— Про твою Сильверстову…
— Про Селезневу, дурак! — Под Шурочкой заскрипел стул, она оживилась и впопыхах вытерла руки о халат. — Тощая такая, взглянуть не на что. Кочерыжка, а вот поди ж ты! — Тут последовал рассказ с подробностями, отступлениями и житейскими сентенциями, которые мы сознательно опускаем исключительно ради краткости изложения. Суть истории была такова: вышеупомянутая Машка, девица тощая, как рыбья кость, вертлявая и не первой уже молодости, к тому же мужняя и детная, взяла курсовку в пригородный дом отдыха по линии профсоюза и там, в доме отдыха, с ходу приглядела хахаля, какого-то денежного шахтера, начальника, представьте, со вставной челюстью. Ну, и скандал, конечно: любовь-то цвела пышным цветом не за синими морями, люди-то все видят, кто-то мужу и шепнул, тот — на электричку, нагрянул как снег на голову, и драка была, спектакль был устроен на потеху публике. И смех и грех!
Шурочка работала языком и чистила картошку, спина ее колыхалась, халат при закатных лучах солнца играл и отблескивал яростными красками. Аким слушал речь жены вполуха и маятно соображал, у кого бы перехватить червонец? Жена тем временем уже переменила тему. На повестку встала арабская стенка. Поскольку, рассуждала Шурочка, с покупкой, считай, дело решенное, то надо подумать, как ту стенку поставить, чтобы смотрелась выгоднее, и кого пригласить в гости для обмывки приобретения. Быковых — это раз. Насчет Быковых никакого сомнения быть не может: пусть знают, что и мы не лыком, понимаешь, шиты. Кашиных — это два (он — директор магазина продтоваров, она — врач санэпидстанции; люди нужные). Значит, Кашины — это два. Зорин дальше. Как заполучить в гости Зориных?
— Это уж на твоей совести, слышишь! — Шурочка отошла от раковины, над которой чистила картошку, и, выгнув спину, заглянула в прихожую, где Аким в сердитой задумчивости курил сигарету. — Он к тебе вроде неплохо относится, слышишь?
Пухлые щеки Бублика вдруг подернулись сероватым налетом, глаза ненастно потемнели.
— Я дождусь пожрать или нет, корова!?
Шурочка бросила нож в раковину, он упал туда с громким и раздражительным дребезжанием, села на стул, взяла откуда-то из-за спины полотенце, вытерла руки с медлительностью палача и уставилась на мужа суженными глазами, не суля добра. Аким исподлобья оглядел предметы, окружающие жену, кухонный стол, где стояла эмалированная жаровница, пустой стакан, заварной чайник средних размеров и понял, что в его направлении сейчас может просвистеть любая вещь, запущенная неслабой рукой, вплоть до жаровницы, и поднялся с кресла.
— Что ты сказал, дурак!?
Аким уже держался за дверную ручку и потому был смел до отчаяния.
— Корова! Дойная корова!
Шурочка уже шарила по столу рукой, но дверь захлопнулась, замок клацнул, будто пасть хищника. Шурочка после некоторого раздумья наладила себе бутерброд с ветчиной, потом, оживившись, достала из поместительной своей сумки, висевшей в прихожей, свернутый трубкой «Журнал мод» и села в кресло, нагретое мужем, зевнула сладостно, со стоном, и, послюнив палец, начала листать тяжелые страницы.
