— И что?
— В каком смысле «и что»?
— Причем здесь пенсионер дядя Гриша, святой, понимаешь, человек?
— А, так вот, я брился «Балтикой» и плакал по утрам, будь она проклята, эта «Балтика»! И дядя Гриша спросил однажды (встретились в подъезде), почему это у меня щеки покорябаны, не с котами ли, мол, дрался на чердаке? Пожаловался я: так и так. Он говорит: загляни ко мне вечером. Заглянул. Звонок в магазин, и мне подбросили с заднего хода целых сто штук, блок целый. До сих пор бреюсь.
— Ну и что?
— А сам дядя Гриша тож «Балтикой» пользовался, тоже плакал по утрам. Это я позже узнал.
— Странно.
— И ничего странного нет, если разобраться.
— Ты дашь мне адресок этого святого?
— Вам он не посодействует, можете мне поверить, если вы его не убедите, что вещь, о которой хлопочете, крайне необходима. Или докажете, что вас несправедливо обошли. Дядю Гришу некоторые и обманывают, он чересчур добрый, и в том его слабость. — Боря вздохнул, жалеючи соседа, и сел на шаткий стул. Адрес я вам дам, но на меня чуть чего не ссылаться, устраивает вас такое мое условие?
— Вполне. Давай адресок — тороплюсь.
Есть настоятельная необходимость вернуться теперь к дяде Грише Лютикову для полного прояснения его недюжинной роли в торговом мире города. Как уже известно, все началось с велюровой шляпы, присланной Лютикову министром. К тому моменту, когда писались эти строки, было получено уже тридцать шляп. Григорий Лукьянович Лютиков еще с десяток лет назад, будучи командирован в Москву по делам своего завода, неоднократно заходил в министерство легкой промышленности и христом богом просил тамошних товарищей закрыть велюровый фонтан, его слушали сочувственно, обещали срочно принять меры, но коробки поступали с доставкой на дом неукоснительно к майским праздникам. Жена дяди Гриши Ольга Ивановна из велюра шила сперва жилетки и домашние тапочки, потом фантазия ее иссякла, и картонные коробки со шляпами поленницей складывались в подвале. Была семейная задумка разжечь однажды во дворе большой костер из столичных посылок, но Лютиков намерение это зарубил на корню из тех соображений, что грешно людской труд предавать огню, тем более что кто-то там, в европейской части страны, до сих пор полон участия к просьбе сибиряка, изложенной письменно целых тридцать лет назад. Изобретательные соседи брали шляпы для щенков, котов и птиц. Один молодожен, когда в магазинах не было детских колясок, содержал с неделю или чуть даже больше, в шляпе новорожденного сына, используя ее как кровать и как зыбку. «Очень, знаете ли, удобно! — говаривал тот молодожен. — И мягко, и просторно».
Но оставим эту тему, вернемся к тому моменту, когда бравый старшина Лютиков исключительно ради восстановления справедливости, как говорят борцы, взял на бедро заместителя директора магазина, торгующего тюлем. Скандал получил большое общественное звучание, старшине Лютикову выпало держать ответ кое перед кем. Речь на собраниях заходила даже, представьте, о том, чтобы распоясавшегося фронтовика привлечь к уголовной ответственности за хулиганство, но чрезмерная ретивость некоторых весьма ответственных товарищей была отвергнута. Тех, кто по своей охоте или же по долгу судил в те дни Григория Лукьяновича, несколько озадачивало, моментами и сердило то обстоятельство, что привлеченный к персональной ответственности старшина все словесные всплески, всю публицистику и гражданский пафос выступавших с видом полнейшей невозмутимости пропускал мимо ушей. От него требовали покаяния (понял, дескать, человек свою ошибку, и воспитательная мера профилактического свойства имела эффект), но после очередного заседания или собрания Лютиков выпрямлялся на стуле, потирая колени, говорил такие слова:
— Я его, подлеца, хотел в тюль завернуть, да женщины не дали. Хотел я его в завернутом виде отволочь в милицию, подлеца, так женщины, понимаешь, не дали.
— Выходит, вы, товарищ Лютиков, считаете свой поступок правильным и совесть ваша молчит?
— Это ваша совесть молчит! Его, подлеца, судить надо. И немедленно.
В президиуме после этого итогового заявления хмуро переглядывались и пожимали плечами, расстраиваясь тем, что время по существу затрачено впустую. Лютикову было навешано много всяких взысканий, но они не помогли поставить упрямца на путь, не заставили его исповедаться и признать вину. Эта смелость в итоге, однако, резко подняла авторитет старшины, и его начали вдруг дружно выдвигать на всякие ответственные посты без отрыва от производства. Посты были обязательно связаны с торговлей, поскольку Лютиков как-то естественно стал считаться особо компетентным именно в области торговли. Спустя время к дяде Грише припарили пенсионера дядю Ваню Горшкова по прозвищу И Другие. Горшков всю сознательную жизнь занимался охраной речных бассейнов в качестве старшего инспектора по контролю над окружающей средой. Был он на должности въедлив и неподкупен, уговорить его пойти хотя бы на временный и шаткий компромисс считалось делом безнадежным. К тому же инспектор смолоду и до седых волос не брал в рот ни капли спиртного, но выделялся, надо отметить, одной странноватой особенностью. За эту особенность своей натуры он и получил прозвище дядя Ваня И Другие. Поясняю, в чем дело.
Инспектор любил фотографироваться и лелеял мечту попасть в газету. Критические заметки он регулярно посылал по редакциям, их печатали в сокращенном виде, но дядя Ваня хотел, чтобы на первую полосу попала его фотография. Сперва вынашивалась идея появиться однажды на газетной полосе в полный рост, при форменной фуражке и на фоне таежного берега, потом, когда минули годы, Горшков скостил мечту до портрета в одну колонку и без форменной фуражки даже, но судьба была суровой. Инспекция имела в своем распоряжении катер прогулочного типа, на том катере частенько проветривали особо почетных гостей города — артистов, заезжих писателей и представителей соревнующихся областей. Показывались скалистые берега, показывалась тайга, полная сурового величия. Катер причаливал в погожие дни к островкам с пляжиками, чтобы гости могли искупаться. Инспектор Горшков рассказывал пассажирам о том, что в том месте как раз, где они на данный момент проплывают, будет вскорости рукотворное море объемом в многие миллионы кубометров чистой воды, а на берегах сплошь вырастут дачные поселки, дома отдыха и лодочные станции. Это будет хорошо и даже удивительно.
Гостей сопровождали репортеры, обвешанные съемочной техникой, фотографировали раскованную публику в неофициальной, так сказать, обстановке, группами и поодиночке. Фотографии, нечасто, правда, но публиковались, инспектор тоже попадал в кадр, под снимками писалось черным петитом: слева направо — Иванов, Сидоров, Петров и так далее, на Горшкове перечень обрывался, дальше значилось — «и другие». Всенепременно инспектор попадал под зыбкую графу «и другие». То была дискриминация. Горшков не имел, конечно, никакого права распаляться по поводу вопиющей несправедливости — ведь не ради него старались в поте лица репортеры и не он вовсе был знаменитостью, но все-таки душу точила обида, родилась и окрепла в итоге уверенность: здесь что-то не так. Не мог понять Иван Иванович Горшков простой истины: властям нужен был прогулочный катер, а есть ли на его борту инспектор, нет ли его, над тем никто не ломал голову, и редакторы, когда запускали снимки в производство, тыкали пальцем и спрашивали: «Кто такой?» Ага, инспектор. Он тут явно ни при чем. Далее редактор брал карандаш, вычеркивал постороннего из списка, ставил твердой рукой — «и другие». После этих слов следовало многоточие, оскорблявшее Ивана Ивановича глубоко и особо. Многоточие означало неопределенность. Вот здесь, мол, товарищи, обратите внимание, люди сидят или стоят, дальше же всякая серость в объектив попалась, и мы, ценя ваше время, не хотим, чтобы вы засоряли память всякой побочной информацией.
В квартире Горшкова все стены были завешаны фотографиями в рамках и без рамок. То была настоящая летопись, охватывающая жизнь от бесштанного детства до настоящих дней. Были там портретные снимки в фуражке «с крабом», в тельняшке, в плавках, за штурвалом прогулочного катера под названием «Белый лебедь», за столом президиума возле графина с водой во время отчетно-перевыборного собрания ДОСААФ и так далее. Иван Иванович давно приготовил папку в переплете красного плюша для газетных вырезок с собственными портретами, но, как уже говорилось, портретов не было, а на коллективных фото лицо инспектора выглядывало из-за спин, из второго или даже третьего ряда, и этот факт приносил непроходящее разочарование в жизни. Других слабостей у Горшкова не наблюдалось, а эту слабость — не совсем понятное стремление попасть на первую полосу газеты или на обложку журнала — можно простить, поскольку она касается лишь одного человека и не мешает жить другим.
