеоны уже с удовольствием прислонялись к ней, а от деревянной пристройки веяло терпким духом смолы - это сохли в горячих лучах солнца еще сыроватые доски. И, несмотря на ранний час, цветы вьющейся кастильской розы уже никли на столбах новой веранды, почти их ровесницы, смешивая свое слабеющее благоухание с ароматом горячего дерева и более земным запахом горячего кофе, который царил тут повсюду.
Собственно говоря, изящная утренняя столовая с тремя огромными окнами, которые никогда не закрывались, так что каждый завтрак был словно пикник на свежем воздухе, представляла собой плод тщетных усилий южанина Пейтона воссоздать ласковую баюкающую негу своего роскошного родного Юга в этом краю, где климат не только не был тропическим, но сохранял суровость и в самую большую жару. В это утро по столовой гулял холодный сквозняк, и все же судья Пейтон сидел там между открытыми дверями и окнами, ожидая в одиночестве появления своей супруги и юных девиц. Пейтон был в довольно дурном настроении. Дела на ранчо Роблес шли не слишком хорошо. Грубиян Педро накануне вечером покинул его пределы с проклятием, напугавшим даже вакеро, которые, хотя и питали к нему ненависть, пока он был их товарищем, теперь вдруг, казалось, сочли, что, прогнав его, судья нанес оскорбление им всем. Пейтон, в глубине души сознававший, что его гнев был не слишком справедлив и вызван неверным представлением о случившемся несчастье, тем не менее, как все упрямые люди, склонен был теперь преувеличивать значение наглой выходки Педро. Он убеждал себя, что только выиграл, избавившись от этого бездельника и буяна, чье высокомерие и злоба угрожали порядку на ранчо, но в то же время никак не мог забыть, что нанял Педро, как потомка давних владельцев этой земли, желая успокоить его сородичей и уладить местные раздоры. Ведь бедняки мексиканцы и метисы все еще были привязаны к своим бывший господам и даже больше этих последних принимали к сердцу честь их сословия; хотя знатные испанские семьи и заключали сделки с американцами и уступали им свои земли, однако их прежние арендаторы и слуги не слишком с этим считались. Пейтон убедился в этом, когда он представил в Земельную комиссию документы, удостоверявшие законность его прав на ранчо. В последнее же время возникли слухи, что какие-то неизвестные наследники предъявили претензию на часть земель, входивших в старинное пожалование, а это подвергало опасности самый его титул на владение.
Но вот голоса и звук легких шагов в коридоре возвестили о приближении запоздавших дам, и Пейтон быстро поднял голову. Как ни занимали его тревожные мысли, он все-таки был изумлен и против воли восхищен переменой в наружности Сюзи. Впервые она надела длинное платье, которое сразу придало ее фигуре зрелость, и это преображение поразило его, мужчину, куда сильнее, чем оно могло бы поразить любую женщину, посвященную в тайны девичьих туалетов. До сих пор он как-то не замечал, что ее фигура и осанка становятся все более женственными; эти новые черты были с самого начала совершенно очевидны для ее матери и Мэри, но он разглядел их только теперь, благодаря юбке, ставшей длиннее на несколько дюймов. Его мужскому взору она не просто показалась выше, нет, эти несколько дюймов не только удлинили одежды богини, но и усугубили окутывавшую ее тайну; они заключали в себе не столько провозглашение расцвета, сколько намек на то, что расцвет этот скрыт. Впечатление, которое новая Сюзи произвела на Пейтона, было столь велико, что сердитая нотация по поводу ее вчерашней детской выходки замерла у него на губах. Он почувствовал, что перед ним уже не ребенок.
Он встретил их той же улыбкой насмешливого одобрения, которой мы почему-то всегда улыбаемся своим близким, когда не хотим потакать их тщеславию. На самом же деле Пейтон думал, что Сюзи выглядит в этом новом взрослом платье очень хорошенькой и что, когда она стоит вот так рядом с его женой, то пышная красота и фигура последней отнюдь не проигрывают в сравнении, и такое соседство не только не старит миссис Пейтон, но наоборот, Сюзи кажется ее сверстницей, и они выгодно оттеняют друг друга. Вдобавок на всех трех, включая Мэри Роджерс, были самые их свежие и яркие утренние платья, и судья усмехнулся полушутливой, полусерьезной мысли, что его со всех сторон теснят взрослые представительницы прекрасного пола и он остался в безнадежном меньшинстве.
- Мне кажется, - заявил он мрачно, - что меня следовало бы подготовить к этому прибавлению... прибавлению длины юбок в моем семействе.
- Как так, Джон? - быстро спросила миссис Пейтон. - Неужели ты не замечал, что последнее время бедняжка выглядела в своих детских платьях просто неприлично.
- Да на меня же было противно смотреть, папа. Правда, Мэри? добавила Сюзи.
