— Ах, как я рада, что он будет! Я уж давно жажду встретиться с ним.
— Да, и я очень доволен, что мне наконец удалось познакомиться с ним лично и пригласить его к себе. Вообще, я считаю его посещение большой честью для себя. Не забыть бы вот только приобрести его новую книгу и постараться просмотреть ее…
И все в таком роде, во многих местах. Сознание, что мы неискренни, привело к тому, что все комплименты принимаются нами за одни казенные фразы. Раз на одном вечере, когда только что прибыл главный гость — знаменитый писатель, — знакомая дама спросила у меня:
— Скажите, пожалуйста, что написал этот джентльмен? У меня нет времени на чтение, и я почти ничего не читаю.
Пока я собирался ответить, меня предупредил один закоренелый шутник, оказавшийся поблизости и своим тонким слухом подхвативший вопрос дамы.
— «Монастырь и сердце» и «Адам Беде», — поспешил сказать он.
Дама благодарно улыбнулась ему. Он знал ее давно, поэтому ему было известно, что она только названные им литературные произведения и читала во всю свою жизнь, и что они были ей вполне по уму и по сердцу; небезызвестно ему было и то, что дама, конечно, не помнит, что автор этих произведений совсем другое лицо.
Так и оказалось. Дама весь вечер надоедала знаменитому писателю с восторженными похвалами этих двух книг. Но при прощании она шепнула ему:
— Однако нельзя сказать, чтобы этот ваш литературный лев отличался излишней скромностью: сам говорит, что «Монастырь и сердце» и «Адам Беде» — самые лучшие из произведений современной литературы.
Хорошо бы, если бы читающая публика хоть отмечала в своей памяти имена авторов, во избежание подобных недоразумений; то же самое можно посоветовать и посетителям театра.
Один наш известный драматург рассказывал мне, как однажды он предложил знакомой супружеской чете билеты на представление своей пьесы, не предупредив, однако, супругов, что он — автор этой пьесы. Он позаботился снабдить их и программой, но они даже и не взглянули на нее, как это часто делают многие из театральных посетителей. Во время представления лица супругов все более и более вытягивались: драма была совсем не в их вкусе. Едва дождавшись конца первого действия, они ушли из театра, и потом, когда встретились с драматургом, пожавшим в тот вечер особенно обильные лавры, заявили ему, что удивляются, как он мог дать им билеты на представление такой скучной веши. Хорошо еще, что все трое были давно дружны, а драматург к тому же был человек, что называется, покладистый. Он только весело расхохотался и сказал, что не надо было так плотно обедать перед поездкой в театр. Они, действительно, в тот день пообедали вместе у Кёттнера, где, как известно, кормят на убой.
Один из моих молодых приятелей — человек небогатый, но древнего аристократического рода — сделал мезальянс, женившись на дочери богатого канадского фермера, очень миленькой, прямодушной и неглупенькой девушке, но слишком доверчивой.
Я встретился с ним месяца три спустя после его возвращения в Лондон, и между нами произошел следующий диалог.
— Ну, — спросил я его, — как вы себя чувствуете в новом положении?
— Ах, я был бы так счастлив, если бы моя жена не обладала одним крупным недостатком! — воскликнул он. — Она очень мила, но, представьте себе, верит всему, что говорят ей.
— Ничего, — утешал я его, — это у нее скоро пройдет: здесь, в столице, она быстро избавится от такого недостатка.
— Надеюсь. Но пока очень неловко.
— Верю. Воображаю, в какие неудобные положения она ставит себя своей доверчивостью, — продолжал я.
Видимо, обрадованный случаем высказаться сочувствующему человеку, мой приятель пустился в подробности.
— У нее нет светского образования и такта, — начал он, — Она сознавала это и даже ставила мне на вид, когда я за нее сватался. Теперь же ей вдруг показалось (а вернее всего, кто-нибудь для смеха сказал ей), что она совершенство и в светском отношении, но только не знала этого до сих пор сама. Она бренчит на пианино, точно школьница, играющая по праздникам для развлечения гостей своих родителей, как это принято у простых людей. Так и у нас. Начинается с того, что мою жену просят сыграть. Сначала она отнекивается, уверяя, что играет очень плохо. Тогда ее, в свою очередь, уверяют, что она говорит это из одной ложной скромности, что, напротив, они слышали от других, какая она дивная музыкантша, и горят нетерпением услышать ее сами. Разумеется, она сдается на эти усиленные просьбы. Она такая добродушная и мягкосердечная, что только и думает, как бы доставить удовольствие другим. Если бы от нее потребовали стать на голову, чтобы доставить кому-нибудь удовольствие, честное слово, она сделала бы и это.
Ну-с, вот она садится и играет. Игра ее прямо невозможная, но слушатели восторгаются ею «выходящим из ряда, своеобразным» туше (они совершенно правы, но только не в том смысле, в каком это понимается моей женой), и выражают удивление и сожаление, почему она не сделалась музыкантшей по профессии. Она слушает эти лживые комплименты и, в конце концов, сама удивляется, почему ей, в самом деле, не пришло в голову сделаться музыкальной знаменитостью.
Насмешники не довольствуются тем, что она с грехом пополам сыграла одну пьесу, и умоляют ее доставить им возможность еще насладиться ее «дивной» игрою. Она снова садится и старается изо всех сил. Однажды она отбарабанила подряд целых четыре пьесы, между прочим, и сонату Бетховена. Мы были предупреждены ею, что это — именно соната Бетховена, иначе нам ни за что бы не догадаться. Все мы, то есть гости и я, сидели вокруг музыкантши с деревянными лицами и пристально рассматривали узоры на ковре.
По окончании этого испытания гости окружили жену и меня, воспевая ее «изумительный» талант. Спрашивали меня, почему я не говорил им, что привез из-за моря такое музыкальное чудо. И все в таком духе… Право, они когда-нибудь доведут меня до того, что я сделаю какую-нибудь непоправимую глупость. Все это положительно нестерпимо.
Теперь она ударилась в декламацию. Это нечто такое, чего, как вы ни ломайте себе голову, вам ни за что не понять. Интонация у нее такая, что не то это щебечет ангел с небес, не то хнычет ребенок, не то завывает собака. Под влиянием похвал наших милых «друзей», заглазно издевающихся над нею, она и в этом искусстве старается вовсю… Ах, не будь она так мила!.. — заключил со вздохом мой собеседник.
Я молчал, выжидая дальнейших излияний своего приятеля.
— Разумеется, всего больнее мне то, что она сама выставляет себя на смех, — продолжал он, помолчав. — Но что же мне делать? Если объяснить ей, в чем, собственно, суть, она умрет от стыда, а если перенесет такое открытие, то этим может быть убито ее доверие к людям; а именно полная доверчивость и составляет ее главную прелесть. Между тем, не подозревая горькой правды, она не слушается моих скромных советов хотя бы относительно ее туалета. Как на грех только одного меня и не слушается. Когда я намекаю ей, что такое-то платье, шляпка или прическа совсем не идут к ней, она смеется и повторяет мне слова, которые обыкновенно говорят простушки, лишенные вкуса и неудачным выбором туалета портящие свою наружность. А для женщины, если она не желает быть всеобщим посмешищем, согласитесь сами, всего важнее быть прилично и, как говорится, к лицу одетой.
На прошлой неделе она приобрела себе новую шляпку, на которой нет только свечей, чтобы быть полным подобием рождественской елки. Коварные подруги пришли в наружный восторг и, внутренне подсмеиваясь над женой… понимаете, над моей женой! — единогласно объявили, что непременно достанут и себе такую же прелесть. А жена, вся сияющая от радости, с увлечением рассказывает, где и как она откопала эту «прелесть».
Когда нас приглашают куда-нибудь, жена всегда настоит на том, чтобы мы явились, по крайней мере, за полчаса до назначенного времени. Боится опоздать, чтобы не показаться невежливой. Ее уверили, что без нее и вечер не вечер, и никакое собрание не может считаться открытым, пока она не пожалует. Она, разумеется, верит и этому. Уходим мы всегда последними: ей напели, что если она удалится хоть на минуту раньше остальных гостей, то все удовольствие хозяев будет испорчено; что они никем так не дорожат, как ею; что она единственная, общепризнанная царица сезона и т. п. вранье. Жена чуть с ног не валится от усталости; хозяева не знают, как от нас отделаться. Но лишь только я намекну, что пора бы, мол, и поблагодарить хозяев, поднимается такой протест, точно мы собираемся совершить бог весть какое преступление, и нас начинают упрашивать остаться еще «хоть на полчасика». Жена опять верит, и находит, что я совершенно напрасно хочу обидеть так искренно любящих нас друзей… Хотелось бы мне знать, почему это так много нескладицы в нашей жизни? — с новым тяжким вздохом заключил мой молодой приятель свои жалобы.
Разумеется, я ничего не мог ответить ему на это.
