Мифология и Анд, и Мезоамерики предпринимает великие усилия, чтобы подчеркнуть фундаментальное значение мужчин, взявшихся за труд земледельца, в формировании земледельческой цивилизации. Сама по себе археология не может окончательно заявить, что появление доказательства массового внедрения мужского труда в помощь земледелию — типа того, что произошло в целом в Андах около 200 года до н. э., — представляет собой нарушение векового психологического барьера, удерживавшего мужчин от участия в культивировании растений. С другой стороны, ввиду утверждений в мифологии о существовании барьера, его нарушении и времени этого нарушения (приблизительно 200 год до н. э.), а также ввиду подтверждения этой даты археологическими данными следует спросить, не является ли андская мифология, помимо прочих вещей, довольно достоверной историей.
Этот вопрос важен не просто из-за того, что можно было бы усвоить об Андском прошлом, если бы андский миф о сотворении оказался «достоверным». Этот вопрос следует также рассматривать с местной точки зрения, где есть все основания утверждать, что андский миф о сотворении понимался как достоверный. Мне кажется, что одна из причин такого положения должна быть связана с характером возникновения реализованной в мифе системы мысли. Если она произошла из ничего, то она должна была прийти, подобно грому среди ясного неба, реорганизуя и перестраивая все образы мысли в новое и ошеломляющее изображение природы человеческой действительности. До этого момента, как утверждает сам миф, все было «мраком».
Вероятность этой системы мысли лежит в его способности блестяще объективировать новые нормы социального строя по отношению к небесному порядку. Этот порядок, прежде воспринимавшийся несовершенным образом, мог быть преподан так, чтобы индивидуальные мужчины и женщины смогли увидеть для себя более высокий порядок интеллекта, содержащегося в учении. Одно замечательное доказательство этого утверждения заключается в том, что по сей день, как откровенно показала работа Уртона в Андах, андские крестьяне — мужчины и женщины в равной мере — несут в своем сознании обширные и практические знания о небе в их применении к земледелию.
Эта система мышления распространилась, согласно мифу, с юго-востока на северо-запад, принесенная богом Виракочей, а в некоторых версиях — его помощниками. Не каждый археолог придерживается жесткой линии Раува по отношению к значению мифологии. По выражению Уильяма Исбелла, «много что указывает на поддержание контактов между Тиауанако и горной местностью севера Перу в скульптуре, архитектуре и, возможно, иконографии, в течение Раннего Горизонта и Раннего Промежуточного Периода»[86].
Парадигматическая оценка этого распространения в Андах выражена в мифе о сотворении посредством встречи Виракочи с враждебными сельскими жителями в Каче — традиционная разделительная линия между южными Андами и бассейном Титикаки. Здесь Виракоча, опираясь только на моральный авторитет, стремится распространить учение о новом образе жизни, учрежденном на юге. Когда, подвергнувшись угрозам, Виракоча вызывает огонь с небес, который должен говорить о власти небесной — самой системе идей, которые он пытается распространять, то люди оказываются» побежденными, испытав благоговейный страх перед величием того, что случилось. И если современная археологическая мысль верна в определении роли экологических кризисов в событиях, ведших к созданию айльюс, тогда самоочевидная мудрость принятия динамической новой системы добывания пропитания должна рассматриваться как центральный элемент в «авторитете» Виракочи, беспрецедентное единство слова и дела.
Этими способами как миф, так и археология привлекают внимание к бассейну Титикаки в годы, непосредственно предшествующие 200 году до н. э. Именно в это время и в этом месте произошло событие огромной созидательной силы, событие, которое навсегда преобразовало горную местность. Потому что индейское воспоминание об этом событии — сотворении солнца, луны и звезд Виракочей на «Львином Утесе» — было сформулировано в самой терминологии, чье возникновение она и была призвана увековечить, авторитет мифа был неопровержим. Без идей, отраженных в этой истории, андское земледельческое общество было бы не только немыслимо, но и осталось бы буквально не зачатым.