- Конечно, милочка! Право же, судья, я даже удивлялась, как Сюзи все это безропотно терпела!
Пейтон обвел взглядом сплоченный строй воительниц. Этого-то он и опасался. И тут же выяснилось, что он сам во всем виноват.
- К тому же, - медленно и веско произнесла миссис Пейтон, по женской привычке перенося самое важное в постскриптум, - раз сегодня приезжает твой мистер Брант, ему следует сразу же дать понять, что она уже не та девочка, с которой он когда-то был знаком.
Час спустя покладистая Мэри Роджерс в своей роли "душки", всегда охотно исполняющей мелкие поручения подруги, срезала в саду розы для нового туалета Сюзи, как вдруг перед ней предстало видение, которое затем еще много дней жило в ее памяти. Она остановилась перед забранным решеткой отверстием в глинобитной стене и посмотрела на бесконечную равнину, где гулял ветер. По зарослям овсюга бежала рябь, вскипая в ложбинах сверкающей зеленой пеной; линия горизонта четко ограничивала голубовато-серый небосвод; всюду, куда ни кинь взгляд, сияло новое, с иголочки утро, яркое, как на картине; все кругом было пронизано юной, буйной, бесцеремонной энергией. Мэри была совсем заворожена этим зрелищем. И вдруг перед решеткой, как будто взлетев над колышущимися метелками, словно воплощение этого ослепительного утра, возникла фигура поразительно красивого молодого всадника. Это был Кларенс Брант. Мэри Роджерс, как верная подруга, всегда видела его глазами Сюзи, отнюдь не беспристрастными, и все же в это утро ей показалось, что так красив он еще не был никогда. Даже чересчур щеголеватый костюм и серебряный набор на сбруе казались таким же естественным символом победоносной юности, как и всевластное утреннее солнце. И в добром сердце Мэри на мгновение шевельнулась досада на подругу, вызванная то ли ее вечными капризами, то ли другим чувством, до этих пор ей самой неведомым. Какое право имеет Сюзи раздумывать и ломаться? Да кто она такая, чтобы играть сердцем этого рыцаря, этого принца?
Однако зоркие глаза сказочного принца тотчас заметили ее, и через мгновение его великолепный конь был уже у решетки, а всадник радостно протягивал руку сквозь прутья.
- Вероятно, я явился слишком рано и меня здесь еще не ждут, - сказал он. - Но я переночевал в Санта-Инес, чтобы ехать в часы утренней прохлады. А мой багаж прибудет позже с почтовой каретой. Но мне этот способ передвижения показался слишком уж медленным.
Черные глаза Мэри Роджерс сказали ему, что он выбрал самый правильный способ передвижения, но она тут же благородно вспомнила о своих обязанностях наперсницы. Это ведь был прекрасный случай незаметно предупредить его, как просила Сюзи. Она высвободила руку из его дружеского пожатия, в свою очередь, просунула ее сквозь решетку и принялась поглаживать блестящее шелковистое плечо коня, словно восхищаясь прекрасным животным, а не его хозяином.
- Какой красавец! Сюзи будет так рада! И... ах, да! Мистер Брант, пожалуйста, ни словом не упоминайте о том, что вы виделись с ней в Санта-Кларе. И вообще лучше начать здесь все по-иному, потому что (это было произнесено с великолепной материнской снисходительностью) вы же оба были тогда так молоды!
Кларенс порывисто вздохнул. Это был первый удар, нанесенный его мечтам о том, что он встретится с Сюзи открыто, как равный ей по положению. Так, значит, этим приглашением он вовсе не обязан желанию Сюзи возобновить их прежнюю дружбу; оказывается, Пейтоны ничего не знали об этом эпизоде - иначе они не стали бы его приглашать! И вот он является сюда, как обманщик, только потому, что Сюзи заблагорассудилось сделать тайну из невинной встречи, которую нетрудно было бы объяснить и которую ее родители, возможно, даже одобрили бы. В его душе поднялась горечь против подруги детства - впрочем, столь же недолговечная, как и досада, которую испытала Мэри. Его собеседница заметила, что он переменился в лице, но истолковала это по-своему.
- Нет-нет, если вы не проговоритесь, то никто ничего не узнает, сказала она поспешно. - Поезжайте к дому и не ждите меня. Вы найдете их на веранде в патио.
Кларенс поехал дальше, но уже без прежней веселой беззаботности. Тем не менее его щегольская посадка и его конь вызвали восхищение двух-трех бездельничавших вакеро, которые издавна привыкли судить о положении всадника по статям его лошади. И такое благоприятное впечатление он произвел не только на них. Об этом свидетельствовало радостное приветствие Пейтона:
- Браво, Кларенс! Вы приезжаете к нам, как истинный кабалеро. Благодарю за честь, которую вы оказываете нашему ранчо.
