Ему ничего не оставалось, как снова выбирать между бегством и тюрьмой. Дефо предпочел первое. Так он оказался сначала по ту сторону Темзы, в Минте, угодив в общество мошенников, разбойников с большой дороги и женщин сомнительного поведения. Вскоре, однако, при первой возможности он тайно перебрался в Бристоль, где скрывался несколько месяцев. Опасаясь бейлифа — чиновника, арестовывавшего должников, Дефо жил под чужим именем, на улицу выходил только по вечерам, когда темнело. Свое горестное положение он переносил стойко, сохраняя полное спокойствие духа и непоколебимо хорошее настроение. И с присущей ему энергией предпринимал меры, чтобы выбраться из западни. Наконец ему удалось наскрести необходимые деньги и расплатиться с кредиторами. Так довольно быстро он выпутался из первого, но, к сожалению, не последнего в жизни банкротства. Дефо вернулся в Лондон, в деловой центр столицы — Сити. И имя его вновь замелькало на вывесках, на векселях, на закладных бумагах, на страницах изданий того времени.
Именно в те дни Дефо становится популярен. Причиной тому — выступления в печати, и прежде всего его первая книга «Опыт о проектах». В ней он высказал свой взгляд на общественное устройство и экономику современной ему Англии и предложил провести реформы, которые, как он считал, способствовали бы развитию нового буржуазного общества. В частности, особое внимание Дефо обращает на законы. С негодованием он пишет о чересчур суровом преследовании банкротов, призывая различать злостных банкротов и тех, кто рискует своими капиталами ради развития торговли. Эту тему — о справедливости тогдашних законов — Дефо продолжит и в следующем своем памфлете, где от имени бедняков потребует одинакового наказания за проступки богатым и бедным. Свои памфлеты, как тогда было принято, Дефо публиковал анонимно. Это не значит, что он желал скрыть свое авторство. Отнюдь нет. Вот почему очень скоро имя памфлетиста Дефо становится популярным среди политиков и собратьев по перу.
Но настоящую славу принес ему стихотворный памфлет «Чистокровный англичанин». Весь Лондон, да что там Лондон — вся Англия, простолюдины и знать, была взбудоражена дерзким сочинением.
Памфлет благосклонно встретили при дворе, справедливо усмотрев в нем произведение, направленное против нападок дворян на короля. Обозленная «чистокровная» знать не преминула ответить зарвавшемуся плебею. Целый поток памфлетов обрушился на голову бедного Дефо. В них одни разъяренные авторы называли его «гнусной кукушкой, загадившей собственное гнездо», другие, желая унизить, заявляли, что он якобы сын пьяницы-голландца и рыбной торговки-англичанки. Третьи упрекали в том, что он-де вывалял нацию в грязи. Однако чем же обозлил так автор памфлета спесивых английских аристократов? Против кого была направлена его сатира?
Прежде всего против тех, кто находился в оппозиции Вильгельму III, другими словами — режиму конституционной буржуазной монархии. Нападая на короля, они в первую очередь обвиняли его в том, что он, мол, не печется должным образом о национальных интересах. Да и не мудрено, ведь нами правит, заявляли «патриоты», король-чужеземец, который не является чистокровным англичанином. Позвольте! — вопрошал Дефо. — Но что такое «чистокровный англичанин»?! Можно ли вообще говорить о чистоте крови жителей древнего Альбиона?
«Наши предки — варвары, — писал Дефо, — не отличались, как известно, особым благородством. Не прибавили его им и завоеватели — подонки европейских народов: римляне, саксы, датчане, оставившие после себя многочисленных отпрысков неопределенной расы. Затем явились норманны и окончательно покорили страну. Наша «древняя» знать не должна забывать, что она происходит от самой злодейской нации в мире, от сборища воров и убийц. Знает ли она, что ее великие предки, быть может, являются сыновьями повара-француза и шлюхи-итальянки? Вот почему менее всего пристало британским аристократам чваниться своим происхождением.
Если подытожить, что же представляет собою разнородное существо, называемое англичанином, то можно сказать — это продукт целого ряда насилий, совершенных сперва над британками римскими скотами, затем датскими пиратами, наконец — норманнскими рыбаками.
