Телега скатилась в низину, где тек широкий и мелкий ручей, густо поросший тальником. Здесь еще остались запахи раннего утра. Пахло травой, мокрым песком и охолодевшим за ночь камнем. В низине стояла такая тишина, что слышно было, как ударяется о гальку вода.
— Это и есть та самая Мери?
— Она, поганка. Она.
— Спокойно запряг-то?
— Я и не пытался, говорю тебе, за стариком Борщовым бегал. Он и уговорил ее, но и упредил меня: не в настроении она, Евлаша, могет и фортеля выкинуть.
На Павла Ивановича уже привычно набежали мрачные предчувствия, но он отогнал их, да и день выдался снова хоть куда, на небе не маячило ни одного, даже самого заштатного облачка, и зной еще не пришел, дышалось привольно.
«Все будет хорошо, — подумал Павел Иванович. — Все будет ладно».
Мери была невзрачной в общем-то лошаденкой средних размеров с покатой спиной цвета сильно обожженного кирпича. У нее были черные уши, стоявшие торчкои и врозь, выпуклые глаза, в глубине которых моментами проблескивал загадочный огонь.
— Нн-ноо, непутевая! — Евлампий гикнул, покрутил вожжами, но Мери не прибавила шагу на крутизне, она лишь подогнулась вся и напрягла потемневшую под шлеей холку. Когда миновали овраг, взору открылась огромная поляна, ровная и покрытая невысокой травой. Впереди угадывалась река, и по ее берегу редко росли вековые деревья. Избы здесь стояли хуторами, и улица рассеялась по полю, раскатилась в разные стороны, потеряв осмысленную стройность.
У Павла Ивановича на языке давно висели слова, но сказать их он не смел, наконец, он выдал свой вопрос в самой безобидной форме:
— А общая обстановка какая?
Евлампий ждал этого вопроса, он встрепенулся и впервые повернул к учителю лицо:
— Он, Рудольф-то, что? Перво-наперво он газетный киоск свалил возле сельсовета. Хорошо, продавщица Таська куда-то отлучилась. Ее, правда, никогда на месте нет, но тут отлучилась, а так ведь и покалечить мог. Стекла — в песок, двери с петлями вырваны. Страх божий.
— И это все?
— Носится Рудольф-то. Вишь какое, значить, положение. Хомут он до глаз напялил, ничего не видит и в ярость по той причине ударился. А нервы у него заметно слабей наших.
Павел Иванович сознавал свою хоть и косвенную, но все-таки причастность к беде, постигшей село. Мало ли что еще наделает загнанный страхом боров-рекордист! Два центнера живой материи и ни капли здравого смысла в просторном черепе. Это сравнимо с пьяным шофером за рулем грузовика.
— И больше ничего такого, Евлампий Сидорович?
— Ничего такого. Курский Иван Данилович подходил давеча, когда Мери запрягали. Ты, мол, Евлампий, Не в курсе, почто мой Рудольф с хомутом бегает? А я, говорю, причем здесь? Завтра, может, твой боров шляпу велюровую, например, напялит или шаль цыганскую? Я в его нутро не влезал, твой воспитанник, ты за него и ответ держи. Отбрехался, конечно, но Иван докопается, мужик он аналитичный.
Телега вдруг резко остановилась, Павла Ивановича понесло вперед, он ударился о худую спину Евлампия, Спина была твердая, как дерево.
— Не было печали! — тихо сказал Евлампий.
— Что такое?
Сбочь дороги стоял, переминаясь, прораб Вася Гулькин и манил их рукой. Евлампий не трогал кобылу с места, тогда прораб, размахивая черной хозяйственной сумкой, направился к ним. Он, это бросалось в глаза, был румян больше обычного и возбужден.
— Куда, ребята?
— Лес валить, — неласково ответил Евлампий.
— На Чистую Гриву небось?
— Это уж наше дело. А ты чего здесь шастаешь?
— От Прасковьи скрываюсь. У нас семейный конфликт.
Евлампия будто ошпарило, он враз соскочил с телеги, поддерживая штаны.
— И далеко она?
— Далеко. Я бегать умею. Меня возьмете?
— Зачем ты нам?
— А для компании.
— Мы не пьем.
— Так и я не пью. Поехали! — Прораб Гулькин сел рядом с Павлом Ивановичем, еще раз поздоровался и взял вожжи. — А ну пошла, родимая! Мы шустро покатим.
Евлампий догнал телегу и вырвал у прораба вожжи, сказав сердито, сквозь одышный кашель:
— Сел, так сиди, не то враз на дороге окажешься.
— Ты понужай, пусть она бежит, — Василий ничуть не смутился холодным приемом и подмигнул Павлу Ивановичу: — Я помогу вам. Делать мне все одно нечего сегодня.
У Павла Ивановича появился новый знакомый.
Звали его Григорием, фамилия его была Сотников.
Григорий Сотников подошел неслышно, со спины, когда Павел Иванович, согласно книжке «Плотницкое дело», колышками и шнурами размечал в огороде фундамент бани.
— Значит, строиться задумали? — отрекомендовавшись честь по чести, поинтересовался Сотников. — А черта у вас есть? Без черты никак невозможно.
Павел Иванович уже усвоил, что черта — это нечто вроде пароля, и все, кому не лень, перво-наперво спрашивают именно про черту. Павел Иванович носил теперь этот немудрый инструмент в кармане на всякий случай и до сих пор не имел представления, как им пользоваться. Он вынул согретую телом железку из кармана брюк и протянул ее Сотникову. Тот соответственно покатал загадочный инструмент в руках и вернул его с определенной долей почтительности.
— В сельсоветской кузне ковали, — определил Григорий Сотников, — они так куют. Но у меня черта лучше, если хотите, могу одолжить.
— Спасибо.
Павел Иванович не уловил в голосе нового своего знакомого ни порицания, ни одобрения: куют и пусть себе куют дальше в том же духе.
Сотников жил наискосок от Павла Ивановича в поместительном доме, обшитом паркетной плиткой в елочку. Дом янтарно светился на солнце — пятистенок под шиферной крышей и с фасонной железной трубой. Усадьба была зажиточная. Да и Сотников выглядел хозяином хоть куда — это был осанистый блондин со свежим круглым лицом и голубыми навыкат глазами. У Сотникова под клетчатой безрукавкой обозначалось брюшко, светлые брюки украшал ремень ремесленной работы с пряжкой в виде орла с распростертыми крыльями, меж которых вставлялся кинжал красной меди с цепочкой под золото. Говорил Сотников вроде бы через силу, глаза его туманила поволока, и создавалось такое впечатление, будто этот мужчина буквально минуту назад наобедался до отвала.
Павел Иванович предложил соседу занять табуретку. Сотников сперва установил табуретку прочно на земле и сел, оправив на коленях глаженые брюки.
— Я на бюллетене, — объяснил Сотников. — Работаю на фабрике игрушек завхозом.
— Как вас по батюшке, извините?