Обитатели северо-восточных стран Европы очень странные люди. В холодные вечера они как ни в чем не бывало сидят на воздухе и постоянно пьют что-нибудь горячее, преимущественно чай, а в морозные дни стоят с папиросами в зубах на площадке трамвая, несущегося по ледяному воздуху со скоростью пятнадцати миль в час, и упорно отказываются войти в вагон. В железнодорожных вагонах, где такая жара, что прямо можно испечься, они, наоборот, настаивают на том, чтобы окна оставались наглухо закрытыми, и с видом замороженной трески кутаются в свои шубы с огромными меховыми воротниками.
В своих домах они держат окна герметически закупоренными в течение нескольких месяцев, а от их печей пышет таким зноем, что к ним опасно подходить, если вы не желаете обжечься. Путешествия расширяют кругозор; между прочим, они могут внушить нам, британцам, ту истину, что наши соотечественники вовсе не так глупы, как их рисуют. Было время, когда я, сидя с вытянутыми ногами перед камином, в котором ярко пылали дрова или уголья, внимательно слушал людей, которых считал всезнающими, распространявшихся на тему бессмысленности и разорительности наших английских обычаев.
Они объясняли мне, что весь жар от огня совершенно бесцельно выходит наружу через широкие трубы наших каминов. Я не решался возражать им, что чувствую себя перед моим камином вполне тепло и уютно. Я готов был признать, что меня согревают вовсе не дрова, а моя британская глупость и упорство. И в самом деле, как же огонь может согревать меня, когда вся его сила уходит прямо на воздух? Конечно, только теплота невежества могла согревать кровь в моих вытянутых перед «холодным» огнем ногах. Они уверяют меня, что если я чувствую себя тепло и уютно, то лишь потому, что сижу перед огнем и гляжу на него; а попробуй я сесть в стороне от камина — сразу почувствую совсем другое.
Тогда я не решался возражать на это, а теперь скажу, что у меня совсем нет надобности сидеть на другом конце комнаты, потому что места возле камина совершенно достаточно не только лично для меня, но и для всех тех, которые мне близки; что каминный огонек является приятным объединяющим центром семьи и друзей. А мне продолжали расписывать все прелести печки, стоящей посередине комнаты и равномерно распределяющей по ней тепло посредством тянущихся вокруг стен железных, покрытых пылью и сажей труб. Такая печь дает возможность сидеть по всем углам и вместе с тем вдыхать тяжелый, очень вредный запах.
С тех пор я имел немало случаев на практике ознакомиться с этими «культурными» печами, которые мне так расхваливали, но остался при своей любви к нашим, хотя и старомодным, «негигиеничным», «бесцельным» и «разорительным» открытым каминам. Мне нужно, чтобы тепло уходило в трубу, вместо того чтобы оставаться закупоренным в комнате, причинять мне головную боль и заставлять столы вокруг меня ходить ходуном. Я люблю, чтобы огонь был открыт; люблю, когда возвращаюсь домой с холода, чтобы огонь встречал меня веселым блеском и треском и как бы говорил мне: «Что, дорогой хозяин, холодно на дворе? Иди и садись против меня. Закури трубочку, протяни ко мне озябшие руки и поставь на решетку закоченевшие ноги. Я их моментально согрею».
Я все это проделываю и блаженствую.
Мне нужно иметь чего-нибудь такое, что приятно грело бы спину, когда я, повернувшись ею к камину и засунув руки в карманы, стою и разглагольствую перед своими слушателями. Я не чувствую ни малейшей потребности в торчащей где-нибудь в углу, за диваном, высокой белой штуке, видом и запахом напоминающей семейный склеп. Может быть, такая штука и гигиенична и равномерно распределяет тепло, но она мне не нравится. Положим, не отрицаю, есть у нее свои преимущества; например, в ней помещаются такие тайники, в которых можно кое-что сушить и вместе с тем… забыть. Последнее обстоятельство вызывает известные осложнения. Люди начинают ощущать запах горелого, выражают опасения, что в доме пожар, бегут отыскивать место, где мог возникнуть огонь, и только с большим трудом вам удается внушить им мысль, что это, наверное, горят их башмаки и чулки, которые они сами же пихнули в печной тайник с целью просушки.
Внутреннее устройство этих печей таково, что требует особого уменья с ним обращаться и особо тщательного наблюдения. Если вы не знаете специального секрета этих печей и переложите топлива, то они производят взрыв; а если не подложите топлива вовремя и огонь вдруг погаснет, прежде чем вы успели принять меры, повернув что-то внутри, печь опять-таки дает взрыв. В домах, где обзавелись этими печами, часто возникают такие сцены.