И нам рассказывают об англичанине чистой расы!» — негодовал Дефо. И восклицал: «Турецкий конь лучше знает своих предков, чем английский вельможа! И эти земноводные субъекты возмущаются тем, что их новый король «иностранец»? Да позвольте же мне пожать плечами!»
Успех памфлета был так велик, что вскоре, помимо основного издания, на улицах Лондона появилось 80 тысяч экземпляров, отпечатанных на дешевой оберточной бумаге. Их распродавали по одному, два пенса за штуку. Это типографы-пираты поспешили нагреть руки на чужом успехе. Автору же ничего не оставалось, как возмущаться и негодовать, но сделать что-либо он не мог: в английских законах того времени, предусматривавших наказание за самые, казалось бы, различные преступления, отсутствовала статья об охране авторского права, по существу тем самым поощрялся типографский бандитизм. Дефо говорил, что если бы он мог воспользоваться хотя бы частью тех барышей, которые получали от продажи подделок его сочинений литературные хищники, то он был бы очень богатым человеком.
Впрочем, прогадав материально, Дефо нажил немалый моральный капитал. Отныне к званию купца он вправе с гордостью добавить: политик и публицист. С этих пор за ним твердо утвердилась репутация сатирика и остроумца, мастера полемики и, как злословили его противники, «бакалавра тавтологии». Для Дефо, ахиллесовой пятой которого стало литературное тщеславие, признание его таланта читающей публикой являлось лучшей наградой и поощрением к новым выступлениям.
Ждать долго не пришлось. Темперамент публициста, бойца печатных страниц, поразительная энергия Дефо очень скоро извергли новое сочинение. Как и предыдущее, оно произвело впечатление разорвавшейся бомбы.
Очередной памфлет Даниеля Дефо появился в лондонских книжных лавках 1 декабря 1702 года. Всего двадцать девять страниц занимало это сочинение, изданное анонимно, называлось оно «Кратчайший способ расправы с диссидентами».
В те времена с новой силой в Лондоне начали преследовать приверженцев пуританских сект, или, как их называли, диссидентов, то есть раскольников. Сторонники господствующей англиканской церкви, предав забвению «Акт о веротерпимости», принятый еще в 1688 году, яростно обрушились на пуритан. Осмелев после нежданной смерти короля Вильгельма III (кстати сказать, благоволившего к Дефо), дворяне и церковники лелеяли мечты о своей Варфоломеевской ночи — кровавой расправе с инакомыслящими. В этот пороховой погреб, начиненный толпами религиозных фанатиков, Дефо осмелился бросить пылающий факел.
Взрыв возмущения противников веротерпимости потряс английскую столицу. Мракобесы, которых так зло высмеяли в памфлете, грозили заодно расправиться и с его автором. Некоторое время они не знали, кто же на самом деле сочинил эту бичующую сатиру. Но уже через месяц имя стало известно. И 3 января 1703 года последовал приказ об аресте Даниеля Дефо, «виновного в преступлении чрезвычайной важности». Дефо не стал ждать, когда у дверей его дома появится констебль со стражей. Тайком он покинул свое жилище и скрылся в лабиринтах столичных улиц. Так третий раз в жизни ему пришлось спасаться бегством. Вдогонку ему «Лондонская газета» 10 января опубликовала сообщение о награде в 50 фунтов стерлингов тому, кто откроет, где прячется автор злополучного памфлета. Благодаря той же газете мы можем представить, как выглядел этот несчастный коммерсант и писатель Дефо. «Худощавый, среднего роста, — приводила его приметы газета, — около сорока лет; смуглый, волосы темно-каштановые, однако носит парик; глаза серые, нос крючковатый; подбородок острый». Как особую примету газета называла большую родинку-бородавку на щеке около рта — предмет постоянных насмешек его врагов, видевших в ней проявление внутренней сути ее владельца, средоточие, как им казалось, его зловредных качеств. Как бы то ни было, но перед нами портрет явно незаурядного человека: с лицом если не красивым, то во всяком случае значительным и запоминающимся, с ярко выраженной печатью оригинального характера и самобытной натуры.
