75102.fb2 Т-щ Сталин и т-щ Тарле - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 2

Т-щ Сталин и т-щ Тарле - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 2

В 1953 г., уже после смерти «вождя», тетушка Леля (Ольга Григорьевна Тарле) раскрыла передо мной эту шкатулку. Я с трепетом взял в руки находившийся в ней автограф Пушкина, потом письма Льва Толстого и Чехова. Леля протянула мне письмо Сталина.

— Тоже ведь историческая личность! — сказала она, заметив отсутствие у меня интереса к этой бумажке.

Я взял его в руки, но прочитать не удосужился, да и если бы прочел, то ничего бы не понял: «приключения» знаменитого «Наполеона» в середине 30-х в России во всех подробностях мне еще не были известны. Знал лишь, что был какой-то шум и что всё кончилось благополучно.

После кончины в 1955 г. Евгения Викторовича и Ольги Григорьевны Тарле передачей государству архива историка занималась тетушка Маня (Мария Викторовна Тарновская). Я тогда не был в Москве и подробностей этого акта не знал. Но обратившемуся ко мне в конце 60-х первому советскому биографу Тарле Е. И. Чапкевичу (за рубежом жизнеописания Тарле вышли задолго до появления книги этого автора) я сообщил, что письмо Сталина Тарле действительно существовало, и так как оно в момент передачи бумаг Тарле в архив Академии наук коммерческой ценности не представляло, то, скорее всего, оно находится в архивном фонде историка. Там он его и нашел, а опубликовал уже в годы «перестройки» в период дозволенной откровенности — в 1990 г. (позднее собственноручный сталинский черновик этого письма нашелся в «архиве Президента Российской Федерации»).

Итак, «хвастаться» письмом «вождя» Тарле не стал, полагая, что если это письмо не случайно (а т. Сталин уже был известен как враг случайностей), то жизнь его наладится и без предъявления этой «справки». И расчет его оказался верен. Благие изменения в его жизни не заставили себя ждать: снятие судимости (понятие и юридический термин «реабилитация» в советском «законодательстве» в то время еще не существовали), назначение старшим научным сотрудником академического Института истории, восстановление в звании действительного члена Академии наук, бесперебойные приглашения на чтение лекций от престижнейших университетов, включение в состав различных престижных комитетов и комиссий (впрочем, не имевших в условиях тоталитаризма никакого влияния на ход событий в стране), просьбы от газетных и книжных редакций дать хоть что-нибудь для печати и т. п., естественно, с улучшением материального положения и бытовых условий.

Круг научных интересов Тарле начинает расширяться, но наполеоновская эпоха еще остается в сфере его внимания. Одну из глав своего «Наполеона», а именно — тринадцатую, он существенно расширяет, и через год она превращается в большую отдельную книгу — «Нашествие Наполеона на Россию», — увеличившую славу автора. Столь же благожелательно была принята книга о Талейране. Эти книги к давно уже обретенному им международному научному авторитету профессионала-историка (в те годы вышла еще одна классическая его монография — «Жерминаль и прериаль»), специалиста в области европейской истории добавили всемирную славу автора эпохальных исторических бестселлеров. В связи с этим и учитывая, что в этом очерке мне, его автору, часто приходится прибегать к вероятностным оценкам, позволю себе высказать еще одно предположение.

Западная Европа, как уже говорилось выше, внимательно следила за судьбой Тарле в начале 30-х. В основном «волновалась» Франция, но информация на «тарлевскую» тему, безусловно, проникала и в англоязычный мир. Вряд ли от западноевропейских наблюдателей ускользнули и кинематографические (по словам Вяч. Вс. Иванова) метаморфозы статуса и самого Тарле, и его книги «Наполеон». Тоталитарность советского режима ни для кого не была секретом, и все понимали, что подобные метаморфозы происходят только по воле самодержца. На английский язык «Наполеон» и «Нашествие Наполеона на Россию» были переведены вскоре после их появления в России — соответственно в 1937 и в 1942 годах. «Нашествие» же, по воспоминаниям И. Майского, наряду с эпопеей Льва Толстого, стало одной из популярнейших книг в кругах английской интеллигенции. В те времена в числе английских читателей был человек, особо внимательно следивший за событиями в Советском Союзе. Его звали Эрик Блэр, в мире же он известен под именем Джордж Оруэлл. Он был убежденным социалистом и демократом и одним из самых непримиримых противников тоталитаризма, в том числе советского, за развитием которого он с прискорбием наблюдал. О глубоком понимании процессов, происходивших в советской империи, свидетельствует его публицистика. Не исключено, что в той идеологической чехарде, которая была затеяна в «стране советов» вокруг Тарле и его «Наполеона», он разглядел и ощутил скрытую симпатию «вождя» к великому французскому «узурпатору» и еще более укрепился в этом своем выводе, услышав во время войны (а тогда к словам Сталина прислушивался весь мир по обе стороны фронта), как «кремлевский горец» защищает славу Наполеона от посягательств на нее со стороны Гитлера (имеется в виду знаменитое высказывание Сталина о том, что Гитлер похож на Наполеона, как котенок на льва). И опять-таки вероятно, что, создавая в 1943–1944 гг. свою сказку «Скотный двор» и находясь под властью этих впечатлений, он назвал возглавлявшего этот коллектив домашних животных хряка не Чингисханом или Тамерланом, как это следовало бы по географическим соображениям (все-таки — Восток, господа), а именем западноевропейского героя Наполеона, придав хряку Наполеону все черты и повадки т. Сталина, а чтобы никто не сомневался в прототипе этого образа, включил в свою «сказку» несколько видоизмененные славословия советских одописцев из бывших дворян и простолюдинов:

Как Солнце на небосклонВзошел ты! Я видеть радСпокойный твой твердый взгляд,Не ведаешь ты преград,Товарищ Наполеон.………Один ты в полночный часНе спишь, заботясь о нас,Товарищ Наполеон!

Покинем, однако, туманный Альбион и вернемся в сталинскую империю второй половины тридцатых годов, где Тарле на седьмом десятке лет приходилось осваивать новые формы существования. Именно к этому периоду относится начало его личных контактов со Сталиным, однако, помня о печальном опыте Каразина, о своих встречах с «вождем» он никому не рассказывает. В комментарии М. В. Зеленова к недавней публикации архивных материалов, относящихся к внутрипартийной дискуссии по статье Энгельса «Внешняя политика русского царизма», есть такие слова:

«В 1938 г. было принято постановление политбюро о переиздании дореволюционной (с участием П. Н. Милюкова) „Истории XIX века“ под редакцией Э. Лависса и А. Рамбо. Большую роль в появлении этого многотомника сыграл Тарле, который каким-то образом знал позицию Сталина и отражал ее содержание в своих работах, в том числе и в „Истории дипломатии“ (1-й том был подписан в печать в 1940 г. и появился накануне войны) и в „Крымской войне“ (1941 г.)».

Вполне понятно, «каким образом» можно было так подробно знать «позицию Сталина» — только в результате неоднократных встреч. Да и вопрос о ценности «Истории XIX века» Лависса и Рамбо и о необходимости второго издания этого «буржуазного» труда вряд ли мог входить в компетенцию членов политбюро конца 30-х годов. Скорее всего, ранее это было решено на одной из личных встреч Тарле и Сталина, а уж потом «вынесено» на политбюро, куда беспартийный «буржуазный историк» Тарле никак не мог быть допущен.

Годы 1937–1941 были для Тарле годами материального благополучия. Он, конечно, не мог состязаться с теми, кого уже упомянутый Оруэлл именовал «литературными содержанками» (этот эпитет англичанин применил по отношению к А. Толстому и И. Эренбургу), но определенные возможности у него появились: были поездки на курорты, покупка дачи (или части дома) в пригороде Питера (потом безвозмездно отданной тем, кто там поселился в послевоенные годы), начало строительства дачи в Бзугу (теперь территория Сочи), оставшейся недостроенной, регулярная ежемесячная помощь старшей сестре Елизавете Викторовне, моей бабке, жившей в Одессе. Вот только о заграничных путешествиях, о милой Франции пришлось забыть. Как бы в память об этом невозвратном прошлом и в знак прощания с ним он в 1937 г. издает книгу «Жерминаль и прериаль», рукопись которой сохранилась в годы тюрьмы и ссылки, книгу, живо напоминавшую ему о французских архивах, парижских улицах, парижских кафе, где он отдыхал от своих архивных разысканий. Это — блестящее творение историка, и мне обидно за эту книгу, за то, что ее затмили книги наполеоновского цикла. Тарле тоже любил эту свою книгу, и ее второе издание стало ему утешением в очень трудном для него 1951 году.