— Ах, боже мой, взрыв в столовой! — испуганно восклицает хозяйка, выскакивая из-за стола.
— Нет… кажется, в спальне, — неуверенно возражает хозяин, также срываясь с места.
В гостиной, над вашей головой, начинает сыпаться штукатурка, а висящая против вас картина подвигается по направлению к вам.
— Нет! нет! — в свою очередь кричите вы, поднимаясь с такой стремительностью со стула, что опрокидываете его. — Взрыв произошел в здешней печи… Это просто перемещение звука…
Подхватив на руки детей, бегут вон из гостиной, в которой все трещит и валится. Потом посылают за печниками и тратят порядочные деньги, чтобы иметь покой в течение нескольких дней хоть в этой комнате, пока будут взрываться по очереди печи в других.
Говорят, германские печи очень экономичны. Может быть. Но лично мне они в одну зиму обошлись в пятьдесят фунтов.
Северо-восточные европейцы постоянно хвастаются своими «рациональными» печами. Одни комнаты отапливаются у них так называемыми «голландскими» печами, в других красуются железные, питающиеся исключительно коксом и… картофельными очистками! Если вы вздумаете предложить им что-нибудь другое, они от негодования лопаются. Кухонные же печи питаются исключительно дровами; попробуйте угостить их коксом, — они откажутся служить.
Особенно причудливы и коварны бельгийские печи; у них дверка вверху и дверка внизу, и они похожи на перечницы. Все их благополучие зависит от дверок. По временам они чувствуют потребность в том, чтобы верхняя дверка была открыта, а нижняя закрыта, или наоборот; по временам же — чтобы обе дверки были открыты или же закрыты.
Правильно обращаться с этими печами может только местный уроженец, с раннего детства уже приспособившийся к их капризам. К счастью, они довольно мирные и редко взрываются; они только сильно горячатся, сбрасывают с себя крышку и раскидывают по всей комнате горячие уголья. Собственно говоря, эта печь или, вернее, грелка, обретается в железном шкафчике с двумя дверками. Когда вам нужно согреть комнату, вы отворяете дверки и выдвигаете эту грелку. Когда воздух достаточно нагрелся, следует осторожно вдвинуть грелку обратно на место. Нередко при этой операции все сооружение опрокидывается, горничная, с простертыми к потолку руками, испуганно взвизгивает и громко начинает призывать на помощь. Прибегают кухарка и поденщица и в свою очередь разражаются воплями. Потом все три женщины бегут за водой. Пока происходит вся эта суматоха, вы решаете немедленно заменить эту причудливую печь обыкновенною, которая хотя иногда и взрывается, но к которой вы все-таки более привыкли.
Когда вы почувствуете в своем помещении сильный запах, так называемый угар, то, конечно, можете открыть окна и таким путем парализовать губительное действие иноземных печей. Разумеется, вся улица сочтет вас за сумасшедшего. Но вы этим не смущайтесь: англичане вообще везде считаются сумасшедшими; это как бы особая их привилегия. Во всяком случае, улица пусть думает о вас что хочет, а вы зато можете свободно дышать и избавиться от головной боли.
Только в железнодорожном вагоне вам не позволят быть «сумасшедшим». В европейских поездах бесполезно возбуждать вопрос о свежем воздухе, если только вы не склонны разогнать всех пассажиров, выбросить кондуктора из окна и занять весь вагон одной своей особой. В поездах за границей существует такое правило, что если хоть один пассажир протестует против открывания окна, то оно немедленно должно закрыться. Англичанин в этих случаях не станет спорить; он просто дергает за ручку звонка и указывает явившемуся кондуктору, что термометр показывает девятнадцать градусов и что поэтому нужно открыть окно. В противном случае он, англичанин, сам откроет это окно и выбросит в него кондуктора.
Кондуктором обыкновенно состоит отставной солдат; он понимает, что его могут выбросить из окна, но законов гигиены не знает. Если вы вышвырнете его в окно, он не станет против этого протестовать и со спокойным духом оставит вас разбирать поднятое вами дело со вторым кондуктором. А так как в поезде находится чуть не с десяток кондукторов, то вам, в конце концов, надоест выбрасывать их всех в окно, и вы скрепя сердце подчинитесь существующему правилу. Не сделаете вы этого только в том случае, если вы — американец, а еще лучше — американка; с ними — дело другое.