Объявление о том, что разыскивается Даниель Фо, он же Дефо, было расклеено и на улицах. Между тем беглец укрылся у знакомого ткача-француза. Посетившая его здесь жена застала мужа в полном смятении и страхе. С ужасом он то и дело повторял слова: «Мне не миновать тюрьмы». Больше всего боялся оказаться в камере, его страшила грубость надзирателей, издевательства соседей по заключению. Но еще пуще пугала смерть от чумы — страх, живший в нем с детских лет (было известно, что чума часто вспыхивала в тюрьмах, начисто опустошая их). Эта боязнь оказаться за решеткой преследовала его многие годы. Тем более, что сам он постоянно представлял поводы закону преследовать его. За долгую жизнь ему не раз доводилось быть узником уголовных и долговых тюрем, переступать порог домов предварительного заключения. И столько же раз по существу Дефо начинал все заново.
И Дефо прав, говоря так о себе. Его судьба — вереница взлетов и падений; она то возносила на гребень славы, то низвергала в бездну позора. В эти трудные моменты он принимал позу мученика и со стойкостью мудреца учился презирать всеобщее презрение к себе. Возрождаться после очередной неудачи ему помогала его недюжинная сметка и поразительная изворотливость.
На сей раз Дефо находился в бегах пять месяцев. На что он рассчитывал? Хотел ли выиграть время и переждать в укромном месте лихолетье? Здравомыслящий человек, он едва ли мог ждать прощения. Видимо, его надежды были связаны с переменами, которые, как он хотел надеяться, произойдут в политических сферах, и верх снова одержат сторонники веротерпимости. Но, увы, чаяниям этим не суждено было сбыться.
Награда за выдачу опального памфлетиста обещана немалая. Не удивительно, что нашелся охотник заработать эти деньги. И скоро, 20 мая 1703 года, Даниель Дефо был арестован в квартале Спиталфилдс, где скрывался. Два дня спустя его заключили в Ньюгейтскую тюрьму. Причем поначалу поместили в общую камеру, где содержались те, кто не мог заплатить соответствующую мзду за пребывание в помещениях для привилегированных заключенных. В таких камерах спали на каменном полу вповалку, зимой дрожали от холода, летом изнемогали от жары. Ночь здесь нельзя было отличить от дня. «Женщины рожали детей в темных углах и оставляли их там умирать; мужчины и женщины гибли от голода и болезней; молодые девушки отдавались каждому за лишние крошки хлеба; приговоренные женщины делали то же самое, надеясь забеременеть, чтобы избежать виселицы». И в то же время тюрьма, как заметил еще Г. Фильдинг, была не только прототипом «ада», но и «самым дорогостоящим местом» на земле. Как только надзиратель выяснял, что заключенный не в состоянии оплатить тюремный «комфорт», участь его была решена: общая грязная камера и соответствующая компания становились уделом бедняка. Зато кредитоспособные превращались надзирателями буквально в золотую жилу. У тех, кто готов был оплачивать свой относительный комфорт, вымогали кучу денег. Первый побор следовало внести за «удобные кандалы». Чем больше мог заплатить заключенный за «удобство», тем более легкими были его кандалы. Тюремщики ловко пользовались этим обычаем и часто вновь прибывшего арестанта из богатых буквально опутывали цепями: ножными и ручными кандалами. Заплатив и освободившись от цепей, заключенный вскоре узнавал, что его расходы на этом не кончаются. Приходилось вкладывать монету в толстую лапу тюремщиков за то, чтобы погреться у огня, поесть не очень черствого хлеба, выпить не очень соленой воды, получить приличное одеяло, за то, чтобы тебя не избивали за проступки и не мучили.
Способность оплачивать свое пребывание в тюрьме влияла и на помещение, где содержался арестант. Деньги предоставляли возможность спать в лучшей части тюрьмы, называемой «замок», где было хоть немного света и воздуха и где даже имелись кровати и столы. Жизнь тут обходилась очень дорого. Но и в других местах тюрьмы на все, и прежде всего на помещение, существовала своя такса. Так, самая дешевая постель стоила два шиллинга в неделю. Свобода передвижения по тюрьме также зависела не от совершенного преступления, а всецело от кармана заключенного. Словом, кошелек был единственным средством выжить в этом кошмаре.