На мгновение юноша вновь превратился в мальчика и ощутил, как Пейтон одобрительно сдвигает рваную соломенную шляпу на его детский затылок. Его щеки чуть порозовели, а глаза на миг опустились. Самое тонкое искусство не помогло бы ему достичь большего. Это смущение разом искупило и чуть-чуть высокомерную юношескую франтоватость и живописную красоту; его скромность одержала победу там, где самоуверенность могла бы вызвать стойкий отпор, и даже миссис Пейтон почувствовала, что протягивает ему руку с такой же искренней доброжелательностью, как и ее муж. И тут Кларенс поднял глаза. Он увидел перед собой женщину, некогда пробудившую в его детском сердечке то неописуемое тоскливое обожание, на которое способен только бездомный одинокий сирота, никогда не знавший материнской ласки. Эта женщина отняла у него любовь его маленькой подружки, не уделив ему ни частицы; она по-матерински лелеяла и опекала Сюзи - такую же обездоленную, как и он сам, - но не только не утешила и не согрела его сердца, а даже усугубила его детское недовольство самим собой, дав ему понять, что он внушает ей отвращение. И вот он вновь видел ее перед собой - еще более прекрасную, чем прежде, потому что возвращенное здоровье вернуло свежесть ее лицу и придало величавость фигуре. Незаметно для него к прежнему почти сыновнему обожанию примешалось теперь восхищение взрослого мужчины; с юношеской пылкостью он увидел в ее новой зрелой красоте красоту царицы и богини. И все это отразилось в его по-прежнему детски-откровенных глазах - глазах, которые еще ни разу не стыдились и не страшились служить зеркалом его души; все это слилось в том движении, которым он поднес к губам ручку миссис Пейтон. Немногочисленные зрители увидели в его поступке лишь испанскую любезность, подобающую принятой им на себя роли. Но сама миссис Пейтон была изумлена, трепетно смущена и необычайно обрадована: он ведь даже не взглянул на Сюзи!
Совсем смягчившись, она улыбнулась ему ласково и приветливо. А затем все с той же приветливостью указала на Сюзи.
- Но, мистер Брант, здесь находится еще более старинная ваша знакомая, которую вы, по-видимому, не узнаете, - Сюзи! Но, конечно, в последний раз вы видели ее еще крошкой!
Щеки Кларенса вспыхнули. Остальные улыбнулись этому безыскусственному признанию в мальчишеском увлечении. Но сам Кларенс знал, что это его правдивая кровь восстает против обмана, который не могли разоблачить губы, запечатанные обещанием молчать. Он не осмеливался взглянуть на Сюзи, и девушка была вынуждена заговорить с ним первой, что еще больше позабавило ее родителей. Однако она уже успела обменяться взглядом с подошедшей Мэри Роджерс и поняла, что ей ничто не угрожает. Теперь она милостиво ему улыбнулась и с покровительственным видом, словно была намного старше его по летам и выше по положению, проронила, что он очень вырос, но изменился мало. Надо ли говорить, что сердце ее матери исполнилось при этом живейшей радости. Кларенс, опьяненный ласковым приемом, который оказала ему миссис Пейтон, и, быть может, все еще смущаемый угрызениями совести, даже не заметил аффектированной манеры Сюзи. Он дружески пожал ей руку, а затем с непоследовательностью юности даже посмеивался про себя, пока Сюзи торжественно представляла его Мэри Роджерс, завершая таким образом их маленькую комедию. А если миссис Пейтон, с женской зоркостью перехватив многозначительный взгляд, которым обменялись Кларенс и Мэри Роджерс, неправильно его истолковала, то это было лишь обычное заблуждение, в которое такие молодые актеры нередко склонны вводить своих старших зрителей.
- Признайся, Элли, - весело сказал Пейтон, когда молодежь, внезапно обретя дар оживленной болтовни и беспричинного смеха, тут же отправилась осматривать сад, - признайся, что этот твой bete noire* оказался весьма достойным и приятным молодым человеком. Черт побери! Святые отцы сумели сделать из него испанского аристократа, не испортив брантовской закваски! Скажи откровенно, ты уже больше не опасаешься, что его общество может дурно повлиять на манеры Сюзи? Право, ей не повредило бы занять у него немного вежливости по отношению к старшим. Я могу только пожалеть, что она не умеет держаться с тобой так же почтительно, как он. Ты заметила, что в первую минуту он, казалось, видел только тебя? А ведь ты никогда не была ему таким другом, как Сюзи.
_______________
* Бука (франц.).
Его супруга выпрямилась с некоторым высокомерием, однако улыбнулась.
- Он ведь никогда прежде не видел Мэри Роджерс? - задумчиво произнесла она.
- Вероятно. Но какое это имеет отношение к тому, что он был почтителен с тобой?
- А ее родители знакомы с ним? - продолжала она, не ответив на его вопрос.