Дядя Гриша Лютиков со временем стал председателем общественного контроля над торговлей, дядя Ваня Горшков стал его бессменным заместителем. Эти двое взяли на себя промтовары и поставили целью справедливое распределение дефицита. Они знали досконально, сколько поступило в город, скажем, зубных щеток или прищепок для белья, и организовывали торговлю этими товарами в киосках на заводах, чтобы занятые люди, рабочие в первую очередь, могли прикупить кое-что не отходя далеко от станка или доменной печи. Поскольку нашу торговлю систематически сотрясают большие и малые катаклизмы, а легкая промышленность производит товары широкого потребления с одышкой, хлопот у наших стариков с годами не убавляется и, похоже, не убавится в обозримом будущем. Тюль, с которого дядя Гриша начинал свою карьеру, теперь не в ходу, зато крупным планом на повестке, например, дамские сапожки, отошли в небытие, отдалились, мужские боты «прощай, молодость», зато нарасхват замшевые штиблеты иностранного производства, а также легкие свитеры «водолазки». Старики наши жизненные свои вехи привыкли размечать не по календарю, как прочие смертные, а кедами, носками, упомянутыми уже зубными щетками и прищепками для белья, губной помадой, мылом, как туалетным, так и хозяйственным, хрустальными люстрами, кожаными перчатками, женским трикотажем. Этот список можно продолжать бесконечно. У дяди Вани, надо отметить, феноменальная память, он умеет перечень товаров связывать с конкретными датами по годам, месяцам и дням. Он, например, с долей определенности может ответить на вопрос, когда вошли в моду женские следы, когда склады начали затовариваться обувью местной фабрики. Обувь эта (в ней даже хоронить стыдно) была, подобно нашествию крыс, нежелательна и нежданна. Он и во сне мог ответить, сколько квадратных метров мы имеем немецкого линолеума на складах и рулонов моющихся обоев. Горпромторг выхлопотал дяде Ване телефон на дом, чтобы получать разнообразнейшую справку, не заглядывая в накладные. Горпромторг взялся даже телефон оплачивать, но дядя Ваня на такую корысть не пошел из принципа.
В разные моменты к дяде Ване и дяде Грише подсоединяли активистов для более широкого контроля и надзора за торговлей, однако, новички, как правило, выбывали из рядов органов контроля, подточенные дьявольским искусом: доступ к дефициту расшатывал и железные характеры. Дядя Гриша тогда в очередной раз спрашивал дядю Ваню:
— Этот зарвался?
— Определенно зарвался, он, видишь ли, бросает густую тень на нашу фирму.
— Теней нам не надо!
Решение было окончательным и обжалованию не подлежало. Вмешательство даже самых высоких инстанций не смущало наших стариков, для них истина была единственным критерием, который стоит брать во внимание. Если дядю Гришу когда и обманывали, спекулируя его беспримерной добротой, то дядю Ваню обмануть нельзя, потому как он желчен и весьма проницателен по складу натуры. Не стану здесь останавливаться на всем хорошем и нужном, что совершили деды на общественной ниве, простой перечень недюжинных дел занял бы слишком много места, упомяну лишь о магазине «Богатырь», открытом совсем недавно на одной из центральных улиц города. Мечта дяди Гриши сбылась: во-первых, он теперь заимел возможность сдавать в тот магазин шляпы (заметим, безвозмездно!), присылаемые от имени министра, во-вторых, люди нестандартной выкройки могли хоть отчасти найти на прилавке пиджак по плечам или рыбацкие резиновые сапоги сорок шестого размера, если повезет, с одного захода, не затрачивая на поиски месяцы, годы или целую жизнь. Дяде Гришке было поручено разрезать ленточку при церемонии открытия и сказать речь. Ленточку он разрезал сноровисто, а вот приготовленная дома речь замялась. Дядя Гриша лишь триумфально, как учили его в цирке, поднял сомкнутые руки над головой и сказал:
— Вперед, граждане богатыри!
Фотография дяди Гриши появилась в газете, из-за его спины выглядывал дядя Ваня. Инспектор рыбоохраны не попал на этот раз даже под зыбкую графу «и другие», но печаль его по этому поводу была мимолетной и не глубокой; жизнь нас учит терпению и стойкости, она учит не брать близко к сердцу удары судьбы.
