— Ладно. Этому, что ль? — тракторист показал черным пальцем на учителя с таким видом, будто с трудом отыскал его в толпе.
— Этому.
— Пусть покажет, где живет.
Павел Иванович показал, где живет: отсюда хорошо была видна его избушка.
Парень спрятал квитанции в нагрудный карман гимнастерки и полез в кабину. Прасковья была уже далеко, издали она кивнула Павлу Ивановичу и больше уже не оборачивалась, скоро ее косынка затерялась среди сосен на горе.
«Прасковья умеет нажимать красную кнопку», — без зависти и удивления подумал Павел Иванович и побрел назад с низко опущенной головой.
Мы уже говорили о том, что боров Рудольф самостоятельно сделал два умозаключения. Первое состояло в том, что тьму не обогнать. Второе заключалось в том, что быть врагом человечества плохо. Хуже некуда. Что с человечеством надо мириться. А как мириться, боров еще не знал.
Поначалу Рудольф добывал корм, чтобы не вознестись. Он исхитрялся, он стал коварным и злым, но после множества приключений он пришел к третьему и важнейшему в своей биографии выводу: без человека жить невозможно. Подспудно, однако, в просторном черепе рекордиста зрел вопрос уже философского порядка: «Зачем я родился, и зачем я нужен людям?»
Это был ключевой вопрос, но ответа на него пока не было. Боров лежал в кустах напротив избы деда Паклина и дожидался ночи, чтобы выйти на охоту.
На следующее утро, когда чуть разбрезжило и в огороде над цветами загудели пчелы, к Павлу Ивановичу, незваный, прибежал прораб Василий Гулькин. Был он свеж, румян и полон деловитости.
Павел Иванович сидел на крылечке летней кухни и докуривал первую свою сигарету. Вася Гулькин снял зачем-то рубаху и кинул ее на лавочку, потом снял штаны, остался в плавках и кедах на босу ногу.
Павел Иванович угрюмо прикидывал, накапал ли малую толику самовар, или наливать Гулькину из заветной банки, из неприкосновенного запаса? Самовар был спрятан в углу кухни, под досками пола, ночами он сопел и пофыркивал. Павел Иванович просыпался, прокрадывался на цыпочках в угол, садился там на корточки и слушал. Он боялся этого агрегата, он с ним не смирился. Учитель молил бога, чтобы агрегат сломался непоправимо, чтобы его унес в мешке Гриша Сотников к себе. Унес навсегда.
Но самовар не ломался — он шипел и посвистывал полные сутки, снабженный, по словам Гриши, реле, включался и отдыхал по собственному усмотрению. Это ведь было последнее слово техники.
Вася Гулькин тем моментом шагнул в летнюю кухню, слегка отодвинув хозяина ногой, и посвистывая, стал внимательно рассматривать инструмент, развешанный по стенам. Он нашел топор, попробовал блестевшее его жало большим пальцем, покатал топорище в руке и качнул головой с одобрением. Вася взял также ножовку, двуручную пилу и молча отправился в дальний угол огорода, за гороховую грядку, где белел ошкуренный лес. Павел Иванович подобрал другой топор с пола и, любопытствуя, побрел вслед за Гулькиным. На всякий случай учитель думал про закуску. Банка с соленьями была в подполье, и это обстоятельство несколько усугубляло обстановку: в доме еще спали, и тревожить обиженную семью страсть как не хотелось.
Вася Гулькин стоял, вдавив ноги в мягкую землю, и щурился — прикидывал, с чего начать.
— Лес неважный, — сказал Гулькин, — кривой лес.
— Вместе валили…
— С меня чего взять было, я спал, а вот Евлампий — подлец. Все у него наперекосяк, — Гулькин, сощурясь, еще раз со внимательностью поглядел на ошкуренные бревна. — У меня такое впечатление, — сказал он, — что ты чужой лес вывез, ей-богу!
Учитель сразу затосковал, ноги его ослабели, и он присел на холодный кирпич:
— И у меня такое же впечатление, Василий. Так ведь все Евлампий: я ему говорю — налево надо от развилки. Вроде бы налево мы сворачивали, не помнишь?
— Налево, точно.
— Ну, а Евлампий утверждает — направо, мимо старого овощехранилища, вот незадача! Не везет мне, Василий!
— Не расстраивайся, может, то и к лучшему…
— Хозяин ведь найдется?
— Обязательно найдется. Отдашь лес, за твоим еще раз съездим. Не расстраивайся. Я помочь тебе пришел, Прасковья намек дала. Понравился ты ей чем-то. А сам бы я не догадался, честное слово! Прямо говорю, не догадался бы.
