Отдавал он дань и знаменитым раздорским винам, сообщая между прочим:
«Ну, Саша, какое здесь настоящее виноградное вино, 60 копеек две бутылки (кварта). Отродясь такого не пивал! Выпьешь стакан, так горячо проходит, а сладость-то какая! В г. Москве ни за какие деньги не достанешь — сейчас подмешают...»[13].
А вот другое письмо В. И. Сурикова:
«Я написал много этюдов: все лица характерные. Дон сильно напоминает местности сибирские, должно быть, донские казаки при завоевании Сибири и облюбовали для поселения места, напоминавшие отдаленную родину. Меня казаки очень хорошо приняли. Жили мы в Раздорской станице, Константиновской, Старочеркасской, где находятся цепи Степана Разина; ездил с казаками на конях, и казаки хвалили мою посадку. «Ишь, — говорят, — еще не служил, а ездит хорошо...». Нашел для Ермака и его есаулов натуру для картины. Теперь уже вписываю их».
Родом Суриков был из Красноярска. Но в донских станицах он разыскал своих дальних родственников. «Знаешь, Саша, — писал он брату, — у нас с тобой родные, должно быть, есть на Дону, в станицах Урюпинской и Усть-Медведицкой есть казаки Суриковы, и есть почти все фамилии древних казачьих родов...».
Многие из них тоже послужили прототипами героев суриковской картины. В их числе были Макар Агарков, Кузьма Запорожцев, Дмитрий Сокол. С Макара Агаркова, например, художник писал портрет есаула Ивана Кольцо. Этюды эти хранятся, как известно, в фондах Третьяковской галереи.
Вы помните картину «Покорение Сибири Ермаком»? Когда пристально всматриваешься в нее, невольно думаешь о встрече двух стихий. С одной стороны — казаки, безумно храбрые и грозные воины. Ведет их могучая воля Ермака — он в самом центре сечи, «ко славе страстию дыша». Полощется над дружиной знамя по ветру, навершие его служило еще Дмитрию Донскому на поле Куликовом. И — другая стихия: разноплеменное войско Кучума, растерянное, потерявшее веру. Сам Кучум — вдали от сечи, он хитер и коварен...
И все-таки не Ермак и не Кучум, а народ — главный герой картины. Недаром так тщательно выписано каждое лицо: и казака, и татарина, и остяка, и каждое выражает свои, лишь одному ему присущие чувства, свои внутренние переживания. Это была высокая человеческая правда.
В марте 1895 года Суриков показал свою картину на XXIII передвижной художественной выставке. Впечатление от нее было таким неожиданным и могучим, что, как писал Репин, «даже не приходит на ум разбирать эту копошащуюся массу со стороны техники, красок, рисунка. Все это уходит как никчемное: зритель ошеломлен этой невидальщиной. Воображение его потрясено».
Копию своей картины художник подарил донским казакам. Раздорские старожилы помнят, как долгие годы — вплоть до революции — в станичном правлении висела эта картина, и все, кто приходил сюда, отыскивали на полотне своих соседей и знакомых.
Николай Семенович Тузов, теперь уже пожилой станичник, вспоминает, как отец называл ему имена людей, с которых Суриков писал своих героев: Ермака — с батарейца Арсения Ивановича Ковалева, а казака с веслом — с их деда Антона Тузова, тоже артиллериста, участника русско-турецкой войны 1877-1878 годов, награжденного за храбрость серебряной медалью.
Есть в Раздорской станице страстный краевед-любитель, учитель Леонид Тимофеевич Агарков, по-видимому, один из потомков того самого Макара Агаркова, который позировал Сурикову. Встретившись с Тузовым и заинтересовавшись его рассказом, он решил разыскать родственников Ковалева. Находка, попавшая к нему в руки, оказалась столь же удивительной, как и неожиданной. У одного из родственников Ковалева — Дмитрия Васильевича Быкадорова — нашлась фотография знаменитого батарейца. Точно такая же фотокарточка, правда, увеличенная, была обнаружена и у другого родственника Ковалевых — Василия Карповича Сухарева.
Начали рассматривать обе фотографии и — поразительная вещь! Оказалось, что это не снимок, а фотокопия с портрета, выполненного акварелью. Специалисты-искусствоведы, увидев снимок, сделали заключение: акварель выполнена кистью очень талантливого художника и имеет большое сходство с образом Ермака на картине Сурикова. Тот же орлиный нос, лохматые брови, зоркие глаза...
Не будем торопиться с выводами, но очень вероятно, что Л. Т. Агарков нашел копию неизвестной акварели великого художника. А где же сама акварель?
