— К чему спешить, господин лейтенант. — Он пожал плечами и взглянул Гранжу прямо в лицо. — Совсем ни к чему. Только здесь, знаете, странно как-то… — Он указал на пустынный лес и покачал головой. — …Никакой поддержки…
Они быстро прошли лесосеку. Растительность, на которую велось наступление, была чересчур молодой: почти ни один из уже обтесанных кольев не достигал нужных размеров, — впрочем, работа велась с крайней небрежностью. Подле куч скелетоподобных кругляков у леса приютилась случайная соломенная хижина; они вошли. Три-четыре обтесанных пня служили сиденьями; на одном из них с почти символическим видом лежала колода карт и стояли две пустые бутылки — как натюрморт этой войны, зимовавшей теперь на солнцепеке. Гранж сунул руки в карманы и, не присаживаясь, скорчил в адрес жалкой халупы гримасу в духе Варена.
— Национальные мастерские… — процедил он сквозь зубы. — В конце концов, они платят своим людям такие крохи!..
Он махнул рукой, как бы говоря: «Уберите это». Едва ли сиеста этой уподобившейся спящей красавице армии волновала его. И он даже где-то в темном закоулке своей души чувствовал себя соучастником. Было что-то чарующее, захватывающее в том, чтобы взобраться на этот пьяный корабль, сбросивший за борт штурвал, затем весла, — странное очарование движения по течению воды.
Они уселись на пни и молча закурили. К западу, там, где солнце завершало свой отход ко сну, образовалась тяжелая гряда грозовых облаков. За окнами хижины время от времени слышался лишь шелест листьев, рассекаемых возвращающимся к своим птенцам дроздом, да порой, совсем близко, шараханье зайца в чаще. Ближе к Бельгии далекие синеватые разливы переходили уже в ночную мглу. По небу с трудом передвигался тяжелый свод облаков; на краю горизонта над лесом сквозь сгущавшиеся сумерки начинало пробиваться трепетание зарниц. Вечернее успокоение не было сном; овеваемая этим далеким трепетанием земля, казалось, все внимание теперь сосредоточила лишь на тяжелом колпаке, который с каждой минутой все выше поднимался в небо. Несколько капель одна за другой упали на покрытую жестью крышу, затем все стихло; жженый запах пыли поднялся от почвы, донося до ноздрей всю силу жары.
— Странная весна, — сказал Гранж, расстегивая куртку. — Улегся бы на траве и спал.
— Точно, — согласился Эрвуэ. — Не хочется возвращаться.
— Давай дойдем до Сенс-де-Брэ. Взглянем на проволочные заграждения.
Как только они очутились на едва заметной тропинке, которая вела к границе — настоящая тропа контрабандистов, — в ноздри им ударил запах прогорклой зелени, придавленной к земле надвигающейся ночью, дурманящий больше, чем запах свежескошенного сена. Время от времени к самому лицу поднималась пелена прохлады, внезапно холодившая виски; все выбоины на дороге были еще затоплены лужами от последних гроз. Сквозь ветви над ними проглядывала лента желтого света, стремительно поглощавшаяся тяжелой грозовой тучей. На этой зигзагообразной тропе очень быстро терялась ориентация. Знакомое блаженное чувство охватывало Гранжа; всякий раз, проникая в темноту леса, он как бы окунался в свободу.
— Как будто бы пришли, господин лейтенант.
Они услышали позвякивание консервной банки. На одном из поворотов тропинку пересекали заграждения: они наткнулись на проволоку прежде, чем увидели ее. По ту сторону границы тропинка ныряла в неглубокую лощину, по которой уже стелился шлейф тумана — липкий и ровный, как дым от ситары. Бельгийский склон вновь довольно резко шел вверх, образуя заросшую травой и обезлесенную возвышенность, кое-где усеянную молодыми елочками. Слабый свет взошедшей и пока не укрывшейся за тучей луны цеплялся за этот ровный скат и, смешиваясь с остатками дня, превращал поляну по ту сторону туманного пруда, за темными конусами его елей, в запретное и немного сказочное место — не то в гульбище эльфов, не то в поляну для шабаша. За хребтом, к которому поднимался луг, меж деревьями проступал конек очень низкой крыши — очевидно, хижина угольщиков или лесорубов.
— Дела теперь идут еле-еле, — сказал Эрвуэ, кивнув в сторону крыши. — Заграждения все-таки им мешают.
— Хижине?
— Проводникам. Это тайник контрабандистов.
