- Ладно, ладно, - говорит он, - может и повысим, если подойдете. Пока вот вам шилинг в подарок, раз мейстер Макнэйл говорит, что таков обычай, и жду вас в Кломбере в понедельник.
Вот я и пошел в понедельник в Кломбер - ну и громадный же домище, целых сто окон, а то и больше, и места хватит половине прихода спрятаться. А насчет сада - так для меня работы почитай что и не было вовсе, и лошадь из конюшни не выводили всю неделю напролет. Мне-то все-таки дела хватило изгородь ладить несусветную, не говоря уже про чистку ножей, вилок, сапог и прочие всякие заботы, которые для баб годятся, а не для взрослых мужчин.
На кухне, кроме меня, еще было двое - кухарка Элиза да горничная Мэри
- обе темные бедные создания, которые всю жизнь прозябали в Лондоне и ничего про белый свет не знают. Мне с ними и говорить-то было не о чем, потому что они люди простоватые, нормального английского языка почитай что и не понимают *), и о спасении своих душ беспокоятся не больше, чем жабы на болоте. Когда кухарка сказала, что не уважает Джона Нокса, а та, другая что и шестипенсовика не даст за "Беседы об истинной церкви" мейстера Дональда Максноу, я понял, что мне только и остается препоручить их души Всевышнему.
*) Израэль Стэйкс говорит на нижнешотландском диалекте, вся эта глава написана на нем. - Прим. перев.
Господ было четверо: генерал, миледи, мейстер Мордонт и мисс Габриэль, и немного мне времени понадобилось, чтобы приметить что-то неладное. Миледи ходила тонкая и белая, как привидение, и я много раз видел, как она сама с собой говорит и плачет. Я видел, как она ходила взад-вперед по лесу, где, думала, никто ее не мог видеть, и ломала руки, будто умалишенная.
Еще и молодой джентльмен с сестрой - оба глядели озабоченными, а уж генерал больше всех, у других-то день на день не приходится, а он всякий божий день без передышки ходил мрачный, как висельник под петлей. Я пытался выведать у баб на кухне, что в семействе не слава богу, но кухарка - та мне ответила, что не ей встревать в господские дела, и что, пока ей платят за работу, ее все это не касается. Обе они, бедняжки, туповатые и беспомощные, двух слов в ответ на простой вопрос связать не могут, хотя, когда приспичит, так небось кудахтают вовсю.
Ну ладно, шли недели, потом месяцы, а в поместье не то чтобы лучше, а все хуже и хуже делалось. Генерал все больше нервничал, а хозяйка его
- та все грустнее и грустнее становилась, хотя друг с дружкой они не бранились, нет - я-то знаю, потому что завтракали они вместе, а я как раз в этот час взял себе привычку обстригать розовый куст под окном, так что и не хотел, а все слышал, что они промеж себя разговаривали, хоть и за решеткой.
При молодежи-то они почитай что и не разговаривали вовсе, но, как те уйдут, так сразу речь заходила о каком-то близком испытании для них для всех, хоть я так и не смог из их слов понять, чего они боялись. Я не раз слышал, как генерал говорил, что не боится смерти или понятной опасности, которой можно противостоять, но что это изнурительное ожидание и неизвестность из него жилы выматывает. Тут миледи принималась его успокаивать и говорить, что, может, дело и не так уж плохо, как он думает, может еще и обойдется, да только зря на него слова тратила.
Что до молодежи, я-то отлично знал, что они не больно усердно за стенкой сидели, а удирали при первой возможности с мейстером Фотерджилом Вэстом в Бренксом, но генерал слишком был занят своими страхами, чтоб смотреть кругом, а я так про себя решил, что ни садовник, ни кучер за детьми присматривать не обязан. Ему бы знать в его годы, что запрещать что-нибудь девчонке да парню - лучший способ их к этому привадить. Господь в этом убедился в райском саду, а жители Эдема от жителей Вигтауншира ни на волос не отличаются.
Еще об одном дельце я, кажется, позабыл, а надо бы рассказать.
Генерал в спальне жены не ночевал, а спал один в дальнем углу дома, так далеко от всех прочих, как только мог. Эту комнату он всегда запирал, и никому туда ходу не было. Он сам себе и постель стелил, и прибирал, а никому из нас даже в коридор, что вел к этой двери, заглядывать не дозволялось.
А по ночам он бродил по всему дому, везде лампы развесил, так, что нигде не оставалось ни уголочка темного.
Сколько раз я со своего чердака слыхал, как он бродит туда-сюда, туда-сюда по коридорам с полуночи до петухов. Оно невесело - слушать это да раздумывать: уж не привез ли он часом из своей Индии какие-никакие языческие да идолопоклоннические штучки, не точит ли его душу червь, что гложет и не умирает. Я бы его спросил, не облегчит ли его душу беседа с преподобным Дональдом Максноу, да это, может статься, было бы ошибкой, а генерал не тот человек, с которым станешь рисковать ошибиться.
Как-то работал я на лужайке, а он приходит и спрашивает:
- Случалось вам когда-нибудь стрелять из пистолета, Израэль?
- Господи помилуй! - говорю. - Да я сроду ничего этакого в руках не держал.
- Тогда лучше и не пытайтесь, - говорит. - Каждому свое оружие, говорит. - Могу поручиться, вы справитесь с хорошей яблоневой дубиной.
Я душой кривить не стал, прямо говорю:
- Ну а как же! Не хуже любого в наших краях.
- Дом стоит уединенно, - поясняет генерал, - какие-нибудь негодяи могут вломиться. Всегда лучше быть наготове. Я, вы, мой сын Мордонт и мистер Фотерджил Вэст из Бренксома - он придет, если его позовут справимся, как по-вашему?