Такое положение отчасти проистекало из-за скаредности городских властей. Муниципалитет просто-напросто не платил тюремщикам жалованья, тем самым поощряя незаконные поборы и взятки.
В погоне за наживой тюремное начальство развернуло также продажу спиртного. «Синяя погибель», как называли джин — можжевеловую водку, косила заключенных, так же как и тех, кто пристрастился к этому зелью на воле. Вино в тюрьме продавалось свободно, и повальное пьянство приносило солидный доход. Отсюда простой арифметический подсчет: чем больше было арестантов, тем богаче становился начальник тюрьмы и его помощники. Заинтересованное в том, чтобы судьи направляли арестованных именно в эту, а не в другую тюрьму, начальство часто вступало в сделку с блюстителями закона, щедро оплачивая их услуги. Так, известно, например, что сэр Френсис Митчелл, судья Мидлсекса, получал ежегодное вознаграждение в размере 40 фунтов стерлингов от начальника Ньюгейтской тюрьмы «при условии отправки всех его заключенных только туда». Впрочем, случались годы, когда тюрьма бывала и без того настолько переполнена, что необходимость в подобных услугах отпадала. В такие «урожайные» годы за три-четыре месяца начальник тюрьмы получал около четырех тысяч фунтов стерлингов, «не считая поднесенных ему ценных подарков». Для того же чтобы занять столь теплое местечко, надо было выложить всего тысячу фунтов. Как видим, игра стоила свеч. К слову сказать, за свечи в тюрьме тоже приходилось платить, причем втридорога. А так как без свечей, необходимых даже днем, жить было невозможно, то и эта торговля приносила солидные доходы.
Но самыми ужасными были частные тюрьмы. Их сдавали в наем смотрителям, и те выжимали из них все, что только могли. В тюрьме Бишоп оф Эли обитателей, в том числе и женщин, «цепями приковывали к полу». В другой долговой тюрьме под названием «Башмак» арестанты просили милостыню — кусок хлеба, высовывая свой башмак из окошка.
Герцог Портлэнда сдавал, например, тюрьму за 18 гиней в год человеку, прославившемуся своим жестоким обращением с заключенными. Под стать этому извергу был и Томас Бэмбридж — «бесчеловечный тюремщик», а проще говоря, изощренный садист — начальник тюрьмы Флит. Таким же оказался и его предшественник на этом посту Джон Хаггинс, который купил место за пять тысяч фунтов у графа Клэрендона, прежнего владельца тюрьмы.
Злодеяния Бэмбриджа и Хаггинса случайно выплыли наружу. Была назначена комиссия. Жестокость и беззаконие, которое творили двое на вид вполне добропорядочных джентльменов, потрясли лондонцев. Начался процесс. Бэмбриджа, а затем и Хаггинса вызвали на допрос. Знаменитый Уильям Хогарт запечатлел как раз этот момент на своей картине «Допрос Бэмбриджа». Получив разрешение присутствовать на допросах, художник собственными глазами видел орудия пыток, которые демонстрировала комиссия: щипцы, кандалы и «воротники» с шипами, применявшиеся к тем, кто не мог или не хотел оплачивать свое пребывание под сенью Флита.
На лице Бэмбриджа, написанном художником в желтых и мертвенно-бледных тонах, — злость, подлость, страх. Видимо, к нему и Хаггинсу члены комиссии относятся без особого почтения. Впрочем, неизвестно, каково было бы их окончательное решение, не всплыви при расследовании показания некоего Уильяма Рича, ставшего объектом изощренных надругательств только за то, что ему нечем было оплачивать «гостеприимство» Бэмбриджа. Об этом же поведал и другой несчастный по имени Арне, на себе испытавший варварское отношение Хаггинса.