Тогда же, перед войной, он как «особа, приближенная к императору», был, естественно, под негласным надзором. Много лет спустя Сергей Берия в своих воспоминаниях поделился с миром мнением батоно Лаврентия об историке:

«Глубокие знания истории он (отец. — Л.Я.) относил к большим достоинствам замкомиссара (т. е. зам. наркома иностранных дел В. Потемкина. — Л.Я.), которыми нельзя было пренебрегать. По этой же причине он собирался предложить историку Тарле дипломатическую карьеру. Но последний был кутилой и патологически ленивым человеком и отказывался от подобных предложений».

В этих словах отразились и своеобразная симпатия «нашего советского Гиммлера» (как однажды назвал Берию Сталин) к историческим познаниям Тарле (а к людям сведущим в истории уважителен почти что любой кавказец), и непонимание его как человека. Полагаю, что одна только библиография трудов Тарле опровергает представление о нем как о «патологически ленивой» личности. Удивление Лаврентия вызвало нежелание Тарле, владевшего десятком иностранных языков и знавшего наизусть всю дипломатическую историю Европы, делать личную дипломатическую карьеру. Что касается «дипломатической карьеры», то одно только его невольное пребывание «министром иностранных дел» в придуманных чекистами «кабинетах» Л. Рамзина и С. Платонова и связанные с этим неприятные воспоминания могли навеки отвратить его от подобной деятельности. Но Тарле вообще по своему характеру не был «руководителем». Единственная административная руководящая должность в его жизни звучит весьма своеобразно и загадочно — «управляющий II отделением V секции Единого государственного архивного фонда», и занял он ее в голодном Петрограде в 1918 г., чтобы получать ежемесячную порцию овса или ячменя, или другого лошадиного корма, которым тогда большевистская власть потчевала интеллигенцию, ставшую для нее то ли «прослойкой», то ли подстилкой. Освободившись от этой должности по пришествии нэпа, Тарле до конца жизни — и до, и после получения «сталинского мандата» — администрирования избегал, не руководил ни институтами, ни даже кафедрами и так и умер «простым советским профессором» и «старшим научным сотрудником» Ленинградского отделения академического Института истории.

Превращение Тарле в глазах Берии в «кутилу» (что также не вредило в глазах кавказца репутации «настоящего мужчины») явно основано на донесениях «наружки». Дело в том, что в те предвоенные годы, к которым относится «характеристика» Тарле, сформулированная Берией, московской квартиры у Тарле еще не было, а все возрастающий объем московских дел требовал частых приездов и длительного пребывания в столице. Представить Тарле, готовящего себе скромный завтрак и даже просто кипятящим воду для чая, я, откровенно говоря, не могу. Следуя привычкам Серебряного века и своих последующих разъездов по Европе, он пользовался услугами соответствующих заведений, которые у большевиков стали именоваться «общепитом» или «системой общепита». Тарле рассказывал мне, что в те годы он предпочитал обедать в ресторане «Прага». Расположенный неподалеку от тогдашних университетских корпусов, этот ресторан в обеденное время становился своего рода профессорской столовой, где можно было встретить и нужных, и интересных людей и приятно провести время, и где, естественно, было полно соглядатаев и стукачей (в том числе, конечно, и среди профессоров). Тарле, пока его не одолели болезни, был не прочь и выпить рюмку-другую в приятной компании. Так он стал «кутилой», о чем, вероятно, был извещен и «вождь». Отголосок этой «секретной информации» прозвучал и в одном из анекдотов посмертной «сталинианы», в котором «вождь», принимая Тарле на ближней даче, пробует по своему обыкновению споить гостя (как «правду» это рассказывал большой любитель мистификаций, друг Тарле Евгений Ланн). Возможно, и такое было, и, если позволяло здоровье. Тарле мог и поддержать компанию. Все-таки в те годы ему еще было только чуть за шестьдесят, и лишь лет через десять все переменилось: вспоминая о том, как его в сороковых принимали флотские офицеры в Севастополе, он сказал мне:

— Представляешь, там каждое гостевое место за огромным столом фиксировалось граненым стаканом, заранее наполненным водкой до отказа — с мениском. Я, увы, мог только обмочить губы!

В порядке отступления от основной темы этого очерка — несколько слов о серии анекдотов, образующих «сталиниану». Такое наследие в истории человечества имеет в том или ином объеме всякая незаурядная или экстравагантная публичная личность, а в Сталине и незаурядности, и экстравагантности было в избытке. История знает и такой случай, когда собрание высказываний и рассказов о поведении исторического лица в разных житейских и духовных ситуациях стало священной Книгой. Я имею в виду Сунну пророка Мухаммада. Внимательным читателем Сунны был Лев Толстой, поручивший отобрать наиболее яркие всечеловеческие речения Пророка для одного из своих изданий, посвященных нравственному воспитанию людей. Микроновеллы, составляющие Сунну и именуемые «хадисами», отличаются от анекдотов, входящих в «сталиниану», «лениниану», «наполеониану» и т. п., не только более уважительным и серьезным отношением к тому, кого они описывают, но и степенью своей документальности, так как любой хадис состоит из самого предания, восходящего к Пророку, и из указаний на цепь передатчиков этого предания («иснад»), подтверждающую его достоверность. В анекдотах «сталинианы» «иснад», к сожалению, отсутствует, но все-таки, надо полагать, ни один из них не возник на пустом месте и имеет в своей основе какое-нибудь реальное происшествие, высказывание или ситуацию, информация о которых «дополнена», «исправлена» и расцвечена несколькими поколениями рассказчиков. И поэтому рассказ о совместной выпивке «вождя» и историка в подмосковном дачном уединении, скорее всего, не есть плод чьей-нибудь фантазии, хотя бы потому, что придумать такое, не зная о существовании личных взаимоотношений Сталина и Тарле, невозможно.

А потом была война. Сталин оставался в Москве, Тарле вместе с большей частью действительных членов Академии наук был эвакуирован в Казань. Но усидеть в Казани он не мог и почти непрерывно разъезжал с лекциями по воюющей стране, успевая при этом публиковать в газетах и журналах десятки патриотических статей, биографических очерков, посвященных выдающимся русским военачальникам. Все это совмещалось с серьезной работой над второй книгой монографии о Крымской войне (опубликованной в 1943 г.) и над отдельными главами очередных томов «Истории дипломатии». Никакие «хванчкара» и «киндзмараули» были в 1941–1943 годах невозможны, но в 44-м Тарле уже видят в столицах, и опять те, кто с ним общаются, замечают, что ему «каким-то образом» становятся известны идеи и взгляды Сталина. Правда, в 44–45 годах Тарле иногда позволяет себе говорить о том, как видят те или иные события «те, кто делают историю», а в Советском Союзе «делал историю», как известно, лишь один человек. И этот «делающий историю» человек в эти же годы тоже иногда ссылается на «мнение Тарле». Эти случаи фиксируются внимательными наблюдателями, и у них возникает впечатление, что Тарле являлся тогда «негласным советником» «вождя». (Некоторые из таких «наблюдателей» — Н. Хрущев, американский историк Г. Солсбери уже упоминались в биографических очерках, посвященных Тарле.)

Это, однако, не спасало Тарле от мелких неприятностей. Его, подмеченная Берией «патологическая лень», оберегавшая его от каких бы то ни было поползновений в части администрирования, позволила «птенцам гнезда Покровского» перегруппироваться и занять «ключевые административные посты в исторической науке». Для нормальных людей эта фраза выглядит абракадаброй, поскольку им трудно себе представить создание при Госдепартаменте или каком-нибудь европейском демократическом кабинете министров чисто геббельского учреждения по управлению историческими знаниями, каким был, например, Институт истории Академии наук СССР. В начале сороковых в числе руководителей этого института в роли заместителя директора находилась верная ученица Покровского — Анна Панкратова, и началась охота на Тарле. Когда я знакомился с материалами «Дискуссий» 44-го года, у меня создалось впечатление, что всю эту околоисторическую шушеру — так называемых «советских историков» — бесил сам факт существования Тарле. Казалось бы, что такого? Ну говорит семидесятилетний старик свою правду о том, что одним из самых главных факторов победы над Германией была фактор пространства, полученного в наследство от Российской империи — кому от этого тепло или холодно? Нет, вся эта свора хочет заставить его признать публично, что залог победы был в «руководящей роли советской власти». Писали бы об этом в своих учебниках, никто им не мешал, а им хотелось, чтобы осведомленный разумный человек, знавший о том, что именно от этой «советской власти» бежали более трех миллионов красноармейцев, сдавшихся в плен в первые месяцы войны, а еще более миллиона человек пошли в услужение к оккупантам, надеясь на «благотворный новый порядок», вдруг стал бы восхвалять этот бесчеловечный режим. Тарле проще было признать «заслуги» советской власти по умолчанию.

Заодно эта «ученая» камарилья трепала и «Крымскую войну», к которой «приложились» и тупой беспартийный Н. Дружинин, и бойкий партайгеноссе Н. Яковлев. Этот «видный партийный публицист» в 1945 г. на страницах «ведущего партийного журнала» «Большевик» заклеймил труд Тарле как имеющий «крупные недостатки». (Я не раз пытался выяснить, не тот ли это «Н. Яковлев», который за свои «разоблачения» американских и сионистских «происков» заработал оплеуху от Андрея Дмитриевича Сахарова. Если это так, то такой финал закономерен, но бить негодяя следовало все-таки раньше — эффект был бы более существенным.) Все эти комариные укусы раздражали Тарле, и он обратился к руководящим «товарищам» с просьбой административным путем как-то навести порядок в «советской» исторической науке. Обращаться напрямую к Сталину с такой мелкой просьбой он не стал, и 22.08.1944 г. написал письмо В. Потемкину, занимавшему в то время пост министра («народного комиссара») просвещения Российской Федерации:

«Буду откровенен: ведь положение катастрофическое на нашем фронте! Ведь все эти птенцы гнезда Покровского опять взяли засилье, опять ведут кипучую пропаганду (имеющую в своих выводах решительно антипатриотический характер), опять терроризируют ученую молодежь и увы! отпора им не дается…

Вот скоро мир. Ведь нам, историкам, имеющим ученое имя на Западе и голос в мировой науке, нужно выступать, нужно повести обширную идейную борьбу против воцарившейся в тамошней науке гитлеровщины и квислинговщины, нам нужно авторитетно бороться за настоящую марксистскую мысль в историографии, а с чем и где мы появимся? С тов. Сидоровым? С тов. Волиным? Этого маловато, на Европу и Америку не хватит. И где появимся? В „Историческом журнале“, где историей почти и не пахнет? Без вмешательства Вашего, тов. Молотова, — Иосифа Виссарионовича со временем — дело никак не обойдется, потому что о выступлении 1934 г. все эти эпигоны и последыши Покровского постарались уже забыть».

(Тарле имел в виду постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР о преподавании гражданской истории, в подготовке которого он принимал негласное участие.) Дошел ли до Сталина этот «сигнал» Тарле — неизвестно. Приближалось время его мирового триумфа, и вершин Гималаев, где «вождь» тогда находился, не достигал шум, производимый всякой земной мелюзгой, копошащейся где-то там внизу. Сам же Тарле получил некий косвенный ответ, компенсирующий пережитые неприятности: орден Ленина (1944), два ордена Трудового Красного Знамени (1945) и Сталинскую премию I степени (1946), а Панкратова была изгнана из руководящего состава Института истории за бабскую болтливость.

Следует отметить, что к «наказанию», постигшему Панкратову, Тарле не был причастен. Он боролся «за идею», а не против конкретных личностей. И если он иронически поминал Сидорова и Волина в письме к Потемкину, то только потому, что и ему, и его адресату был хорошо известен научный уровень этих «историков». Он уважительно ответил на критику Н. Дружинина по адресу «Крымской войны». Правда, его ответ был уважительным лишь по форме. По сути же его можно было квалифицировать как издевательский, поскольку при его внимательном прочтении некомпетентность и безграмотность Дружинина становились очевидными. Дружинин же, как и следовало ожидать, не понял и снова полез в бой, но для Тарле это было слишком, и второй выпад «историка» он оставил без ответа, посчитав, что и так всё ясно. В личном плане Тарле хорошо относился к Панкратовой, которую он называл Аннушкой. «Аннушка-умница», — такую ее характеристику я слышал от него не раз. Более сдержан он был в отношении другой ученицы Покровского — Нечкиной. «А, Милица», — пробормотал он в ответ на мой вопрос об этой даме и заговорил… о «геморроях», к которым он относил тех, кто «делает науку» задницей, сиречь — усидчивостью.

Этот разговор на «геморройную» тему слышала тетушка Леля, и когда Тарле вышел из комнаты, сказала мне, что к этому термину я имею некоторое отношение. Оказалось, что когда она и Тарле собирались в конце XIX в. в первую поездку во Францию, моя бабка Лиза сказала мужу, что они стеснены в средствах и хорошо было бы им помочь деньгами. При этом она всячески расхваливала брата как подающего надежды ученого, едущего не гулять, а для архивных занятий. Выслушав ее, мой дед, энергичный инженер и заводчик, вздохнул и сказал: «Ну что ж, значит, в нашей семье одним геморроем будет больше». Помощь была оказана, а спустя некоторое время Лиза передала Тарле реплику мужа. Тарле поначалу обиделся, но потом решил, что эти слова к нему не могут относиться: он был живым, легким на подъем, быстрым в работе на всех ее стадиях. Таким он был до последних дней, не обращая внимания на терзавшие его болезни. Чего стоит, например, его поездка в Будапешт за год до своего восьмидесятилетия? Естественно, что ему были приятны люди его склада, с искрой Божией в душе, даже если они не были его единомышленниками, и им, а не «мученикам пера» он отдавал предпочтение. Что-то такое, по-видимому, было и в бывшей левой эсерке Панкратовой, возбуждавшей его интерес и симпатию.

Год 1947-й, вероятно, внес некоторое беспокойство в душу Тарле. Вроде бы ничего не изменилось в его жизни. Ну, не пустили в 46-м в Норвегию, зато год спустя была Чехословакия — первая заграничная поездка после тюрьмы и ссылки. Тетушка Леля была в восторге от Праги. «Это просто Париж», — повторяла она. По-прежнему журналы и газеты просят и безотказно печатают его статьи. И все же он чувствует ветер перемен. Плохих перемен. Речь Черчилля в Фултоне, потом непомерно раздутое идеологическое «дело» о ленинградских журналах с шумным шельмованием двух имен писателей, присутствия которых Тарле до этого в литературе даже не замечал. Он вчитывался в «Приключения обезьяны» и не мог понять, чем опасен этот рассказ. Может быть, потому не мог понять, что ему был незнаком быт того мира, в котором странствовала обезьяна, а большинству «советского народа» этот быт был хорошо знаком. Тем не менее, Тарле ощущал, что время начала новой охоты на «ведьм», среди которых мог оказаться любой, неотвратимо приближается. А к этому новому времени он не был готов, потому что он теперь никоим образом не мог узнать мысли и намерения Сталина. «Вождь» вроде бы больше в общении с ним не нуждался. Не имея такой информации, нельзя было ни выработать линию поведения, ни оценить последствия назревающих «процессов». И Тарле решается напомнить о себе.

Люди, знавшие о том, что они, обратив на себя внимания «вождя», как бы получили от него в долг и благоденствие и даже жизнь, вероятно, всегда чувствовали себя его должниками. А долг, как известно, платежом красен. Конечно, долг свой такие «должники» не всегда пытались вернуть «вождю» без задней мысли. Алексей Толстой, например, с помощью мертворожденной повести «Хлеб» решал свои материальные проблемы. Впрочем, злые литературные языки утверждали, что этой повестью «красный граф» заодно и прикрылся от угрожавшего ему ареста. В любом случае его затея удалась. Значительно хуже всё сложилось у Михаила Булгакова: когда он с помощью пьесы «Батум» о молодом Сталине захотел выплыть из литературного небытия, «вождь» мягко и даже нежно разрушил его планы, сказав одну из своих знаменитых фраз о том, что «все молодые люди похожи друг на друга» и писать о «молодом Сталине» не стоит, лучше — о зрелом. (Впрочем, Л. Е. Белозерская говорила мне, что Булгаков мог пойти на эту авантюру под нажимом Елены Сергеевны, которой хотелось блистать в советском «литературном обществе». В общем, «не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены!», как отец Федор.) Тарле, естественно, тоже ощущал себя «должником» Сталина. Он, следуя тогдашней публицистической традиции, поминал его имя в предисловиях своих книг, в газетных и журнальных статьях. («Традиция» эта была настолько всесильной, что ссылки на Сталина я встречал в предисловиях к математическим и техническим книгам, изданным до 1953 года.) Но своего «Хлеба» или своего «Батума», где «вождь» присутствовал бы не в преамбуле, а в самой сердцевине повествования, у Тарле долгое время не было, и только в 44-м году, во время своих борений с неопокровскианцами он сочинил опус над названием «Об исторических высказываниях товарища Сталина».

Тарле очень любил исторические анекдоты, моделирующие ситуации, которых в действительности не могло быть. Среди них был такой: король-солнце Людовик XIV как-то написал стихи и решил показать их Буало. Тот прочитал их и будто бы сказал: «Завидую вам, Ваше Величество! Вам все удается! Вот захотели написать плохие стихи, и получилось!»

«Сталинская» статья Тарле свидетельствует о том, что историку тоже всё удавалось: плохим оказалось это сочинение, будто не он сам его писал. В этом может убедиться каждый, положив рядом «Исторические высказывания» и, например, его же краткий, но блистательный исторический очерк «Речь генерала Скобелева в Париже в 1882 г.». Первым впечатлением внимательного читателя будет сомнение в том, что эти вещи принадлежат одному автору. Возможно, Тарле мешала тень живого Сталина, где-то рядом попыхивавшего своей непременной трубкой.

