— Ты, Паша, опять мозгу пудришь. Направо надо!
— По-моему, так налево…
— Это по-твоему! — Евлампий постучал кулаком по плечу тракториста, пожилого невозмутимого мужика в кожаном картузе:
— Старое овощехранилище знаешь?
— Я тут все знаю.
— Ну, и двигай туда.
Павлу Ивановичу, когда приехали на место, показалось, что лес лежит не так, как они его укладывали, что и лес не тот, и ручейка внизу нет. Из ручейка еще Гулькин пил… Он хотел сказать об этом, но уверенность Евлампия развеяла сомнения, а вот теперь, утром, снова сердце кольнуло тревогой. И опять верх взяла здравая и логичная мысль: не мог же Евлампий ошибиться — век он здесь живет, должен ориентироваться в лесу, как на собственной печке. Павел Иванович усмехнулся про себя с легкой грустинкой: «Однако старею. Но ничего, и нам перепадает иногда право нажимать красную кнопку!» — подумал Зимин, вспоминая сон, и тут же унял свою гордыню, он думал теперь над тем, что вряд ли под силу ему одному поднять, растащить гору леса, ошкурить его, подогнать и сложить сруб. Он не совсем ясно представлял себе, как все это будет проистекать. На Евлампия надежды было мало. Вчера, когда они вернулись из леса, Евлампий заявил, отворачивая унылое свое лицо:
— Не обессудь, Паша. Я тебе когда и помогу, но нерегулярно, у меня счас по дому забот полон рот, семья на моих плечах.
— Ясно.
— Завтра с утрева, могет, и подбегу.
— Ты уж постарайся.
— Уж постараюсь.
Евлампий был в тоске по неизвестной причине и снова начал выпивать.
Надежда на помощь, таким образом, почти исключалась, поэтому Павел Иванович, выпив наскоро кофе, взял топор, надел трико, пляжную шапочку с длинным козырьком и открыл калитку.
На противоположной стороне раздольной деревенской улицы, поросшей муравой и кашкой, открывал калитку дед Паклин. Он по самое плечо втолкнул руку между штакетин и, уставясь в небо пустыми глазами, нашаривал крючок, в другой руке наотлет дед Паклин держал чашечку с карасиками.
«Рано он сегодня поднялся, — подумал, между прочим, Павел Иванович. — Уже и мордушки свои перетряс».
Дед справился, наконец, с крючком и вывалился за улицу, спотыкаясь, будто кто-то в огороде дал ему по шее.
— Привез лес-от?
— Привез, Нил Васильевич! — В тоне учителя была плохо скрытая гордость.
Дед Паклин покряхтел, разворачиваясь вокруг собственной оси, и, не выпуская чашечку, присел на бревно рядом с Павлом Ивановичем.
— На дрова привез?
— Почему же па дрова! — Сердце учителя щемяще покатилось вниз.
— Плохой лес, кривой, — Нил Васильевич поставил, чашечку на траву в ноги себе. Пузатенькие карасики, чуть залитые водой, еще шевелили плавниками, засыпая. Глаза рыбешки затягивались синей поволокой.
— Нестроевой лес. Ты, понятно, не мужик, что с тебя взять, а вот Евлампий, курва, куды глядел? Пьяный был Евлампий-то?
— Нет вроде бы.
— Ишшо хуже! — Нил Васильевич с укоризной покачал мосластой своей головой и прикурил папиросу. Впалые его щеки заработали как меха (папироса была сырая). — Труба тебе, сусед! Денег много извел?
— Денег много ушло, Нил Васильевич! — Зимин слабо воткнул топор в осиновую кору, он попытался было работать, но слабые ноги не держали его. От расстройства, конечно, не держали ноги.
— Так что, и бани не срубить мне?
— Мало лесу-то. Еще, поди, тракторную тележку надо везти. А так почто, поди, не срубишь, погорбатишься и срубишь. Только шибко горбатиться надо. И торопишься ты, удила рвешь. Зачем торопишься-то? Вон полковник Толоконников, тот мужик основательный, ладом робит. И правильно, потому что над ним не капает. И над тобой не капает. Хочешь париться, мою вон баню топи, да и наяривай, сколь влезет. К осени бы лес повалил и вывез, когда на селе горячка кончится. Оно спокойно и по порядку.
— Надо мне торопиться, Нил Васильевич, — ответил учитель невеселым голосом. — Обещал я…
— Кто торопится, Паша, тот и тише едет. Закон.
К ним шел развалистой боярской поступью Григорий Сотников, губы его масляно блестели, и над брюками благополучно нависал тугой животик. Казалось, под майкой Сотникова озорства ради спрятан футбольный мяч.
— Привет, соседи!
Дед Паклин Григорию ничего не ответил, учитель же низко и печально поклонился.
— Я тут одного мужичка спрашивал, как на Сахалине со строительным материалом. Как на юге: все есть. В Рязани тоже вроде неплохо, по первому требованию домой привозят. — Григорий Сотников попинал лес, оглядел его я дипломатично смолчал.
— Омманули человека! — сказал дед Паклин и закашлялся. Кашлял он долго, визгливо, и спина его, согнутая кочкой, подпрыгивала быстро и высоко.
Сотников посмотрел на деда сверху вниз с превосходством и воздел брови:
— Курить бросил бы. Курить — здоровью вредить.
— Пятьдесят лет курю, — невнятно ответил дед. — И похоронят с папиросой. К чему уж бросать-то?
— Черта есть? — осведомился Сотников у Павла Ивановича. — Без черты ничего не получится.
— Есть. Вы же, Григорий, по-моему, смотрели ее.
— Ах, да! Смотрел. Ничего черта…
У Павла Ивановича было уже три черты. Правда, он до сих пор не имел ни малейшего представления, как ими пользоваться, но зато с этой стороны он подстраховался крепко.
— Лес, я говорю, хреновый, Гриша.
Сотников еще раз обошел штабель осиновых лесин, сваленных у забора, и раздумчиво почесал редеющий затылок:
— Не того лес, да. Хлыстами надо было брать, правда?
— Хлыстами оно лучше, конечно, но все одно хреновый лес. Умаешься ты с ним, Паша, ничего у тебя не сладится, пожалуй что.
— Евлампий обещал помочь…
— Евлампий твой не дурак, он же видел, что привез, и пуп рвать не станет.