Бублику в тот вечер повезло: червонец он сшиб на повороте улицы, возле газетного киоска, где повстречал пенсионера Жаркова, бывшего трестовского снабженца, старика доброго. Сшиб, значит, Бублик червонец («до получки»), взял коньяку по пути и с пяток румяных яблок, которые только что выбросили. Яблоки он брал без очереди, сославшись перед толпой на чрезвычайные обстоятельства: приятель, товарищи дорогие, попал под трамвай, лежит в хирургическом отделении и просит фруктов. Толпа не поверила, но и не нашлось по случаю крепкого мужчины, способного оттереть наглеца от прилавка. Бублик же деловой походкой подался на автобусную остановку. Ехать ему было недалеко. Он опаздывал и торопился: человек, согласившийся уделить полчаса для разговора, был видный, потому и занятой. Если вы живете в сибирском городе Энске, где живу я, Аким Бублик, Шурочка, Зорин и еще многие другие, нас в целом больше полумиллиона. Так вот, если вы живете в Энске, вы несомненно знаете Ролланда Мухоротова. Знаете, обязательно читали его статьи или слышали сплетни о его эксцентричности и потрясающей эрудиции. Ролланд Мухоротов заведует отделом культуры городской газеты, дает лекции по эстетике для широкой публики, он знаток литературы, как отечественной, так и зарубежной, он, кроме того, критик. Когда Мухоротов был молодым, он всех начинающих литераторов сравнивал с Львом Толстым и, поскольку никто из дерзновенных начинающих не дотягивался даже рукой и привстав на цыпочки до головы Великого, Несравненного, Вечного, приговор провинциального властителя дум был один: начинающему надлежит тотчас же бросить писать, не впадая в обольстительный соблазн, потому что, коли уж лучше, чем у Толстого, не получается, хуже творить после него никто не имеет права. Этой несгибаемой логике Мухоротов следовал до тех пор, пока на горизонте не появился, переплыв океаны, Эрнест Хемингуэй. С этим иноземцем никто из местных, увы, не выдержал конкуренции. Последнее время грозный эрудит, подобно закройщику, носит в кармане другой аршин, которым обмеривает натуру — колумбийского писателя Габриэля Гарсиа Маркеса. Это звучит импозантно: Гарсиа Маркес, и Колумбию не сразу найдешь на карте. Она вроде бы где-то в Южной Америке, там кровавые диктаторы, потрясающая бедность и шикарные пляжи для миллионеров.
Самая пора задать вопрос, что же могло связывать рафинированного интеллигента, птицу, летающую весьма высоко и гордо, со снабженцем Бубликом, положившим жизнь на алтарь грошовых страстей? Аким Никифорович, как известно, доставал теперь арабскую стенку с музыкальной шкатулкой в платяном шкафу, Ролланд же Мухоротов вот уже двадцатый год создавал роман-эпопею, охватывающую срединный кусок российской истории от Ивана Грозного до коллективизации. Мухоротов намекал в доверительных разговорах, что этот срединный кусок монолитит единый герой, некая вечная личность. В том — главная интрига и оригинальность произведения. Рукопись, готовые главы, никто в натуре не видел, даже три жены Мухоротова, убежавшие от него по причине неизвестной.
Мы задали вопрос: что связывало двух столь разных людей, Ролланда и Акима? — и отвечаем: Мухоротов, будучи начинающим журналистом, писал Бублику речь для приветствия по случаю всесоюзного совещания строителей. Вспомните, пожалуйста, этот момент. Речь, напичканная латынью, можно утверждать, оборвала Бублику карьеру, он не смог осилить слово «симпозиум» и был посрамлен публично. Бублик вспомнил о Мухоротове сразу, когда конструктор Боря Силкин объяснил, что для успеха операции (а в ее успехе Боря Силкин сомневался) нужна жалостливая и убедительная, главное, история, способная растрогать видавшего виды дядю Гришу Лютикова. Он по натуре — добрейшая душа, дядя Гриша, но у него клиентура разная попадается, и опыт учит, что верить можно не каждому. Историю насчет острой нужды именно в арабской стенке Бублик выдумать самостоятельно не мог, потому он решил перекупить ее за бутылку коньяку и пяток румяных яблок в придачу у мэтра Мухоротова, тем более что они, хоть и отдаленно, но знакомы давно. Мэтр согласился по телефону встретиться, но просителя не вспомнил. Говорил Мухоротов с вялостью, неразборчиво, словно катал во рту конфету, но снизошел.
В сумеречном подъезде Аким Бублик поглядел на свои часы и вздохнул с облегчением: в запасе было еще целых пять минут, так что точка в точку получилось, слава богу.
Мухоротов наказывал не опаздывать, он сказал, что не уважает тех, которые опаздывают.