К слову о «незримом присутствии» Сталина за плечом у Тарле, писавшего эту статью, отметим, что в ее тексте содержится скрытое упоминание об одной из встреч историка с «вождем»: «…когда вышел в русском переводе Плутарх, я подумал, что самому Сталину это издание не нужно: Плутарха он читает в греческом подлиннике, как это случайно стало мне известно». (Хорошо учили в Тифлисской семинарии, да и память у «вождя» была дай Бог каждому!)

Тарле, естественно, и сам ощущал неполноценность этого своего труда и потому печатать его не собирался, а лишь пугал им своих оппонентов, типа: «Вот я опубликую написанное, тогда вы у меня другое запоете!» Но в безвременье 47-го года он, видимо, решил этой статьей напомнить о себе и, достав ее «из стола», направил для публикации в «партийной печати». Он, надо полагать, предвидел, что она не будет напечатана, однако был уверен, что Сталин о ее появлении будет извещен. Статья попала к новоиспеченному «академику-филозопу» Г. Ф. Александрову, который в 47-м, прежде чем уйти на академический покой и сосредоточиться на ставших известными всей стране сексуальных развлечениях с актрисулями, дорабатывал последний год своей государственной службы на ответственном посту начальника Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), в народе прозванном «Александровским централом». Александров, как и ожидал Тарле, не взял на себя ответственность отклонить статью (чем черт не шутит, может, у этого Тарле «каким-то образом» всё заранее согласовано с «вождем»!) и направил ее в Кремль с запиской на имя Поскребышева, содержащей отрицательный отзыв, да еще и указав на совершенно недопустимую крамолу: оказывается, что «академик Тарле сравнивает пропаганду Геббельса с ошибками Энгельса». Конечно, какое-либо сопоставление романтика нацизма с одним из основоположников марксизма могло рассматриваться как преступная дерзость!

Расчет Тарле оказался правильным: несмотря на то, что речь в статье шла о зрелом, умном и эрудированном «вожде», Сталин ее публикацию не разрешил, но о Тарле действительно вспомнил. Прежде чем перейти к последствиям этой «акции» историка, хочу обратиться к советскому народному творчеству и привести здесь текст и мораль краткой прозаической басни, содержащей житейские рекомендации, призванные регламентировать жизнь и поведение простого советского человека. При этом прошу меня извинить за грубость формулировок (хотя говорят, что язык этих формулировок давно стал обиходным в детских учреждениях нашего времени):

«В районе полюса холода летел воробей и, не выдержав мороза, упал камнем на землю.

Вскоре прошла там корова и уронила на замерзшего воробья свою лепешку.

От сохранившегося в этой лепешке тепла воробей ожил и чирикнул.

А в это время мимо пробегала кошка. Услыхав чириканье воробья, она вытащила его из лепешки и съела.

Мораль:

1. Не всякий тебе враг, кто тебя обосрет.

2. Не всякий тебе друг, кто тебя из говна вытащит.

3. Сидишь в говне, так не чирикай».

Тарле пренебрег этой народной мудростью и позволил себе «чирикнуть». Это «чириканье» стало началом последнего и не очень приятного для историка этапа его взаимоотношений с «вождем». Впрочем, всё относительно, пути Господни неисповедимы, и никому не дано знать, как сложилась бы его судьба, не попади в руки Сталина эта статья.

Итак, Сталин «вспомнил» о Тарле и, спустя немного времени, уже в следующем, 48-м, году поведал неким «заинтересованным лицам», какую мзду он хотел бы получить от историка в качестве благодарности за свое многолетнее доброе к нему отношение. Это должна была быть книга о трех нашествиях на Россию (в XVIII, XIX и XX веках), закончившихся разгромом агрессоров, и Сталин, таким образом, оказался бы в приличной компании с Петром Великим и М. Кутузовым.

Отметим, что при остром желании последние, панегирические, страницы неопубликованной «сталинской» статьи Тарле можно было истолковать как заявку на книгу о Великой Отечественной войне и об определяющей роли Сталина в победе России, и не исключено, что Тарле этими страницами сам спровоцировал «вождя» на такой опасный заказ: зачем статья, когда можно получить солидную книгу. Впрочем, батоно Лаврентий изначально не верил, что такая книга вообще возможна. Серго Берия вспоминает о разговоре с отцом в 30-х годах: когда он спросил его, почему чисто советские исторические книги так скучны, «он разразился смехом и позвал на помощь мою мать.