После выступления этих свидетелей комиссия «признала Бэмбриджа виновным в злоупотреблении доверием, вымогательстве, преступном отношении к своим обязанностям: незаконно надевал кандалы на заключенных, помещал их в подземную тюрьму, обращался с ними бесчеловечно и жестоко, презрел законы королевства». Был осужден и Хаггинс, что, впрочем, не помешало ему спокойно дожить до девяноста лет.
И все же разбирательство преступлений Бэмбриджа и Хаггинса не прошло бесследно. За стенами здания тюрьмы Флит бушевала толпа, готовая растерзать извергов. В лице Бэмбриджа лондонцы стихийно осуждали социальное зло, способствующее произрастанию подобных субъектов. Однако до реформы тюрем было еще далеко. И тех, кто ратовал за нее, современники считали наивными чудаками.
Едва ли тогда Дефо мог предполагать, какие порядки существовали в английских тюрьмах. Со временем личный печальный опыт, а также профессия репортера позволят ему глубоко изучить эту сторону английской жизни. Пока же ему все это лишь предстояло узнать, как говорится, на собственной шкуре.
К счастью, друзья не оставили Дефо в тюрьме на произвол судьбы и помогли устроиться здесь с относительным, но все же комфортом.
Для этого, собственно, и разбудил его надзиратель этим пасмурным утром. Теперь с ним обращались по-иному, чем при аресте. В тот момент, узнав, что он не может тотчас внести «дань», его бросили в каменный мешок — «страшное место под землей, куда никогда не проникал луч света».
Сейчас по узким каменным ступеням Дефо поднимался буквально со дна наверх, к свету. Страшные два дня, проведенные здесь, в обществе уголовников и крыс, могли бы показаться кошмарным сном, если бы не горькая реальность. Но до полного освобождения было еще далеко. Пришлось не на один месяц поселиться под сенью Ньюгейта. Отныне его имя навечно будет запечатлено в тюремных протоколах и архивах рядом с именами и прозвищами известных преступников. Позже ему придется познакомиться и с другими лондонскими тюрьмами — Лэдгейм, Кэмптер, Флит, Кингсбенч, Маршалси, Сэрей-хауз, Ньюджейл. В одних он окажется, хотя и не надолго, «жильцом», в других побывает как журналист в поисках материала.
В этом смысле Ньюгейт, как это ни парадоксально, принесет ему двойную пользу: личные неоднократные наблюдения как бы изнутри за нравами и законами преступного мира и непосредственное знакомство с его «героями» навсегда отложатся в кладовой памяти.
И всякий раз, когда ему вспомнится Ньюгейт, перед его глазами, как горькая насмешка над ее обитателями, будет возникать символическая фигура Справедливости на фронтоне тюремной арки, выходящей на Сноу-хилл. А внизу, словно приветствуя вновь прибывающих, статуя Дика Виттингтона, напоминающая о том, какое значение придавал этой тюрьме знаменитый лорд-мэр столицы, рьяно пекущийся о порядке и восстановивший этот оплот закона в 1422 году. Хотя известна эта тюрьма — самая большая в Лондоне — была еще в 1188 году, а может быть, и раньше. Не раз ее разрушали, не раз она сгорала. И все же ее восстанавливали ради «блага» заблудших. Особенно «величественный вид» тюрьма эта приобрела после великого пожара 1666 года, когда весь Лондон отстраивался заново. Последний раз, уже окончательно, ее снесли сравнительно недавно — в 1902 году.
Про эту главную тюрьму Англии говорили, что она плодит больше воров и мошенников, чем все притоны и разбойничьи вертепы страны. И действительно, тюрьма представляла собой улей, где роились преступники. Здесь планировались кражи и ограбления, сюда безбоязненно являлись посланцы преступного мира, приносили монеты и слитки металла. Фальшивомонетчики и здесь не сидели без дела; воры-карманники тоже не теряли времени даром — тренировались в своем ремесле и давали уроки новичкам. Проститутки обучали грязному «промыслу» молодых девушек, учили, как стянуть часы или бумажник у зазевавшегося ротозея.
