Через минуту Гаджи-Самед-хан снова обратился ко мне:
- Сардар-Рашиду приглашение послали?
- Нет. Без согласия вашего превосходительства я не осмелился.
Мои слова ему очень понравились. Он еще раз пожал мне руку.
- Обожаю преданных людей, - сказал он. - Я учту ваше отношение ко мне. Но пошлите ему приглашение сейчас же. Если вы этого не сделаете, консул может заподозрить вас в нелояльности к Сардар-Рашиду.
Я не замедлил отправить ему письменное приглашение и послал за ним фаэтон.
Гаджи-Самед-хан, осматривая картины, развешанные по стенам, медленно шел вперед, а за ним, раболепно и льстиво улыбаясь, неотступно, как тень, следовали наши гости.
Приезд царского консула вызвал всеобщее оживление. Подданные России, ее тайные агенты и те, кому она покровительствовала, не могли, да и не пытались скрыть свое ликование и старались, чтобы консул их заметил. Отталкивая друг друга, они протискивались в передние ряды. Приложив руки к груди, они склонялись в низком поклоне в знак своего глубокого уважения, а некоторые в своем подобострастии доходили до того, что обнажали головы. Это подхалимство, желание угодить консулу было так очевидно, что даже он сам улыбнулся, когда несколько сеидов*, сняв свои чалмы, отвесили ему глубокий поклон.
______________ * Сеид - мнимый потомок Магомета.
"Зинда бад император"*, - раздавалось вокруг. Каждый старался крикнуть как можно громче, заглушить соседа. В этом шуме потонули обычные на траурных собраниях в память имама Гусейна вопли "Ва Гусейн!". Лишь иногда, то тут, то там прорывался чей-то голос: "Зинда бад Гаджи-Самед-хан!"
______________ * Да здравствует император!
В свите консула было много иранцев в белых и зеленых чалмах*.
______________ * Белую чалму носят моллы, а зеленую - сеиды.
Когда консул вошел в гостиную, Гаджи-Самед-хан, желая подчеркнуть свою независимость, остался на месте. Он не склонил перед ним головы, а, как равному, пожал руку. Вместе они начали осматривать дом Мешади-Кязим-аги.
Заметив портреты Николая II, его семьи, свой собственный и Гаджи-Самед-хана, консул повеселел и обратился к своему спутнику:
- Я очень рад, что в Иране у нас есть такие верные я преданные друзья, как Абульгасан-бек, - потом он повернулся ко мне и, пожимая мою руку, продолжал: - Я вас знаю давно. О вашей культуре и благородстве можно судить по тому уважению, которое вы оказываете Нине Никитиной, но я даже не предполагал, признаться, что вы такой передовой, прогрессивно настроенный человек.
Он повторил эти же слова еще раз, обращаясь к Гаджи-Самед-хану и добавил:
- Я встречал немало интеллигентных иранцев в среде восточной аристократии, но господин Абульгасан-бек превосходит их всех. И вот почему: многие иранцы ищут прогресс и культуру в атеизме, в отрицании религии. Господин Абульгасан-бек, надо сказать прямо, человек другого покроя. Своим примером он убедительно доказал, что культурное развитие Ирана возможно только на религиозной основе. Вот у кого должна учиться иранская интеллигенция и аристократия. Весь народ должен понять, что дальнейший прогресс возможен только на основе религии, а не иначе.
Продолжая беседу в том же духе, они вышли на балкон и сели в кресла у круглого стола, уставленного шкатулками с сигарами и папиросами. Подошел Сардар-Рашид и сел рядом с ними.
Кальян не подавали. Поняв, что ждут его разрешения, Гаджи-Самед-хан распорядился так, словно он был здесь хозяином:
- Подайте гостям кальян!
В несколько дверей, распахнувшихся одновременно, вошли слуги, неся пятьдесят кальянов. Звон хрустальных побрякушек заполнил гостиную, и ничего нельзя было расслышать. Разнесся аромат духов.
Гаджи-Самед-хан был поражен красотой и изяществом поданного ему кальяна. Когда же он увидел на нем свое изображение и прочел надпись, восторг его перешел всякие границы.
Подали чай. Первые три стакана поставили перед консулом, Гаджи-Самед-ханом и Сардар-Рашидом.
Некоторое время в гостиной было тихо. Слышалось лишь позвякивание ложечек о стаканы да шумное дыхание курильщиков, выпускавших один за другим клубы зловонного дыма.