Фотокарточки Антона Тузова (на картине — казака с веслом) найти в станице не удалось — просто ее потеряли родственники. Зато отыскались следы еще одной неизвестной акварели Сурикова. В своей переписке с родными художник упоминал, что в Раздорской он написал портрет станичного атамана. Больше того, сохранилось даже предание о том, что, увидев свой портрет, атаман сказал Сурикову: «Ловко изобразил ты меня казак! Ну, жди теперь, Василий Иванович, осенью получишь от меня бочонок с вином нового урожая».
Бочонок бочонком, но вот беда: ни в одном из каталогов акварель эта тоже не значится. Где же она?
Старожилы рассказали Агаркову, что атаманом в Раздорской был в то время урядник Иван Ильич Бударин. Удалось найти в Ростове, на улице Молодежной, 21, его дочь — Анну Ивановну Розину. В 1893 году ей было лишь шесть лет, а сейчас уже под восемьдесят, но она хорошо помнит по рассказам родных, что Суриков бывал у них и действительно писал портрет отца. В 1934 году Анна Ивановна переехала в станицу Елизаветинскую, а дом сдала в аренду. Акварель осталась в Раздорской и бесследно исчезла.
Бесследно ли? Может быть, она и поныне хранится в какой-нибудь казачьей семье, и владелец ее даже не подозревает, каким он обладает сокровищем?
И еще об одной суриковской картине стоит рассказать — «Степан Разин». Это была последняя крупная работа художника. Эскизы для нее он тоже собирал в Раздорской. Не в бою и не в походе изобразил он мятежного атамана, а в спокойном и горестном раздумье. Рядом с ним в струге, плывущем по Волге, его сподвижники, друзья, и все-таки Разин один, не с ними, одолевают его крепкие невеселые думы. Чуял, видимо, что сам не знал и не ведал, куда вел восставших, понимал, что уже не удастся ему добыть желанную свободу для людей и что впереди — тяжкая расплата... Казачьи типы на полотне удивительно схожи с теми, что написаны Суриковым на картине «Покорение Сибири Ермаком».
Уезжая с Дона в Москву, Суриков уложил в чемодан далеко не все свои эскизы. Многое осталось в Раздорской, Константиновской, Старочеркасской станицах. Никто еще, кроме Леонида Тимофеевича Агаркова, не пытался отыскать их. А ведь каждый такой эскиз — огромная художественная ценность.
Значит, нужно искать! Искать настойчиво, не отступая.
Иртыш кипел в крутых брегах,
Вздымалися седые волны,
И рассыпались с ревом в прах,
Бия о брег казачьи челны...
Донские песни... Сколько их, величаво-задумчивых, тревожащих душу, приходилось мне слышать. Словно буйное разнотравье, заполнили они, не похожие одна на другую, всю жизнь казака — от рождения и до самой смерти. О горе ли, о счастье, о трудной дороге или о заветной мечте по суженому — каждая из этих песен похожа на неповторимый и хрупкий цветок, что вырос не в привольной степи и не в левадном затишье у Донца, Чира или речки Быстрой, а в большом человеческом сердце. Об одной из этих песен я думаю чаще других. И когда думаю — в памяти встает Григорий Мелехов. Израненный, уставший, потерявший все самое дорогое, что было у него на свете, слушал он знакомую с детства песню о Ермаке Тимофеевиче — старую, пережившую многие века. А рассказывала песня о вольных казачьих предках, некогда бесстрашно громивших царские рати, ходивших по Дону и Волге на легких стругах, «щупавших» купцов, бояр и воевод и покорявших далекую Сибирь. «И в угрюмом молчании слушали могучую песню потомки вольных казаков, позорно отступавшие, разбитые в бесславной войне против русского народа...».
О Ермаке Тимофеевиче — старшине Качалинской станицы, прославившем своими ратными делами Русскую землю, на Дону сложено много песен и легенд. Не все в них договорено, не все сказано. Еще и поныне приходится нам разгадывать тайны, оставленные Ермаком на бесчисленных своих путях-дорогах.
Давно это было и быльем поросло...
Неспокойно жила Качалинская станица. Что ни день — приходилось и с татарами драться, и поляки, случалось, донцов беспокоили. Не так-то просто было «ворам» да «разбойникам», пришедшим сюда со всех концов Руси, обрести зимовье постоянное. И все дела приходилось ему решать, Ермаку. Незадаром старшиной своим нарекла его голытьба.
Когда совсем невмоготу стало, повел Ермак казаков на Волгу, купцов «пощупать», а потом и на Каспий махнул — персидские суда пограбить.
Не понравилось это Ивану Грозному, приказал он войсковому атаману созвать круг казачий, Ермака поймать и под стражей в Москву отправить. А казаков рядовых, тех, что разбойничали с ним, плетьми наказать при честном народе. Только куда там... Узнал Ермак о «милости» царской, собрал войско свое, да и уплыл на Каму — давно уже купцы Строгановы на службу к себе звали, озолотить обещали, коль засеку добрую против татар выставит. Про себя Ермак еще одну думку имел — обратит он оружие против Кучум-хана, тем и прощение царское заслужит. А с прощением вместе — и права гражданские, коих казаки лишены.