Мало-помалу Гранж понял, почему он любил брать рвуэ в свои ночные походы. Того завораживала граница. Он в подробностях знал и примитивные, и хитроумные ее тайники, умел различать ночных крылатых хищников, семенящие шажки обитателей нор. Гранж чувствовал, что ничто не сближает их больше, чем эти короткие разговоры шепотом, перемежаемые молчанием, эти долгие ночные подслушивания, когда они вместе патрулировали, рукой в перчатке нащупывая в темноте, как поручень, невидимую проволоку колючих заграждений. Их связывала линия жизни, одиноко протянувшаяся сквозь тяжеловесную ночь.
— Ремесло не приносит больше дохода, — поморщившись, опять подал голос Эрвуэ. — К тому же они заняты в других местах.
— Сборы?
Гранж поднял голову, немного удивленный. По сообщениям из Мориарме он знал, что переходы границы стали до странности редки.
— Да, — сказал Эрвуэ. — Парней из пограничной зоны, а потом и остальных. Похоже, запахло жареным. За это время призвали много народу. В одном только Варени…
— А тревогу так и не объявляют, — заметил Гранж не очень уверенно.
— По-моему, они должны все-таки что-то знать, господин лейтенант. — Эрвуэ покачал головой. — Они ближе, чем мы. А как же иначе. Сейчас ведь самый сезон.
Какое-то время они молча курили. Распогодилось. Тучи рассеивались; за бельгийским горизонтом с умиротворенным рокотом проходящей боком грозы вяло прокатились один-два раската грома. Выглянула луна; в глубине просеки, на поляне, склон покрывался инеем минерального холодного света и, как глазками, весь был усыпан чернильными тенями молодых, присевших на траву елок. До этого вечера у Гранжа никогда еще не возникало ощущения, что он живет в глухом лесу; вся необъятность Арденн дышала на этой поляне призраков, подобно тому как трепещет сердце волшебного леса вокруг его родника. Эта пустынность высокоствольной рощи, это сонливое бдение тревожили его. Он размышлял над странными словами, сказанными Эрвуэ: «Никакой поддержки». То, что осталось у них за спиной, то, что им полагалось защищать, уже не имело такого значения; связь была оборвана; в этом наполненном предчувствиями мраке разумные основания бытия потеряли свою остроту. «Быть может, впервые, — говорил себе Гранж, — я мобилизован в грезящую армию. Я грежу здесь — мы все грезим, — но о чем?» Все вокруг него было растерянность и колебания, неуверенная хватка; как будто сотканный людьми мир распускался петля за петлей; оставалось лишь чистое слепое ожидание, когда звездная ночь, глухие леса, огромная ночная волна, которая, вспучиваясь, вырастала над горизонтом, грубо срывают с вас одежды — так прибой за дюнами вызывает внезапное желание остаться нагим.
Какое-то время они говорили об очередном отпуске Эрвуэ. Вода из Ла-Брийера сейчас ушла, подумал Гранж; он с особой отчетливостью представлял себе большие полотнища пепельно-рыжих ковров между протоками, до бесконечности растянутые легким туманом от торфяных пожаров, который никогда не поднимался полностью; он вспоминал о том загадочном недуге — медленном жаре, с наступлением лета охватывавшем внутренности земли, который горел под травой без тепла и пламени, но когда его дразнили, концом вороша торфяник, он разражался снопами искр, как собака, показывающая клыки.
— Вот и все!.. — подытожил Эрвуэ с каким-то безразличием.
Сами того не сознавая, они говорили о крае, как о туземной Африке, куда приятно отправиться в воображаемое путешествие, хотя и представляли себя там весьма смутно.
— А с Мазюром расставаться не жалко? — спросил Гранж, слегка касаясь его плеча.
— В Мазюре уже никого не осталось, — сказал Эрвуэ, не глядя на него. — Они позавчера эвакуировались. Это даже хорошо. Сейчас не время для женщин, — добавил он, пожав плечами.
Они молча вернулись на вырубку. Луна, которая теперь выпаривала туман, придавала ей смутные очертания джунглей; в глубине увеличившейся поляны в холодном сиянии лес стоял стеной, неподвижно, как человек.
— Возвращайся в дот, — сказал Гранж Эрвуэ. — Мне надо сходить в Фализы.
У Моны в домике еще горел свет. Гранж два-три раза громко лязгнул щеколдой: так он возвещал о своем приходе, когда она еще не спала. Мона читала, лежа на животе, босая, одетая лишь в синие полотняные брюки и одну из блуз Джулии.
— Иди садись…
Не вставая, она повернулась на бок и втянула в себя живот, чтобы ему хватило места на диване. Ничто так не связывало его с ней, как эти отточенные движения слепой, проявлявшиеся у нее в общении с ним.