Дверь открыла тонконогая старуха с маленьким птичьим лицом, она пошла прочь не оборотившись, тянула с трудом, точно лыжи по талому снегу, мужские шлепанцы и постанывала, видать, обремененная недугом. Гость остался топтаться в прихожей, где стояло два обдрипанных кресла и журнальный столик кустарной работы, напоминающий по форме сердце или же больших размеров зад. Такие столики когда-то давно выпускала артель местпрома, теперь на эту мебель смотреть-то даже смешно. «Столько пишет человек, — рассеянно подумал Аким Никифорович. — Такую деньгу гребет, а живет как уборщица какая-нибудь». Следом появилась мысль о том, что люди искусства со странностями и им многое прощается. Мухоротов, он пребывает как бы в состоянии невесомости, и всякие там мелочи его некасаемы.
И обои бы сменить не мешало.
Обои зеленого цвета махрились, были в пятнах местами, будто на них ели щи.
«Неаккуратно квартиру содержит товарищ писатель! Неаккуратно».
Бублик с некоторой брезгливостью сел в кресло, поставил на журнальный столик пакет с яблоками и слегка вытянул натруженные за день ноги. В квартире было тихо, лишь где-то отдаленно, словно за тысячу верст отсюда, шаркали войлочные тапочки. Значит, старуха шевелится, не померла старуха.
Бублик зевнул в ладошку и приготовился ждать сколько угодно долго, он решил, что нахрап ни к чему не приведет, что хозяин этого запущенного дома — человек особый и может, не понравься ему, вытолкать вон или оскорбить бранно, поскольку его поступки и действия непредсказуемы.
Было по-прежнему тихо, лишь в подъезде тоненько плакал ребенок да кто-то этажом выше колотил молотком.
Из кухни, куда уплелась старуха, прикрыв за собой дверь, потянуло жареной рыбой. Бублик вспомнил, что не ел путем с самого утра и пожаловался самому себе на растреклятую судьбу, которая последнее время удачами не жалует. Два прокола за день: рыжий Зорин отлаял, да с женой Шурочкой схлестнулись на высшем уровне, и теперь вечером хоть домой не появляйся, ведь Шурка обязательно захочет взять реванш.
Бублик задремал было, сглатывая во сне голодную слюну, но тут в прихожую ворвался Ролланд Мухоротов в халате, какие надевают боксеры перед выходом на ринг. Махровый халат был шибко подержан, самого же гения Бублик по первости даже не узнал — гений постарел сокрушительно и как-то даже уменьшился во всех частях тела, борода его, посеченная и желтая от табака, торчала, слегка загнутая на конце, вызывающе и сердито, обшелушенный большой нос был подозрительно ал, волос на голове осталось плачевно мало, рысьи глаза, тоже вроде бы обжелтенные никотином, смотрели дерзко. Дело в том, что к Мухоротову уже давно не ходили молодые таланты, начинающие литераторы, распуганные категоричностью эрудита, будто куры, а без аудитории, без робеющих слушателей корифей страдал, негодуя по поводу вселенской тупости нынешней молодежи. И вообще рода людского.
— Вы ко мне? — спросил Мухоротов и остановился резко, будто споткнулся.
Гость вскочил с кресла и зачем-то прихватил в руки бумажный кулек с яблоками, нежно прижал его к груди.
— Мы с вами созванивались, Ролланд Викторович. Моя фамилия — Бублик. Я вас, собственно, давно знаю…
— Откуда же вы меня знаете? — Хозяин стоял боком, и тень от его бороды, как немалых размеров запятая, подрагивала на обоях.
— Видите ли, это было давно. Я как-то обращался к вам с просьбой, кхе…
— Вы что пишете — прозу, стихи?
— Я ничего такого не пишу, не дай бог!
— Почему же «не дай бог»? — Борода все маячила на обоях, отраженная светом тусклой лампочки, и Аким Никифорович завороженно следил за ее жутковатым шевелением.
— Таланту не дадено. Вас природа наделила выше всякой меры, а меня — нет.