Возможно, важнее всего то, что, помимо многих уровней интеллектуальной виртуозности, миф передает глубокую тоску людей по обустройству человеческого общества на объективных — что означает священных — нормах. Беспрецедентный экономический успех вертикальных архипелагов, который последовал за просвещением у Титикаки в 200 году до н. э., мог бы служить лишь расширению могущественной власти мифа в воображении людей. По этим причинам андский миф о сотворении был и останется достоверным. Как мы теперь увидим, именно из этого мифа и из содержащегося в нем космологического учения все будущие претенденты на «правление» в Андах будут пытаться выводить свои собственные претензии на легитимность.
Кружась и кружась по расширяющейся спирали, Сокол не может слышать сокольничего; Дела разваливаются, центр не может удержаться,
Чистая анархия распространяется по миру, Поток потемневшей крови разливается, и повсюду
Обряд невиновности утоплен,
У лучших нет никаких убеждений, в то время как худшие
Полны страстной энергии.
Некоторые вещи не имеют линейного объяснения. Согласно наиболее доступной археологической информации, крупномасштабная, организованная война первоначально пришла в Анды около 650 года н. э. с возникновением в Центральных Андах государства, известного как Уари. Также в 650 году н. э. два одновременных и чрезвычайно редких астрономических явления — одно планетарное, а другое прецессионное — совпали, чтобы оставить неизгладимый след в андском сознании. Как паке виракоча пришел к своему концу на земле, так и подтверждение этой страшной истины разыгралось в небе. Андская мифология называет год — и даже часы, между сумраком и рассветом, ведущим к восходу солнца июньского солнцестояния — когда весь мир был разрушен «потопом». Виракоча на исходе своего господства должен был отправиться с земли на свой небесный трон во Млечном Пути — вход к нему, как это виделось в холодном свете наступавшего рассвета, теперь захлопнулся безвозвратно. Тем временем на земле Андская Сьерра оказалась под властью надменного, светского и жестокого государства.
Никогда не сталкивавшийся с астрологией, лично я не имел никакого понятия, что делать с этим специфическим совпадением. Этот ощущение тупика внушило мне мысль (описанную в конце главы 5), что мое исследование завершено. Я обнаружил в андской мифологии утверждения, устанавливающие связь между важным событием, очевидным также и по археологическим данным, и астрономическим событием космологического значения. Так что андские народы тщательно рассматривали астрологию — достаточно тщательно, чтобы помнить о потопе через девять сотен лет, перед конкистой. Что еще здесь говорить?
Но, выйдя из длинного отступления в область познания происхождения — ягуара и молнии, я вскоре должен был испытать явно нелинейный «удар» в своем размышлении. Подозревая долгое время, что мифы о потопе были так или иначе связаны с фундаментальной перестройкой андского общества, имевшего различия между классом крестьян и классом «воинов» — очевидное в этноисторических летописях со времени конкисты, я начал исследовать самый доступный источник, мифы Уарочири, ища сведения о происхождении этой классовой дифференциации в Андах. Я надеялся узнать что-либо о появлении воинов — которые, в отличие от крестьянства, должны были иметь определеннее представления о своей собственной родословной — и этим более точно объяснить, почему потоп 650 года н. э. был настолько важен для андского сознания. Здесь я случайно натолкнулся на одну новую мысль, значение которой я понял не сразу: мифологическим первопредком составителей уарочирийских мифов, похоже, была планета Марс. Когда я наконец постиг смысл этой формулировки, она сразу же выделилась как один из наиболее значительных фактов, которые мне еще предстояло изучить об андском мышлении.
Важность этого осознания не предполагала какого-то нового понимания андской астрономии. Оно также не вытекало в первую очередь из последовательной логики ассоциации этой планеты с войной как в Старом, так и в Новом Свете. Скорее его воздействие должно было относиться к пониманию того, что некоторые из величайших актов насилия, совершаемого в те времена, были в самом характере мифа. Век Войны, возвещенный начинавшимися около 650 года н. э. событиями, навсегда изменит андское общество, и первым в этом изменении будет сам миф.
