Этот вопрос может показаться несколько смешным, но не нужно забывать, что Миванвей была дочерью евангелиста старой школы и была воспитана в прежних понятиях.
— Так счастлив, как я этого заслужил, — было печальным ответом.
Этот ответ, намекавший не очень благосклонно на земные заслуги Чарльса, заставил Миванвей похолодеть.
— Как я могу быть счастлив, потеряв вас, — продолжал голос Чарльса.
Эта речь очень понравилась Миванвей. Во-первых, это избавляло ее от отчаяния относительно будущего Чарльса. Конечно, его теперешние страдания были очень велики, но была надежда на лучшее впереди, во-вторых, это было безусловно милая речь для духа, а я совсем не уверен в том, что Миванвей отказалась бы от небольшого флирта с духом Чарльса.
— Может быть вы простите меня? — спросила Миванвей.
— Может быть вы простите меня? — спросил Чарльс в благоговейном удивлении. — Можете ли вы меня простить? Я был животным, дураком, я не достоин был любить вас.
Замечательно благовоспитанный дух, как кажется. Миванвей перестала бояться его.
— Мы оба были виноваты, — ответила Миванвей.
На этот раз в ее голосе было уже менее покорности.
— Но больше всего была виновата я. Я была капризным ребенком и не знала, как глубоко я вас любила.
— Вы меня любили? — повторил голос Чарльса, немного приостанавливаясь над словами, как будто чувствуя всю их сладость.
— Уж, конечно, вы в этом не сомневались, — отвечал голос Миванвей. — Я никогда не переставала любить вас. Я буду любить вас всегда и во веки веков.
Фигура Чарльса прыгнула вперед, как будто бы он хотел заключить в свои объятия дух Миванвей, но вдруг остановился на расстоянии одного или двух шагов.
— Благословите меня прежде, чем вы уйдете, — сказал он.
И с открытой головой фигура Чарльса преклонилась перед фигурой Миванвей.
Право, духи подчас могут быть замечательно любезны, если они этого хотят.
Миванвей милостиво склонилась над своей дорогой тенью, но в этот момент ее глаза заметили что-то на траве, и это что-то было хорошо раскрашенной пенковой трубкой. Нельзя было принять это ни за что другое даже при этом неровном свете. Трубку эту Чарльс выронил из кармана жилета, опускаясь на колени.
Следя за глазами Миванвей, Чарльс тоже увидал ее, вдруг вспомнив о запрещении курить, не останавливаясь, чтобы обдумать ненужность этого движения, инстинктивно схватил трубку и спрятал ее назад в карман. А затем целая волна понимания и удивления, страха и радости пронеслась в мозгу Миванвей, она почувствовала, что она должна рассмеяться или закричать, и поэтому расхохоталась. Порыв за порывом ее хохот перелетал между скалами и Чарльс, вспрыгнув на ноги, едва успел подхватить ее на руки, как она упала без чувств.
Спустя десять минут, старшая мисс Эванс услышала тяжелые шаги и подошла к двери. Она увидала то, что ей показалось духом Чарльса Сибона, сгибавшимся под тяжестью безжизненного тела Миванвей, и, вполне естественно, это видение испугало ее; но просьба Чарльса достать немножко водки звучала по человечески, а необходимость помочь Миванвей удерживала ее от вопросов, которые могли довести человека до безумия.
Чарльс отнес Миванвей в ее комнату и положил ее на кровать.
— Я ее оставлю с вами, — прошептал он старшей мисс Эванс. — Ей лучше будет не видеть меня до тех пор, пока она вполне оправится.
Чарльс ждал в полутемной комнате, как ему казалось, долго, но, в конце концов, старшая мисс Эванс возвратилась.
— Ну, теперь все в порядке, — услышал он ее слова.
— Я пойду посмотреть ее, — сказал он.
— Но она в кровати! — воскликнула сконфуженная мисс Эванс.
Чарльс рассмеялся.
— О, да, да, конечно, конечно! — вспомнив кто он, в смущении пробормотала мисс Эванс.