— Оставим это! — Мухоротов потер скулу рукой и наморщился. Бублик слышал, как на скуле затрещали волосы. — Тогда чем могу служить, уважаемый, э-ээ?
— Аким Никифорович.
— Да, эээ… Чем могу служить?
В этот важный момент Бублик неосознанно, можно сказать, предпринял демарш, имеющий прямой и быстрый результат: он поставил на столик пакет с яблоками, который мешал, следом — бутылку коньяку. При виде бутылки Ролланд Викторович очень благожелательно вздохнул и повел рукой, приглашая в апартаменты. Бублик сноровисто расшнуровал ботинки и на цыпочках пошел по коридору, касаясь грудью спины хозяина. Спина была узка, немощная и выступала корытцем.
Кабинет Ролланда Викторовича поразил Бублика обилием литературы: самодельные полки на три стены от потолка до пола прогибались под тяжестью книг, тонких, толстых, больших и маленьких.
— И все, извините, прочитано? — наивно воскликнул гость, качая головой. — Вот это да! — Явилась сразу мысль о том, что голова у Мухоротова нормальных габаритов, даже маленькая, и как она, эта бедная голова, поместила в себе такое обилие знаний самого разного толка и разной степени трудности. Это же уму непостижимо!
— Доля моя такая, — туманно ответил Мухоротов, прибирая на скорую руку от бумажного хламья письменный стол. Мне надо быть в курсе, уважаемый, иначе отстану, а отсталых, известно, бьют.
— Ни у кого из моих знакомых, — сказал Бублик, с почтением оглядывая полки, — нет такого количества книг, а среди моих знакомых (подразумевался перво-наперво Быков) имеются люди весьма и весьма культурные.
— Вы распечатывайте, — подсоветовал тихим, однако, весьма решительным голосом хозяин и со вздохом облегчения потер руки.
— Это мы умеем! — ответил Аким Никифорович, расковыривая пробку. — Этому мы обучены. Так вы меня, значит, не помните? А я вас хорошо помню.
— Меня многие помнят…
— Оно и конечно, вы — человек в городе весьма заметный, статьи ваши публику волнуют, чего там. Поверьте, я же откровенно! — Ни одного из многословных произведений Мухоротова Аким Никифорович, конечно же, не читал и не собирался этого делать, но почему бы мужичку не подольстить, если мужичку лесть приятна?
Ролланд Викторович поставил тем временем на стол два захватанных стакана, с маху сел, будто после нелегкой работы, и прикрыл глаза рукой, полы халата притом распахнулись, обнажив худые ноги.
— Вас знают! — пел Бублик, жалея в душе этого бедолагу, похожего на дьячка, измордованного затяжной недолей. — Вы — знаменитость!
— Оставим это, — томным голосом отвечал Мухоротов, приглядываясь сквозь пальцы, насколько справедливо пришелец разливает коньяк. Выпили они дружно, махом, взяли из бумажного пакета по яблоку, и тут Бублик не мешкая начал излагать цель своего визита. Собеседник его опять прикрыл лицо рукою, сильно отвалившись на спинку стула, слушал, и по мере того, как гость непрытким ходом, сквозь вязкое косноязычие доталкивался до существа дела, все чаще начал подергивать плечами, потом застонал, будто от колик в животе, сперва он стонал едва слышно, потом — громче. Бублик кругло растворил рот и подумал с замиранием сердца: «Припадочный, что ли!?» Тут же нарисовалась картина: Мухоротов лежит, бездыханный, на коврике, и вокруг губ у него — дурная пена. «Кажется, искусственное дыхание в таких случаях делают? — соображал Аким Никифорович, нервно пристукивая ногой по холодному полу. — А как его производить? И телефона что-то не видать»… Ролланд Викторович уже натурально выл, покачиваясь на стуле. Выл он безостановочно, как волк в морозную ночь. Бублик тишком выглянул в окно: не останавливается ли на улице народ? Но жизнь на улице текла чередом, и никто из прохожих еще не задирал голову. Спиной Аким Никифорович уловил какое-то движение, он обернулся и увидел, что хозяин вытянул руку в сторону двери. Вытянул и держал ее на весу.