Цель этой главы состоит в том, чтобы исследовать характер «потопа» 650 года и его неизгладимое воздействие на андские космологические представления. Десять лет прошло с тех пор, как я написал первый вариант этой главы. С того времени о возвышении государства Уари было издано множество новых археологических материалов. Этот материал, резюмируемый в следующем разделе, оставляет мало сомнений в вопросе о том, почему, с точки зрения андского крестьянства, внезапное возникновение Уари запомнилось как катаклизм.
Чего не могут, однако, объяснить археологические данные, так это роль идей в таком изменении. Как справедливо заметил археолог Уильям Исбелл, «…хотя археология хорошо экипирована для того, чтобы иметь дело с весьма различными временами, она плохо экипирована, чтобы иметь дело с человеческими идеями — уровнем, на котором существуют структурные модели. В отличие от истории, которая состоит прежде всего из идей, зарегистрированных людьми о своем времени, археология извлекает лишь останки деятельного поведения».
Хотя теперь имеется мало сомнений в том, что Уари представляло собой осуществление откровенно агрессивного поведения, до сих пор невозможно было проследить в полной мере те изменения, которые произошли в андской мысли как результат опыта Уари.
Остальная часть данной главы посвящена поэтому анализу изменений в космологических представлениях, выраженных в уарочирийских мифах. Этот анализ имеет синергическое отношение к археологическим данным в том смысле, как они освещают и освещались недавно изданными результатами, касающимися возвышения и падения государства Уари.
Наконец, поскольку теперь можно получить точные даты из самих мифов, смею утверждать, что мифы Уарочири в одном весьма важном отношении уникальны. Они представляют, по моему разумению, единственный сохранившийся во всемирной литературе документ, ведущий хронику всего психологического процесса, которому подверглось общество, впервые столкнувшееся с возникновением институционализированной войны. Как я попытаюсь показать, этот опыт изменил не только социальный порядок в Андах, но также связи между людьми и их мифами. Именно это последнее изменение, в полной мере отраженное в уарочирийских мифах, будет продолжать сказываться на развитии андского опыта все последующие столетия и решающим образом способствовать формированию Инкской империи. История начинается, стало быть, с археологии «потопа».
Археологическое местоположение Уари находится в, центральных Андах, вблизи современного Аякучо, на высоких долинах междугорий между восточной и западной Кордильерами Анд и между пампой Рио-де-Жанейро и системами каналов реки Мантаро. Уари расположено примерно в сотне воздушных миль от центрального района Уарочири.
Многие годы археологи предполагали, что раскопки на месте Уари помогут извлечь из земли доказательства более ранних государственных образований, доказательства развития, предшествовавшего государству Уари. Исбелл отмечал, однако, что, хотя это может звучать «невероятно», но фактически в Уари нет археологических доказательств, которые бы указывали на истоки централизованного государства. До событий, которые начались около 600 года н. э.[87], там нет никаких доказательств социального класса, правительственных закромов для складирования уплачивавшейся работниками дани, бюрократических учреждений, централизованных церемониальных центров, системы ведения летописи или оборонных структур.
Напротив, археологические данные в Уари показывают
«предшествующее состояние экономики вертикальных архипелагов, которую Мурра определял как уникальную андскую модель организации и эксплуатации ресурсов… Принципиальной особенностью этой системы было наличие этнической столицы с исключительными ресурсами в прилегающей к ней области, чьи жители использовали также ресурсы более отдаленных зон… Так или иначе продукты из ресурсов различных районов были объединены и перераспределялись внутри каждой этнической группы без территориальной организации или обязательных полномочий государственной администрации».
Здесь, следовательно, археология выступает в поддержку мифа. Век Виракочи — начинающийся с появления «огненной реки» в 200 году до н. э. и завершающийся «потопом» 650 года н. э. — базировался на принципе безгосударственной, бесклассовой кооперации между разными этническими группами. В конце Раннего Промежуточного периода (около 600 года н. э.) долина Аякучо, похоже, все еще находилась в пределах временных и этических границ Века Виракочи.
Обмен между долиной Аякучо и ее «более отдаленными сырьевыми районами был основан на давних контактах с областью Наска-Ика-Паракас на южном побережье Перу. Люди области Аякучо стали искусными строителями террас на крутых, маргинальных землях. В условиях безгосударственности, при экономике вертикальных архипелагов колонисты из Аякучо использовали эту технологию для создания сельхозугодий на неиспользуемых склонах над прибрежными поселениями долины Ика и развивали сеть обмена ресурсами с прибрежными жителями.
Следовательно, около 600 года н. э. колонисты из Аякучо вступили в вооруженный конфликт с колонистами плато, участвовавшими в сети обмена ресурсов Тиауанако в соседней долине Мокегуа. Вероятно, предпосылки для конфликта были заложены в период длительной засухи. Ледяные ядра, собранные на леднике Келькайя (расположенном приблизительно на полпути между бассейном Куско и Тиауанако), указывают на то, что между 562 и 594 годами н. э. серьезная засуха охватывала всю андскую горную местность.
Примерно до 600 года эта засуха в сочетании со скачком в численности населения создала, согласно Уильяму Исбеллу, атмосферу, в которой «конфликт должен был разрастаться, угрожая прежней неиерархической системе управления полным крушением»[88]. Люди Уари, очевидно, отреагировав на восприятие угрозы своим землям и традиционной сети обмена ресурсов в. области Ика-Наска-Паракас, разграбили и сровняли с землей практически все тиауанакские структуры в долине Мокегуа и быстро укрепили свои позиции, построив неприступную крепость на высоте, господствующей над плато, известном как Серро Бауль[89].
Последствия этого события обнаружены в археологических данных как в Тиауанако, так и в Уари. К 600 году н. э. руководство Тиауанако в течение столетий занималось расширением своего влияния на сети обмена ресурсов, находившихся далеко от бассейна Титикаки. Приблизительно с 400 года н. э. большая часть этой деятельности была направлена на запад, юг и восток. Похоже, что политический контроль Тиауанако никогда не распространялся дальше к северу, чем границы бассейна Титикаки. Но Тиауанако распространял сильное культурное влияние довольно далеко на север, даже в долину Куско, вплоть до самого вторжения туда Уари. Влияние Тиауанако достигалось посредством не войны, а скорее его престижа. Согласно археологу Алану Колате, лидеры Тиауанако «ощущали потребность установления союзов с местными поселениями и внушения чувства лояльности и идентификации с престижем и властью государства»[90].
Наиболее притягательным аспектом престижа Тиауанако был великий комплекс архитектурных памятников в его городском центре, и это был тот комплекс, который подвергся радикальной перемене около 600 года н. э. Украшением священного города Тиауанако была Акапана, ступенчатая с плоской вершиной пирамида, с которой каскадами лилась вода. Это была «гора, наполненная водой», искусственная репродукция священного утеса в Титикаке (рисунок 8.5 и Приложение 4).
Около 600 года н. э., одновременно с упадком в Мокегуа, эта выдающаяся земледельческая святыня была «развенчана» и уступила место сформировавшемуся классу воинов. Дренажная система, позволявшая воде стекать вниз через семь уровней горы-храма, была заблокирована. Одновременно с этим событием, двадцать одно тело, в большинстве своем тела мужчин в возрасте от семнадцати до тридцати девяти лет, было захоронено у подножия Акапаны. Восемнадцать были обезглавлены. У нескольких не было также рук и/или ног. Вся эта группа была, похоже, захоронена вместе со «страшным пожертвованием… из сотен прекрасно разрисованных сосудов… разбитых на тысячи осколков», которые обнаруживали один и тот же «постоянный, стандартизированный мотив: они были разрисованы полосами, изображавшими в виде трофеев человеческие головы».[Курсив наш.] Эти же мотивы, содержащие также зооморфические предметы, найдены на разбитых вдребезги подношениях из глиняной посуды той же эпохи в месте расположения Уари».
Колата видел в этих событиях проявление важного эпизода «военного завоевания… преобразующее событие в истории Тиауанако, в ходе которого к власти приходит новый вид элиты, воины». Но есть и другая возможная интерпретация, которая, по моему разумению, выглядит более состоятельной. Все факты указывают на то, что тёократы — жрецы-астрономы, чей титул, капака, определял их функции — никогда не утрачивали свою власть в Тиауанако. Как подчеркивает и сам Колата, Тиауанако никогда не содержало постоянного войска и никогда не использовало военную силу как основное средство содействия своему влиянию[91].
Я бы предположил, что к 600 году н. э. капакас Тиауанако оказались перед беспрецедентной ситуацией. Приученные в течение столетий к постоянному расширению сферы влияния, основанному на привлекательности их идеологии, они теперь должны были, притом впервые, увидеть ограничения этому расширению. Я предположил бы, что чудовищное и нетипичное кровопролитие в Акапане около 600 года н. э. было признаком военного поражения в Мокегуа и что трупы с отрубленными головами и ногами в Акапане были пленные Уари, захваченные силами Тиауанако, отступавшими от дымящихся руин Мокегуа. Уступая Акапану новому классу воинов, жрецы-астрономы отразили один простой факт: впервые у Тиауанако появилась граница, которую требовалось защитить. Те, кто будут защищать ее, достигнут нового статуса, сообразующегося с этой новой ответственностью.
Прежде, чем исследовать сведения, касающиеся идентичности этого класса воинов, необходимо сначала обратиться к событиям, одновременно разворачивавшимся в Уари. После победы у Мокегуа Уари приступило к амбициозной программе строительства в своих собственных городских центрах. До этого времени в бассейне Аякучо не было никакой традиции в строительстве из камня и никаких крупных церимониаль-но-городских центров. Однако около 600 года н. э. в Уари был создан полуподземный храм, похожий по проекту и идентичный каменному строению в Тиауанако. Уильям Исбелл предположил, что этот храм строился или пленниками с плато, захваченными у Мокегуа, или каменщиками, присланными непосредственно из Тиауанако в качестве дани. Это строительство положило начало фазе интенсивного обмена между областями Аякучо и Тиауанако, проявляющего в одновременном появлении нового стиля керамической посуды в обеих областях. Согласно Исбеллу, иконографические мотивы этого общего стиля представляют «новые идеи относительно космической структуры и человеческой организации». И что это были за мотивы? Изображения профилей «жертвоприносителя», трофейных голов и отрубленных рук и костей ног.
Загадочный обмен между Уари и Тиауанако продолжался приблизительно пятьдесят лет. Уари, похоже, страстно жаждало узнать тиауанакские «торговые секреты» государственного строительства. Со своей стороны, Тиауанако, возможно, надеялось приобрести в Уари союзника, который открыл бы всю северную Сьерру для его караванов лам. С другой стороны, возможно также, что теократическое руководство Тиауанако имело незначительный контроль над этим обменом. Росписи на новой керамике были изображениями новой «религии», осуществлявшейся как бы параллельно с традициями Тиауанако: культом устрашения, основанным на угрозе отсечения головы и конечностей. Иными словами, возможно также, что общие керамические стили Тиауанако и Уари того времени были предупредительными выстрелами, производившимися с каждой стороны из луков нарождающегося класса воинов каждой области.
Во всяком случае, за каких-то пятьдесят лет Уари выработало полностью независимый курс. Около 650 года н. э. полуподземный храм в Уари был завершен, и на нем было возведено новое сооружение в новом стиле, который впоследствии стая отличать архитектуру Уари. Одновременно Уари воздвигло в том же стиле огромный комплекс сооружений, покрывший двадцать пять гектаров приблизительно в 150 милях к югу, на южной оконечности долины Куско. В этом месте, называвшемся Пикильякта, была создана сеть гарнизонов и были укреплены все пять входов в долину со стороны плато к югу.
Уари создало еще один такой же внушительный комплекс в 450 милях к северу, в Виракочапампе, господствовавшей над всеми северными торговыми путями вплоть до Эквадора. В целом Уари создало по крайней мере одиннадцать комплексов сооружений между долиной Куско и долиной Кахамарка, далеко на севере. Два самых южных комплекса — Пикильякта и Серро Бауль — были надежно защищены от Тиауанако, гарнизоны на севере насчитывали меньше войск. Специалисты расходятся во взглядах на характер северных застав Уари. Некоторые рассматривают экспансию Уари на север как пример межрегиональной кооперации и адаптивной эволюции (стремящихся заимствовать новые идеи, то есть высокогорное строительство террас на крутых склонах), в то время как другие полагают, что Уари использовало силу или как минимум устрашение в установлении контроля над главными дорогами между севером и югом Перу.
В то самое время, когда Уари начало прокладывать свой собственный независимый курс, как показывает его амбициозное строительство застав, другой одинаково независимый и весьма значительный отход от тиауанакского влияния выразился в сфере керамической иконографии. Анита Кук показала, что, в то время как Тиауанако продолжало представлять свои религиозные идеи, изображая на керамике сверхъестественные объекты, керамические изделия Уари отличались изображением персон действующих членов недавно сформировавшегося правящего класса. Этот стиль, характерный для влияния Уари, изображал персональных владык иконами, подобными иконам Тиауанако, в том числе Бога Ворот и «жертвоприносителя», рассказывавшими об их персонах (рисунок 8.1). Впервые за пределами бассейна Титикаки и способом, радикально отличавшимся от стиля теократии Тиауанако[92], Уари создало в нагорье правящий класс, освобожденный от обычных людских занятий.
Экспансия Уари была рассчитанной. В той мере, в какой Уари попыталось подражать мистике духовной власти, присущей капакас Тиауанако, это стремление опиралось на культ устрашения, основанный после принятия трофейных голов. Лидеры Уари прокладывали путь к власти иным маршрутом, нежели жрецы-астрономы плато. В действительности Уари, как заключали многие исследователи, было продуктом своего времени, весьма светским государством, занимавшимся контролем над сетями обмена ресурсами без видимой заинтересованности в соразмерных взаимных обязательствах[93]. Правители Уари были заинтересованы прежде всего в приобретении предметов роскоши и демонстрировали мощь для достижения этой цели. Они стремились установить новые критерии для руководства, основанные на создании социального класса, чьим первостепенным «духовным» качеством была готовность применять силу.
В соответствии с этой перспективой, Уари создало и другой новый институт — трудовую повинность.
«Администраторы Уари преобразовали систему экономики вертикальных архипелагов, основанную на взаимном обмене между равными единицами, в сбор доходов государством. Сущность новой системы состояла в получении не столько продуктов, сколько труда, и маскировке принудительного труда в пользу государства со всеми внешними атрибутами традиционного, взаимного обмена трудом».
Уари наложило на своих подданных ряд повинностей. Например, для создания государственного земельного фонда использовался бесплатный труд населения в строительстве террас для производства маиса. В ряде случаев целые деревни отстраивались заново на более низких высотах, специально для того, чтобы принуждать местных жителей отвечать привилегированной в Уари модели эксплуатации ресурсов. Уари также использовало трудовую повинность в возведении центров по производству предметов роскоши из металлов, драгоценных камней, текстиля, раковин и керамики.
Заинтересованность Уари в расширении торговли предметами роскоши играла существенную роль в формировании социального класса. На север Уари вывозило «обсидиан, керамику и, возможно, ляпис-лазурь». С севера же привозили посуду из Кахамарки и раковины Spondylus из Эквадора. Значение этих товаров для нового правящего класса Уари отражено в появлении впервые, начиная примерно с 650 года н. э., элитарных похорон, связывается с изобилием предметов роскоши. В элитных домах Уари было также извлечено в ходе раскопок большое количество подпольных сейфов для хранения драгоценных предметов.
Изображения на керамике нового правящего класса Уари (рисунок 8.1) показывают существенное противоречие в разгар экспансии Уари: правители Уари окружали себя иконографией — и соответственно мистикой — религии Виракочи, изменяя при этом существо его учения. В Андах этнические, племенные единицы не были равными партнерами во взаимном обмене. Новый, восходящий класс людей руководил организацией не только ресурсов, но также и труда.
Характер и идентичность этого нового класса, поддерживавшего иконографию силы, объясняет, далее, динамика экспансии Уари. Анита Кук не так давно показала, что новые керамические мотивы, появившиеся одновременно в Тиауанако и Уари и содержавшие изображения трофейных голов, «жертвоприносителя», ведущего на привязи ламу, а также отрубленных рук и костей ног, представляют собой возрождение более древнего стиля, связанного с городом Пукара на севере бассейна Титикаки.
Пукара, процветавшая примерно с 200 года до н. э. приблизительно до 200 года н. э., являлась конкурирующим с Тиауанако государственным образованием. Отношения между этими двумя городами, похоже, простирались от интенсивной конкуренции до открытой враждебности. Известная Стела Молнии, найденная в Тиауанако, как показало исследование Серхио Чавеса, была снята со своего фундамента в Арапе (находившейся тогда под контролем Пукары) и отвезена за девяносто миль плотом через озеро Титикаку в Тиауанако. До своего полного исчезновения в IV столетии Пукара, похоже, была главным, а возможно, и единственным серьезным конкурентом Тиауанако в бассейне Титикаки.
Керамическая иконография Пукары, особенно «жертвоприноситель» (рисунок 8.2), объясняет характер ее культуры. Ранние пукарские рисунки изображают его ведущим ламу на привязи, которую он держит левой рукой, а посох — в правой. Эта фигура иногда носит воротник, изображающий крошечные трофейные головы. Иными словами, как утверждала Кук, народ Пукары идентифицировал себя как пастухов-кочевников. В отличие от своих аналогов, каньяри Эквадора, которые, по их собственным оценкам, с благодарностью приняли эмиссаров Виракочи (= влияние Тиауанако), пастухи Пукары, очевидно, не имели никакого стремления отказываться от своего старого образа жизни. Источник конфликта между Пукарой и Тиауанако, должно быть, заключался в стремлении последнего к распространению земледельческой цивилизации, в которой пастушество неизбежно играло бы вторичную, подсобную роль. Как отмечал Колата, правители Тиауанако «в действительности привели в гармонию потенциально разрушительную конкуренцию между земледельцем и скотоводом посредством точной синхронизации производственных стратегий, решения территориальных споров и перераспределения самых разных продуктов труда обоих этих видов профессиональной деятельности». В Тиауанако пастухам указывали, где и когда пасти животных[94].
Возрождение в начале VII столетия пукарских иконографических мотивов не только указывает на то, что практика войны вновь стала престижной, но и тождественна самим войнам. Практика забивания лам пастухами для того, чтобы умилостивить богов, прекрасно отражена в андской литературе. Класс воинов исходил из традиции кочевых пастухов, которые уподобляли отсечение голов в качестве трофеев ритуальному забою лам. Далее, искусство владения оружием у пастухов (болой и пращой), их привычка к крови из-за вечной резни животных и традиции дальних путешествий — мобильность — превосходно подходили для ведения войны.