Наступала пора петь марсию. По традиции запрещалось пить в этот момент чай или курить кальян. Однако никому не хотелось прерывать столь приятное занятие. Наконец, снова раздался повелительный голос Гаджи-Самед-хана:
- Пусть ахунды начинают!
Было похоже, будто в пруд, где квакали тысячи лягушек, вдруг бросили камень. Голоса и звуки замерли. В гостиной воцарилась напряженная тишина...
Первым, по желанию Гаджи-Самед-хана, на минбар поднялся марсияхан Мохаммед-Али-шах Султануззакирин. Рассказывая о трагической гибели имама Гусейна, он вызвал на глазах присутствующих слезы. По существующему в Тавризе и на Кавказе обычаю марсияхан должен находиться на минбаре всего десять-пятнадцать минут. Поэтому после краткого вступления Солтануззакирин запел:
- Когда были убиты все приближенные святого Сейидушшухеда, он сел на своего Зюльджанаха* и выехал на площадь, где шло сражение. Обращаясь к войскам Куфы и Шама, Имам Гусейн сказал: "Есть ли среди вас храбрецы, которые любя и уважая моего деда-пророка, возвещавшего народу волю бога, помогут нам в трудном положении?" Святому Сейидушшухеду никто не ответил. Лишь в шатре призыв имама услышал его шестимесячный сын, святой Али-Акпер. Выпростав руки из пеленок и заплакав, младенец ответил вполне внятно: "Отец мой, я тебе помогу!"
______________ * Зюльджанах - крылатый конь.
О святой Гусейн! Как желал бы твой раб послушный Солтануззакирин, чтобы в тот момент, когда ты просил о помощи, казаки императора были там. Они в один голос ответили бы тебе:
"Я Аби-Абдулла*, мы готовы отдать жизнь за тебя".
______________ * Аби-Абдулла - еще одно имя имама Гусейна.
Присутствующие оплакивали убитого имама, били что есть силы себя по голове, но взгляды их были устремлены на царского консула. А он, не желая показывать всем свое удивление, смешанное с презрением, закрыл лицо платком.
Сардар-Рашид и Гаджи-Самед-хан плакали по-настоящему. Многие участники траурного собрания самобичеванием довели себя до обморочного состояния.
Видя все это, консул решил про себя, что народ, барахтающийся в смрадной луже суеверия, опьяненный религиозным дурманом и фанатизмом, никогда не сможет сопротивляться колонизаторской политике царского правительства, у него на это не хватает ума и воли.
Вслед за Султануззакирином на трибуну поднялись еще четыре марсияхана, но им не удалось заставить правоверных плакать так, как это сделал Султануззакирин.
Церемония кончилась. Мусульмане, собравшиеся сюда лишь для того, чтобы показаться царскому консулу и Гаджи Самед-хану, выпить чаю, покурить кальян, послушать марсию, начали расходиться.
Консул, Гаджи-Самед-хан и я перешли в другую комнату, где воздух не был отравлен едким дымом кальяна и дыханием огромной толпы. Здесь был сервирован ужин. Нина, играя порученную ей роль, пришла приветствовать Гаджи-Самед-хана. По случаю траура она была в черном. Следуя тавризским традициям, она сначала поцеловала руку Гаджи-Самед-хану, а потом, поздоровавшись с консулом, удобно уселась в кресло и обратилась к ним обоим:
- Нет никакого сомнения, если бы не траур по имаму Гусейну, вы не осчастливили бы своим присутствием наш дом.
Гаджи-Самед-хану это понравилось, он одобрительно похлопал Нину по плечу и, гладя ей волосы, сказал:
- Молодец, доченька, молодец!
В разговор вмешался консул:
- Многие девушки хотели бы сейчас быть на вашем месте, Нина.
С полчаса они втроем оживленно беседовали, потом консул взглянул на часы, давая понять, что пора уходить. Заметив это, Нина возразила:
- Прошу вас, не смотрите на часы. Для вас и его превосходительства я собственноручно приготовила ужин. Если господин консул разрешит, мы пошлем машину старшей и младшей ханум, чтобы они тоже оказали нам честь, поужинав вместе с нами.
Консул охотно согласился.
- Я не возражаю, посылайте машину. А еще лучше - сразу же позвоните, пока машина приедет, они уже будут готовы.