- Право, сэр, - отвечаю, - пировать, как говорится, лучше, чем воевать, но, если вы мне повысите на фунт жалование, так я не откажусь ни от того, ни от другого.
- Из-за этого мы не поссоримся, - говорит генерал и соглашается на лишние двенадцать фунтов в год так легко, будто это двенадцать мыльных пузырей.
Ну, я плохо думать о нем, конечно, не хотел, но тут не мог не заподозрить, что деньги, с которыми так легко расстаются, не могут быть нажиты честно.
Я человек от природы не любопытный и нос в чужие дела совать не люблю, но тут уж не мог успокоиться, пока не узнаю, чего это генерал по ночам бродит и что ему спать не дает. Так вот, подметал я как-то коридоры, вижу - неподалеку от генеральской двери кучей навалены занавеси, старые ковры и все такое. Тут мне вдруг приходит в голову мысль, и я себе говорю:
- Израэль, - говорю, - дружок. Почему бы тебе здесь не спрятаться сегодня же ночью и не взглянуть на старика, когда ему будет невдомек, что на него живой человек смотреть может?
И чем больше я об этом думал, тем легче мне это казалось, так что я в конце концов решил это сделать без промедления.
Как вечер пришел, сказал я бабам, что страдаю зубами и пойду пораньше спать. Я отлично знал, что как уйду к себе, так про меня больше никто и не вспомнит, так что я чуть подождал, слышу - все тихо, сбросил башмаки и бегом по черной лестнице к той куче тряпья. Залез под старый ковер, гляжу в дырку.
Там я и просидел, как мышь в корзине, покуда генерал не прошел мимо в спальню и все в доме не успокоилось.
Право слово! Второй раз я бы на это не пошел, хоть бы и за все денежки Объединенного Дамфрийского Банка. Как подумаю - мороз по коже! До чего жутко лежать там в мертвой тишине и ждать, и ждать, а кругом ни звука, только старые часы гулко тикают где-то в коридоре.
Сначала я в одну сторону смотрел, потом в другую, но мне все что-то чудилось в той стороне, куда я как раз не смотрел. На лбу у меня холодный пот выступил, а сердце колотилось вдвое скорее тех часов, а хуже всего, что пыль с ковров набилась мне в глотку - вот-вот раскашляюсь!
Бог мой! Как только волосы у меня не поседели. Знал бы - не согласился бы и за пост лорд-мэра в самом Глазго.
Ну ладно. Было уже два часа утра или, может, немного больше, и я как раз подумал, что так ничего и не увижу, да, надо сказать, не слишком об этом пожалел, как вдруг мне послышался звук, ясный и отчетливый в тишине ночи.
Меня уже и раньше просили описать этот звук, но оказалось, что не так-то просто дать кому-то понять, что за звук, если ни он, ни ты никогда раньше ничего подобного этому звуку не слышали. Это был резкий короткий звон - похоже, вроде как, если провести пальцем по краю винного бокала, но куда тоньше и выше, и громче, и с чем-то вроде всплесков, как звон дождевых капель в бочке с водой.
Я с перепугу сел среди ковров, высунулся, как гриб из опавших листьев,
и давай слушать. Но все опять стихло, кроме ровного тиканья часов.
Вдруг звук раздался снова, такой же ясный, резкий и тонкий, и теперь и
генерал его услышал, потому что он вроде как застонал за дверью, как
усталый человек, когда его разбудили. Я слышал, что он встал и оделся, а потом принялся расхаживать туда-сюда по комнате.
Право слово! Минуты не прошло, как я уже завернулся в ковры обратно. Лежу, дрожу с головы до ног, бормочу все молитвы, какие знаю, а сам все гляжу в дырку на генеральскую дверь.
Скоро я услышал, как поворачивается ручка, и дверь медленно открылась. В комнате горел свет, и я только на секунду успел увидеть что-то вроде ряда мечей торчком вдоль стены, как генерал выскользнул наружу и закрыл дверь за собой. Он был в халате, в красном колпаке и в туфлях без задников с загнутыми носами. Я было вообразил, что он ходит во сне, но тут он подошел ближе и стало видно, как у него глаза блестят, а лицо скривилось, будто что его мучает. Верьте мне или нет, а я и сейчас дрожу, как вспоминаю эту высокую фигуру, это желтое лицо в длинном-длинном темном и тихом коридоре.
Я лежу, не дышу, смотрю на него, а когда он подошел совсем близко, тут у меня и сердце стучать перестало, потому что "дзынь!" - громко и четко всего только в ярде от меня раздался тот самый звук.
Что это звенело, где оно было - убейте, не могу сказать. Может, это и генерал, но только тогда Бог его ведает, как он это сделал, потому что руки его в тот момент висели без дела, я хорошо видел. Звук от него послышался, это да, только мне показалось, что звенело где-то у него над головой, но это был такой бесплотный, нездешний, недобрый звук, что про него так просто не скажешь, откуда он слышался.
Генерал его вроде как даже и не заметил, а пошел себе дальше и скоро исчез из виду, а я уж, можете мне поверить, секунды не потерявши, выкарабкался из своего логова и драпанул к себе, и хоть бы теперь все призраки Красного Моря стали хороводиться по дому вдоль и поперек, я бы и носа не высунул взглянуть на них.
Я никому и слова не сказал, но про себя решил, что и не минутку
лишнюю в Кломбер Холле не останусь. Четыре фунта в месяц
неплохие деньги, но ими человеку не заплатишь за потерю
душевного покоя, а может статься, и самой души, потому что,