Вот как поход-то Ермака начинался! А ведь, случается, совсем по-иному об этом пишут, Ермака верным слугой да лизоблюдом царским представляют. Не ходил Ермак никогда под царем. Вся и милость-то — одежда с царского плеча, да и та на погибель ему оказалась. Но об этом — позже...
Пришел Ермак к Строгановым весной, а все лето и зиму к походу против Кучума готовился. Строили лодки, собирали оружие, запаслись хлебом. Кунгурская летопись про то говорит так: всем снабдили Строгановы казаков, «оружием огненным, пушечками скорострельными семипядными, запасами многими». Только не без корысти тратили они свое добро.
— Смотри, Ермак, — говорил Строганов, — вернешься из похода, все расходы мои возместишь, да с лихвой.
Наконец отряд был готов. И в поход вышли не в сентябре 1581 года, как считали до сих пор, а весной следующего, 1582 года, — теперь это уже документально доказано.
...Громче обычного звонили колокола в Нижнем Гусовском городе. Отовсюду сбегался народ, чтоб проводить отряд смельчаков. На корме струга — сам Ермак Тимофеевич, распрямил могучие плечи. Черные волосы свежий ветер лижет, пристальный взгляд казака по берегу скользит.
Без малого девятьсот душ набралось в удалую дружину. И почти треть из них — строгановские «солевары-лапотники». Казаки потешались над ними: сядут, бывало, лапотники щи варить, а каждый свой кусок мяса держит в котле на мочалку привязанным. Не от сладкой жизни у Строгановых была та привычка...
Возле устья Туры случилась первая крупная стычка с татарами. С жестоким отчаянием бросились в бой отряды князя Япанча. Казаки не дрогнули, не отступили. Рубили направо и налево. Не выдержали враги, бросились в бегство.
— Так воины русские сильны, — доносили хану Кучуму, — что когда стреляют из луков своих, огонь пышет и дым велик исходит, а защищаться от них никакими ратными зброями невозможно.
Но и казакам нелегко пришлось, многих своих недосчитались. А главные-то бои впереди были. Измотали людей малые и большие битвы, а татары все новые рати подтягивали. Призадумались тут донцы: обойти врага или стоять единодушно. «Нельзя нам худую славу да укоризну на себя навлекать», — говорили одни. «Как можно устоять против такого собрания?» — возражали другие. Тогда поднялся Ермак, сказал войску:
— Отступать — не меньшая опасность. А на что нам, донцы, дома надеяться, если с Кучумом не расправимся: на разбойничью жизнь или на петлю царскую?
Порешили: Кучумову столицу Искер приступом брать. Жестокой была сеча и силы неравными, а все же сломил Ермак силу вражью. С позором бежал хан из своего дворца. Дорога в Сибирь была открыта.
Иван Грозный простил за это казачье воинство и награду великую обещал. Но вот что попросил Ермак у него:
Только не успокоился хан Кучум, притаился, ожидая удобного момента, чтоб отомстить Ермаку. И дождался. Через три года донесли гонцы Ермаку, что хан будто бы купеческий караван у Иртыша пленил. Поспешил Ермак на помощь и увидел, что обманули его. Обратно повернул, а ночь в дороге дружину его застала, привал пришлось устроить. Тут и поспел Кучум, окружил спящих, изрубил всех до единого.
Хотелось хану живым Ермака в полон взять — не смог: десятка три наседавших ворогов Ермак отправил на тот свет. К берегу отступал, думал река спасет, а тут оступился: потянула его тяжелая кольчуга, дарованная царем, на дно...
Только ничем уже не помогла Кучуму эта месть Ермаку, не вернула ему Сибири. По таежным трактам уходили на восток все новые и новые казачьи дружины. К самому Тихому океану повел донцов Ерофей Павлович Хабаров. Еще дальше — к студеному морю Семен Дежнев. Кому же, как не донским казакам, землепроходцами-то быть?
А загадок оставил нам Ермак немало.
Где он похоронен — доныне никто не знает. Ведомо лишь, что тело его выловили в Иртыше неподалеку от того места, где в него впадает Вагай.
Два года назад сибирские геологи снимали с вертолета местность вокруг устья Вагая и совсем неожиданно сделали большое открытие — обнаружили очертания крепостных стен Кучумовой столицы Искер. Сравнили описания древних летописцев с контурами «царева городища» — все удивительно точно совпадает. Стало быть, где-то в этих местах была последняя битва Ермака с ханом?