— Скажи, — продолжал он, смеясь, — что я должен ему ответить? Каким образом можем мы изобразить Иосифа Виссарионовича пером Тарле, описавшего Наполеона?»

Прав был Берия: это действительно оказалось невозможным, но сие выяснилось позднее.

Из первоначальной заявки Сталина неясно, имел ли «вождь» в виду одну большую книгу, где все будет собрано и его портрет займет свое законное место среди вышеназванных деятелей, либо это будет своего рода серия книг.

Приняв заказ (а не принять его, естественно, не было никакой возможности), Тарле воспользовался этой неясностью и сразу же истолковал его как поручение написать не одну книгу, а три капитальных тома — по одному на каждого агрессора в исторической последовательности. Не знаю, имелась ли у посредников обратная связь с главным Заказчиком, но взгляд Тарле на трехчастную структуру будущей работы каким-то образом утвердился. Правда, как потом в семейном кругу рассказывал Тарле, с самого начала посредники горячо советовали сразу взяться за третий том — о разгроме гитлеровской Германии, закончить его на радость «вождю» и спокойно заниматься остальными частями трилогии. В этих рекомендациях не было категорической настойчивости, и Тарле остался на своих позициях, убеждая оппонентов, что работа над «шведским» и «наполеоновским» томами поможет ему выявить новые яркие параллели к событиям 1941–1945 гг., хотя в своей «сталинской» статье он сам писал: «Сталин не очень любил (а вернее — вовсе не любил) исторические параллели: они, по его справедливому мнению, всегда рискованны» (скрытая цитата из беседы Сталина с Эмилем Людвигом).

Итак, Тарле стал работать над первым томом трилогии, который он назвал: «Северная война и шведское нашествие на Россию». Вторая часть этого длинного названия была призвана напоминать о том, что выполняется сталинский заказ. Писалось легко, потому что материалов по петровской эпохе у него было много — остались от работы над темой «Русский флот и внешняя политика Петра I», которая легко вписывалась в историю шведского нашествия. Тарле, однако, растягивал удовольствие: за месяц-другой он изучил шведский язык (в 74 года!) и стал работать со скандинавскими источниками. Браться за третий том трилогии ему очень не хотелось, и он всячески оттягивал момент, когда даже формальных причин для задержки в выполнении этой части заказа у него больше не будет. Не могу сказать, на что он надеялся. Возможно, до него доходили слухи об ухудшении здоровья Сталина, который к этому времени перенес микроинсульт, возможно, он чувствовал, что и его собственная жизнь на исходе и нужно было как-то продержаться.

Вряд ли Сталин лично следил за тем, как Тарле выполняет его поручение. Не до того ему было в конце 40-х. Но холуи не дремали и вскоре дали о себе знать. Усиление грязной возни вокруг Тарле связано с возвышением Суслова в партийной иерархии того времени. Отличившись в деле подготовки 70-летия «вождя», этот деятель получил в свое ведение газету «Правда» и стал претендовать на место главного идеолога советской империи. О Суслове я всегда говорю и пишу весьма резко, но в этой моей резкости нет ничего личного, лишь констатация фактов, свидетельствующих о том, что этот индивидуум был законченным персонажем оруэлловского «Скотного двора». Лично же я высоко ценю Михаила Андреича и храню о нем самую добрую память. Думая о нем, я всегда вспоминаю слова «вечно живого» Ильича, сказанные им над гробом Свердлова: «Мы хороним пролетарского вождя, который более всех нас сделал для нашей победы». Цитирую по памяти, так как, в отличие от т. Суслова, картотеки ленинских цитат под рукой не имею. Так вот, т. Суслов с его любимой картотекой и есть для меня — «пролетарский вождь», который более всех прочих его соратников-геронтократов сделал полезного для краха империи Зла, а его молодые помощники — «филозопы» и «политики», перечислявшие потом в мемуарах свои «заслуги» в «смягчении идеологического давления», при жизни этого «гиганта советской мысли» как шаловливые дети лишь мешали «папеньке» сокрушать своими деяниями уродливый режим и продлевали его агонию.

Но возвратимся в печальной памяти 49-й год, когда Тарле начал ощущать организованное давление властей, мешавшее ему жить и работать. Эта ситуация довольно подробно описана в различных посвященных Тарле биографических очерках (см. например: И. Лосиевский. «Еще одно возвращение Наполеона Бонапарта», в книге: Е. В. Тарле. Наполеон. Талейран. — М.: Изографус-Эксмо, 2003. — С. 648–701). Поэтому здесь лишь конспективно будет изложена последовательность событий:

1949 г.