Аким Бублик явился домой в половине пятого вечера, он не хотел бы встретить жену Шурочку, но встретил. Шурочка была уже в халате, расписанном яркими цветами, и была похожа на огромных размеров игрушку, изготовленную артелью местпрома. Цветы на халате были великолепны и пронзительны. Шурочка пила чай на кухне и ела бутерброды. Настроение у нее было ничего себе. Бублик повалился в кресло с таким видом, будто только что участвовал в кавалерийской атаке косой лавиной и поэскадронно. Он боялся, что сию же минуту ушлая Шурочка начнет докапываться до арабской стенки, узнает правду и тогда никому в этом доме и за его стенами несдобровать, но расплата пока отодвигалась, потому что мысли Шурочки витали в далекой дали. «Сейчас что-нибудь расскажет, — подумал Бублик с облегчением. — Опять историю на хвосте принесла!»
— Селезневу Машку помнишь?
— Не помню я никакой Машки, тем более Селезневой! — в сердцах ответил Аким Никифорович. Спросила бы лучше, ел я сегодня или не ел?
— Садись, — Шурочка тронула пальцем пустую чашку и показала за спину себе, где в углу на электрической плите свистел чайник. — Кто тебе мешает?
— Опять чай!?
— Я тоже на работе была. Чисти вон картошку, быстро пожарю.
— Это я и сам могу — пожарить!
— Ну и жарь.
— Вечно этот чай! — Бублик автоматически вспомнил слова матери о том, что его жена — никакая не хозяйка, она нерадива, вся сама в себе и хочет жить лишь в качестве украшения при богатом и ловком муже. Богатым Акиму стать как-то все не удается, тем не менее, Шурочка держится однажды выбранной линии и сворачивать с той линии не собирается.
— Селезневу Машку помнишь? — вопрос был задан сквозь бутерброд с ветчиной, спрятанный в рот деликатно, но почти целиком, и прозвучал глухо.
Бублик вяло напряг память, но ничего ему не нарисовалось, и он отрицательно покачал головой, отдаваясь своим заботам. Он думал на данный момент о том, где бы срочно сшибить червонец. У Шурки, конечно, есть заначка, да у нее снега зимой не допросишься. По истечении пятнадцати лет супружеской жизни, кстати, Аким не мог докопаться, откуда берет его жена деньги — они всегда имелись в ее черной сумочке. И не копейками обладала эта женщина в любое время дня и ночи, и не рублями, бери выше — сотнями; средства эти, добытые путями неисповедимыми, складывались, видать, в кубышку и были решительно исключены из семейного бюджета. По первости Акима лихорадило от мысли, что где-то рядом лежит мертвым грузом бесхозный капитал, он однажды по пьяному делу устроил разоблачительную сцену своей благоверной, но был назван дураком и получил перед сном удар недюжинной силы сахарницей по лицу. Из носа закапала кровь, сахар на кухне растоптался и поскрипывал под ногами, будто пляжный песок. Поутру, глянув на себя в зеркало, Бублик взял азимут на поликлинику, нашел там знакомого доктора (доктор строил дачу и нуждался в материалах), выклянчил бюллетень с диагнозом «грипп», неделю отсиживался дома и мазался всякими снадобьями, потому что физиономию разнесло страшенным образом — она побагровела, раскрутилась, глаза заплыли, как у азиатского человека. Аким, обремененный всякими переживаниями, слонялся по комнатам, лежал на диване и прочитал книжку, взятую у сыновей. Книжка называлась «Хижина дяди Тома» и была весьма печальна. Бублик даже поплакал малость, когда нашел за шифоньером недопитую поллитровку водки, запрятанную Шурочкой. В нашем герое возникли в те минуты весьма противоречивые чувства: он жалел себя, жалел негра дядюшку Тома и злорадствовал по поводу того, что частично отомщен, если иметь в виду бутылку, которую Шурка когда-то спрятала от него.
— Она со мной работала, на кассе сидела?
Аким непросто и не сразу возвратился к действительности. Шурочка глядела из кухни со вниманием, алые ее губы были кругло полуоткрыты. Бублик нагнулся, избегая этого пронзительного взгляда, и стал развязывать шнурки на туфлях, загривок его налился краснотой.
— Ты про что это?
— Я — про Селезневу! На кассе еще сидела, хной волосы красила, да и сама она малость срыжа?
Было бы лучше про рыжих сегодня вообще не вспоминать, но откуда было знать Шурочке, что с рыжими у Акима связаны нынче ассоциации самого мрачного свойства.
— Ты бы картошки поджарила все-таки, я тороплюсь.
— Куда это еще торопишься-то?
— В одно место…
Ответ был туманный, а туманных ответов Шурочка терпеть не могла, она вознамерилась было тотчас же разведать подробности, но Аким сделал несложный ход, он сказал, слегка покачав головой:
— Что-то такое припоминаю?…