И затем старшая мисс Эванс осталась одна, села, и старалась побороть в себе убеждение, что она видела сон.
Знающие люди говорили мне (и я этому верю), что девятнадцати месяцев от роду он плакал от того, что бабушка не позволяла ему кормить ее с ложки, а в три с половиною года его, совершенно измученного, вытащили из чана с водою, куда он забрался, чтобы поучить лягушку плавать. Два года спустя он навсегда испортил левый глаз, показывая кошке как носить котят, не принося им никакого вреда, и почти в то же время его опасно ужалила пчела, которую он тащил с цветка, где она, по его мнению, тратила напрасно время, к другому, более богатому медом.
Его постоянным желанием было помогать другим. Он готов был целое утро объяснять старым курам, как нести яйца, или целый день просидеть дома и щелкать орехи для своих белок. На седьмом году он вступил в спор с матерью о воспитании детей и упрекал отца за то, что тот дурно его воспитывает. Ребенком он не мог иметь большей радости как в то время, когда уговаривал других детей хорошо вести себя. Без всякой надежды на награду или благодарность он принимал на себя совершенно добровольно эти тяжелые обязанности и для него было совершенно все равно, были ли другие дети старше или моложе, слабее или сильнее его. Где бы они ни встретились ему, он принимался делать им выговоры. Однажды, во время школьной рекреации, из леса послышались жалобные крики; когда его отыскали, то увидели, что он лежит на земле, а на нем сидит и преисправно его колотит его двоюродный брат, вдвое выше его. Учитель, освободив его, спросил:
— Почему вы не играете с маленькими мальчиками? Что вы делали здесь с ним?
— Ах, сударь, — был ответ, — я ему делал выговор.
Нет сомнения, что он сделал бы выговор Ною, если бы ему удалось поймать его.
Он был очень добрый мальчик и даже в школе уговаривал всех списывать с его доски. Им руководило доброе желание, но так как все его ответы постоянно отличались особого рода неподражаемой неправильностью, свойственной ему одному, то результаты для его последователей были в высшей степени нежелательными и потому они ожидали его у выхода и безжалостно колотили, благодаря своей необдуманности, судя только по результатам.
Вся его энергия уходила на обучение других, так что ничего не оставалось для него самого. Он приводил здоровых молодцов в свою комнату и учил их боксировать.
— Ну-ка, попробуй, ударь меня по носу, — говорил он, становясь перед таким молодцом в позе для защиты. — Не бойся, бей как можно сильнее.
Так и делали.
И как только он немного оправлялся от своего удивления и унимал кровь, сейчас же объяснял им, что они поступили дурно и что он легко мог отразить удар, если бы они ударили правильно.
Однажды, во время бурного перехода через канал, он, в странном возбуждении, кинулся на мост и закричал капитану, что видел свет на расстоянии около двух миль налево. А если он был наверху конки, то всегда садился рядом с кучером и указывал ему препятствия, которые могли задержать их движение.
На конке я с ним и познакомился. Я сидел позади двух дам. Когда кондуктор подошел к ним, чтобы получить плату, одна из них подала ему шесть пенсов, говоря, что она едет к Кругу Пикадилли, а это стоит два пенса.
— Не так, — сказала своей подруге другая леди, подавая кондуктору шиллинг, — я вам должна шесть пенсов. Дайте мне четыре пенса, и я заплачу за обеих.
Кондуктор взял шиллинг, проколол два билета по два пенса и затем стал вычислять, сколько дать сдачи.
— Так и есть, — сказала дама, говорившая последней, — дайте моей подруге четыре пенса.
Кондуктор так и сделал.
— А теперь дайте эти четыре пенса мне.
Леди передала их ей.
— А вы, — обратилась она к кондуктору, — дайте мне восемь пенсов, вот мы и в расчете.
Кондуктор дал ей восемь пенсов. Шесть пенсов, которые он взял от первой леди, пенни и две полупенни из своего кармана, и удалился, ворча о том, что в его обязанность не входит быть счетной машиной.