Для большинства из них отсюда дорога была одна: на «роковую перекладину» или на плаху. В этом смысле «Ньюгейтская обитель» служила лишь своего рода пересыльным пунктом между судом и виселицей. В лучшем случае — ссылкой на каторгу. Впрочем, для некоторых, кто был ввергнут в эту пучину, тюрьма становилась родным домом. Постоянными ее жильцами оказывались те, чье дело правосудие «случайно» забывало рассмотреть. Таким, например, вечным узником стал некий майор Бернарди, напрасно прождавший приговора более сорока лет и так и умерший на каменном тюремном полу в 1736 году восьмидесяти двух лет от роду.
Веривший в свою звезду Дефо не желал заживо гнить в тюремных стенах, хотя и устроился здесь, как было сказано, с относительным комфортом. Всю свою энергию он направляет на то, чтобы вырваться на свободу. Единственное средство достижения этого — перо, благо им разрешают пользоваться.
Один за другим выходят его новые памфлеты. Родные и друзья, посещающие заключенного, предлагают эти сочинения издателям. Таким образом, можно сказать, что неутомимый Дефо и в тюрьме не терял времени даром.
Была еще одна форма сочинений, которой он придавал особое значение. В промежутках между созданием памфлетов он пишет письма влиятельным знакомым с просьбой вступиться за него. Пассивное ожидание приговора было не по нему.
Но просьбы его не достигают цели. И наказание неотвратимо. Бледный, выслушивает он приговор очередной сессии суда в Олд-Бэйли. Самое страшное в нем — заключение в Ньюгейт, доколе это будет угодно ее величеству королеве. Ни штраф в 200 марок, ни даже предстоящее трехкратное выставление у позорного столба не испугали его так, как слова о том, что в сущности он может быть обречен на пожизненное заключение.
Такой несправедливости, а вернее, жестокости он никак не ожидал. Гневу его не было предела. Отчаяние породило безрассудство, обернувшееся, однако, ему на пользу.
Упрятанный за решетку Дефо и здесь остается непокорным, бунтующим сочинителем. Он отваживается снова показать зубы и пишет «Гимн позорному столбу». Перо превращается в шпагу. Как удар клинка, эта сатира поражает его гонителей.
Его выставят на посмешище у позорного столба, но прежде все узнают, за что человека, решившего высказать правду, подвергают унижению и позору. Смелость и честность никогда не были в почете у ненавистников правды. И он гордится тем, что страдает за нее. Нет, он не страдает, он торжествует, ибо наказание, к которому его приговорил бесчестный суд, это награда; ее удостаиваются лишь самые отважные и мужественные.
С помощью друзей Дефо удалось отпечатать и распространить свое сочинение. И тогда произошло то, чего никто не ожидал.
Ранним утром 29 июля распахнулись тюремные ворота. В сопровождении солдат (полиции тогда не существовало) он побрел по еще безлюдным улицам к бирже.
Здесь, у Французской арки, должен был состояться первый тур его стояния у позорного столба.
Невесело было у него на душе. Ведь еще не так давно на бирже его встречали как равного, одни с ним вежливо и чинно раскланивались, другие заискивающе улыбались, угождали. Удача сопутствовала ему, как попутный ветер, и корабль уверенно держал курс к желанному берегу благополучия. А сейчас он выставлен на посмешище у столба на помосте. Голова и кисти рук стиснуты деревянной колодкой так, что даже говорить трудно, не то что пошевелиться. И тем не менее Дефо заговорил. Его собственный «Гимн позорному столбу», сразу ставший широко популярным, красноречивее любого защитника обелял несчастного, пострадавшего ради свободы мысли и веротерпимости.
То же самое повторилось и на другой день в Чипсайде.
Но подлинный триумф настал на третий день, 31 июля. Ему надлежало согласно приговору стоять у новых, возведенных в 1672 году ворот Темпл-бар, что в начале Флит-стрит, при въезде из Вестминстера в Сити.
К этому времени уже весь Лондон распевал его «Гимн», написанный в форме незатейливых уличных песенок. И желающих поглазеть на отчаянного парня, сочинившего эти веселые и злые стишки, было более чем достаточно.