— …Что случилось, мой маковый цветик? — пропела она, приподнимаясь на локте и чуть встревоженно глядя ему в лицо.
— Война… — устало выдохнул он, привычным жестом повесив каску на толстый ключ в шкафу.
У него вдруг защемило на сердце: краем каски, которая всякий раз какое-то время раскачивалась на своем подбородном ремне, на навощенном дереве была процарапана тонкая кривая бороздка.
— Какой ты глупый! — сказала она, привлекая его к своему рту.
Но они быстро отстранились друг от друга: его губы, прижатые к ее губам, отдавали пылкой печалью, были увядшими, кисловатыми на вкус.
— Ты болен, птенчик. Это наверняка болотная лихорадка, — сказала она, взяв его за запястье и со сведущим видом покачав головой. — Джулия все время говорит, что ходить по ночам на высокогорные болота в эти обходы, как делаешь ты, так вредно.
— Нет, Мона, уверяю тебя. Война взаправду. Тебе следует уехать, — сказал он, отворачиваясь и не столь уверенно, как ему того бы хотелось.
— Как ты скучен, дорогой!..
У Моны вырвался хорошо ему знакомый вздох-предвестие. Был час песочного человечка: сон внезапно бросал ее, совсем беззащитную, поперек кровати — козочка, на все четыре ноги которой набросили путы. И порой этот сон бывал хитрой уловкой, как у тех кротких зверьков, что перед лицом опасности притворяются мертвыми.
Он слегка встряхнул ее, взяв за плечо.
— Тебе следует уехать, Мона, понимаешь? — повторил он серьезным тоном.
— Да что случилось?
Она резко выпрямилась и посмотрела на него своими фантасмагорическими глазами.
— Предупреди Джулию. — Он машинально взял ее пальцы в свои. — И уже завтра…
Он смотрел сурово, отсутствующим взглядом; он чувствовал, как время подталкивает его за плечи; он думал о тех вокзальных перронах первого утра, где прощание несет в себе привкус небытия, но где зато столь свеж предрассветный ветерок. Он не осмеливался сказать ей, что она, такая легкая, все же загромождала его жизнь и что теперь он жаждал одиночества.
Мона долго плакала: ее крохотная тяжелая головка, сотрясавшаяся на плече у Гранжа, была вся липкая от слез, но он не испытывал от этого ни подавленности, ни тревоги: он чувствовал, что слезы эти были торжеством пьянящей молодости — как апрельский ливень, как липкое от своего сока молодое дерево. Когда рыдания стихали, они вместе вслушивались в гул разбуженного леса, прорывавшийся через раскрытую дверь, и рядом с собой он ощущал, как восстанавливается ее нежное ночное дыхание, словно у растения, на которое упали последние капли грозы. «Настоящая весна», — думал он. Он задавался вопросом, любил ли он Мону. И да, и нет, но одно он знал точно: место в его сердце было только для нее.
В ночь с девятого на десятое мая аспирант Гранж спал плохо. Накануне он лег с тяжелой головой, оставив все окна распахнутыми для преждевременной жары, которую не сбивала даже ночь леса. Проснулся он очень рано, с таким ощущением, какое бывает, когда всю ночь видишь сны: в голове стоял ненормальный, настырный гул. Бодрящий поток прохладного влажного воздуха стекал на него с расположенного рядом окна, он скользил по его лицу с неким особенным музыкальным и вибрирующим касанием, как если бы он был соткан из стрекота надкрыльев. На какое-то мгновение в смутном забытьи у него возникло приятнейшее чувство, что время перепуталось и лесной рассвет смешался со знойным, наэлектризованным стрекозами полуднем. Затем впечатление локализовалось, и он понял, что у самой его щеки одно из оконных стекол, от которого отвалилась замазка, дрожит и безостановочно подпрыгивает в раме. «Это мое стекло, — сказал он себе, вновь ныряя головой в подушку, — надо будет сказать об этом Оливону». Между тем из глубины полумрака он различал в утреннем воздухе, никак не связывая их с этим дрожанием, пронзительные звуки панической срочности, которые росли с каждой секундой, — своего рода молниеносно протекающая беременность дня; он также с удивлением сознавал легкость, гротескную тонкость крыши над собой, которая, казалось, улетает куда-то ввысь; он ежился в кровати, сам не свой, голый и очутившийся в самом эпицентре стекавшего с неба гула, который все нарастал. Два удара в дверь на сей раз окончательно разбудили его.