— Что ж, спасибо.
— Не мне спасибо — Прасковье. Времени у меня мало, давай шевелиться.
— Может, это… Может, опохмелишься? — Павла Ивановича легко было растрогать, он уже решился слазать в подпол, достать огурцов с капустой, чего бы это ему ни стоило.
Вася Гулькин упер руки в бока совсем как Прасковья, задрал голову и долго смеялся.
— Зря ты, Павел Иванович, этой меркой меня берешь. Я не запойный. Тут такая ситуация… Тебе сказать можно. И скажу. С Прасковьей у меня конфликт произошел. Мы для рабкоопа дом строим. Жилой, восьмиквартирный. Является она туда и давай командовать: это не так, то не эдак. Меня срамит принародно, я отозвал ее в сторонку и шепотком, на ухо: я твой муж, я строитель по специальности и не халтурщик, я техникум кончал с отличием и мотай отсюда подобру-поздорову, командуй в другом месте. Она не унимается. Я говорю: рассержусь, Прасковья, хватишь ты лиха от меня! А что ты мне сделаешь, побьешь? Нет, драться с женщиной не в моих правилах. А что тогда? Я и закуролесил. А тут она меня еще в столовой с крыльца спустила, опять принародно. Я еще пуще. Я знаю, чем ее пронять можно — пьяниц она ненавидит. И напугалась до смерти: чужих мужиков за водку гоняет, а свой тоже пьет, как сапожник. Понял?
— Понял.
— Плачет: прости ты меня, дуру, Васенька! Бабам поддаваться тоже нельзя, на шею садятся. И ноги еще свешивают. Козлы у тебя есть?
Козлы были дряхлые, правда, но еще годились. Павел Иванович собирался изладить новые козлы, да все как-то рук не хватало.
— Рад за тебя, — после некоторой паузы сказал учитель — Искренне рад, Вася! Я о тебе уже плохо думать начинал, признаться.
— Пить я умею, Павел Иванович. Весьма в этом умерен.
— Хорошо, коли так.
— Помогай. По ходу буду растолковывать, что к чему. Жалко, уезжаю завтра. За сорок верст отсюда деревня есть у нас, Сухой Яр называется. Магазин там буду строить.
— Жалко!
Вася нашел в огороде старое бревнышко, вдвоем они распилили его на четыре равные части, топором Вася в каждой чурке вырубил гнездо.
— Под углы положим, чтобы сруб на земле не лежал, потом перенесем все хозяйство на фундамент, — пояснил Гулькин, закуривая для передыху папиросу. — Жарит, спасу нет! Африка.
Небо было слегка подернуто сизыми облаками. Они висели высоко и недвижно. Вдоль улицы местами стеклянно блестел свежий штакетник, трава тоже блестела, как вода, стояла тишина, и звуки разносились далеко. Где-то кто-то вколачивал гвозди в доски, меланхолично позванивало ботало на корове. По «Маяку» передавали новости дня. Из своего дома, отметил Павел Иванович, появился сосед Григорий Сотников. Белые штаны резко делили его тело на две половины. Отсюда казалось, что белые штаны несколько опережают все остальное. Сотников рассеянно потолкался у своей калитки, потом лицо его, медное от загара, туго повернулось направо. Сотников уловил движение в огороде учителя Зимина и обрел цель. Правду сказать, она у него каждое утро была — цель. Гриша Сотников по-хозяйски ступил на учительский двор, заглянул как бы мимоходом в летнюю кухню — попроведал самовар, а через минуту-другую сидел уже на табуретке за гороховой грядкой. Сочные его губы говорили о полном благополучии, о размеренной и добропорядочной жизни. Павел Иванович уже привык, что к этому человеку весьма таинственным образом стекалась информация со всех уголков мира, и он готов был поделиться своими новостями с каждым. Вася Гулькин посмотрел на гостя с полным отсутствием интереса, спросил, не отрешаясь от своих хлопот:
— Почему не на работе?
— Бюллетень у меня. Здоровье — дороже всего, — назидательно, как ребенку, объяснил Гриша прорабу.
— Один мой ученик, — вежливо поддержал разговор Павел Иванович, — написал в сочинении: «Чем дальше в лес, тем своя рубашка ближе к телу».
— Вот именно! — Грише Сотникову мысль ученика понравилась. — Дельно он это изложил. Молодежь нынче дотошная, не то что мы росли — в голоде да неприюте. Война…
— Шнур у тебя есть? — обратился Вася Гулькин к хозяину. — Шпагат, леска. Все равно.
— Найду.
— Тащи.
Когда Павел Иванович, запалясь, вернулся, Гриша Сотников кончал рассказ: