Сославшись на свое отсутствие из города, я спросил в чем дело, и все рассказывали мне одно и то же. Один заметил, два или три раза, ее карету у дверей ее дома, другой видел, как она возвращалась домой, третий заметил, как она выходила, но я не мог согласовать эти факты с тем, что знал о ней, и потому отправился к ней на следующий день вечером. Она сама открыла мне дверь.
— Я видела вас из окна, — сказала она, — войдите, но не говорите ничего.
Я пошел за ней. Она заперла за собою дверь. Она была одета в великолепный костюм с бриллиантами в волосах, а я смотрел на нее как на воплощенный вопрос. Она горько рассмеялась.
— Предполагается, что сегодня ночью я в опере, — объяснила она мне. — Садитесь, если у вас есть минуты две свободные.
Я сказал, что пришел поговорить с ней. И в этой темной комнате, освещенной снаружи уличной лампой, она мне все объяснила. В конце своего рассказа она опустила голову на свои обнаженные руки, а я повернулся и некоторое время смотрел в окно.
— Я чувствую себя такой смешной, — сказала она, подходя ко мне, — я весь вечер сижу здесь, вот в таком наряде. Боюсь только, что я разыгрываю свою роль не совсем хорошо. Но, к счастью, этого достаточно для Билли. Я говорю ему самую отчаянную ложь о том, что мне сказали, что я сказала и как восхищались моим платьем. Что вы думаете об этом?
Я ответил, как друг.
— Я рада, что вы обо мне хорошего мнения, — сказала она. — Билли имеет такое же высокое мнение о вас. Вы услышите несколько странных историй, и рада, что вы знаете, в чем дело.
После этого я должен был оставить Лондон и прежде, чем я возвратился, Билли умер. Говорили, что ее пришлось пригласить с бала, и она попала как раз вовремя, чтобы прикоснуться к нему губами прежде, чем он похолодел.
Ее друзья оправдывали ее, говоря, что конец наступил слишком неожиданно.
Я посетил ее несколько позже и прежде, чем расстался с ней, намекнул на то, о чем говорили, и спросил ее, не лучше ли будет рассказать правду.
— Лучше было бы, если бы вы не Говорили, — ответила она.
— Но, — настаивал я, — они подумают…
Она меня прервала:
— Ну, стоит ли обращать внимание на то, что они подумают.
Это поразило меня, как удивительное чувство со стороны почтенной мистрисс Дрейтон, урожденной старшей мисс Ловелль.
Реджинальд Блек был такой типичный образец хорошо воспитанного плута, какого можно было встретить разве только между Пиккоделли Кругом и Гайд-Парком. С пороками без страстей, со здравым смыслом, не без ума, он не знал никаких затруднений в своей жизни, а удовольствия не доставляли ему никаких волнений. Его нравственность была ограничена доктором с одной стороны и судьей с другой. Внимательно стараясь не переступать законов ни того, ни другого, он в сорок лет был еще вполне здоров и успел к этому времени решить нелегкую задачу, собрав значительное состояние и избежав риска попасть на каторгу. Он и его жена Эдит (урожденная Эппинтол) были самая подходящая парочка, какую мог бы только желать встретить драматург, ищущий материала для драмы. Когда они стояли в своем подвенечном наряде перед алтарем, их можно было принять за символы сатиры и святого. Каждое прикосновение его к жене, которая была моложе его лет на двадцать и красива, как Рафаэлева Мадонна, казалось святотатством — и все-таки один раз в жизни мистер Блек сыграл роль настоящего джентльмена; между тем как госпожа Блек в этом же самом случае показала себя с очень дурной стороны, дурной даже для влюбленной женщины.
Дело обстояло очень плохо, но много есть вещей, которые становятся так же скоро невыносимы, как ложь. Его самолюбию льстило бывать в обществе хорошего тона, и он захотел попробовать сообщества хорошенькой женщины. Лицо девушки привлекло его, как лунный свет привлекает человека, который уходит из жаркой комнаты, чтобы прижать свой лоб к оконному стеклу. Привыкнув покупать все, что хотелось, он и тут предложил свою цену. Семейство Эппингтон было бедно и многочисленно. Девушка, воспитанная в ложных условиях долга и узкой условности, подобно всем женщинам, и радуясь и страдая, позволила отцу потребовать высшую цену, и затем продалась.
Для такого рода драмы любовник совершенно необходим, чтобы сделать все ее перипетии интересными для внешнего мира. Гарри Сеннет, довольно красивый молодой человек, имел, пожалуй, больше возвышенных чувств, чем ума. Под сильным давлением Эдит он скоро пришел к убеждению, что лучше будет согласиться на предложенные условия. Они оба старались уверить себя, что поступают благородно. Тон прощального разговора, происшедшего между ними накануне венчания, был бы вполне уместен, если бы Эдит была современной Жанной д'Арк, готовящейся принести свое счастье на алтарь за великое дело. Но так как девушка просто продавала себя в довольство и роскошь, не имея никакого высшего мотива, кроме желания дать возможность нескольким более или менее достойным родственникам продолжать жить сверх своих законных средств, то чувство было, быть может, преувеличенно.
Много слез было пролито, много вечных «прощай», — было сказано, хотя, приняв во внимание, что новый дом Эдит будет находиться только на расстоянии нескольких улиц, а по необходимости общество Эдит останется тоже, что и было — более опытные люди могли бы посоветовать надеяться на лучшее впереди.
Три месяца спустя, оба очутились рядом друг с другом за обеденным столом, и после некоторой борьбы с тем, что принято называть судьбой, они устроились и примирились с настоящим положением.
Блек знал хорошо, что Сеннет любил Эдит. Точно также любили ее и еще более дюжины людей, некоторые моложе его, другие старше. При встрече с ними, он чувствовал не более затруднения, чем при встрече на улице около биржи своего собрата-игрока, после того, как котировка дня перенесла его состояние в его, Блека, карманы. Он даже любил и поддерживал Сеннет.
Блек любил бывать в обществе, но немногие любили бывать в обществе Блека. Молодой Сеннет был, однако, всегда готов беседовать с ним; их соединяла общая любовь к спорту. Многие из нас становятся тем приятнее, чем больше узнают друг друга, и через несколько времени и они начали находить хорошие стороны друг в друге.
— Вот за кого бы вам следовало выйти замуж, — сказал однажды мистер Блек своей жене, полушутя, полусерьезно, когда они только что проводили Сеннета.
— Он прекрасный человек, а не простая машина для собирания денег, как я.
Спустя неделю, Сеннет, сидя вместе с Эдит, вдруг сказал:
— Как человек, он лучше чем я со всем моим возвышенным разговором, и, честное слово, он вас любит. Может быть мне уехать за границу.
— Если вам угодно.
— А что тогда вы сделаете?
— Убью себя, — ответила Эдит со смехом, — или убегу с первым, кто меня позовет.
Сеннет остался дома, Блек сам постарался облегчить им путь. Для Сеннета дом был всегда открыт; опасности не было никакой. Блек, будучи неспособен обманывать свою жену, предлагал ей Сеннета в виде своего заместителя. Товарищи по клубу пожимали плечами: «Неужели же этот человек был совершенно под башмаком жены? или она надоела ему и он разыгрывал какую-то дьявольскую роль?» Для большинства из его знакомых последнее предположение казалось более вероятным.
В свое время сплетня достигла отцовского дома. Мистер Эппингтон разразился гневом на своего зятя. Отец, будучи всегда человеком осторожным, готов был упрекать свое дитя за недостаток благоразумия.
— Какого черта, разве не может она держать себя более осторожно?
— Мне кажется, этот человек подготовляет все для того, чтобы отделаться от нее, — сказала мистрисс Эппингтон. — Я ему прямо и скажу, что я думаю.
— Вы дура, Анна, — ответил ее муж, позволявший себе такие вольности у домашнего очага. — Если вы правы, так это только ускорить дело; если же нет, то вы скажете ему такую вещь, какой ему совсем не нужно знать. Я могу выведать от него все, не дав ему ни одного намека, а пока поговорите с Эдит.
Таким образом все устроилось. Но разговор между матерью и дочерью не улучшил положения. Мистрисс Эппингтон была условно несравненна. Эдит думала только о себе. Мистрисс Эппингтон рассердилась, услышав лукавые ответы дочери.
— Неужели у вас нет стыда? — закричала она.
— Был когда-то, — ответила Эдит, — прежде, до переезда сюда. Знаете ли вы, что такое для меня этот дом, со всеми его зеркалами, с его постелями, с его мягкими коврами? Знаете ли, что такое я и чем я была для вас последние годы?
Старшая женщина встала с испуганным, печальным лицом и принялась смотреть на нее, тогда как младшая повернулась к окну.
— Мы старались сделать, как можно лучше, — продолжала смиренно мистрисс Эппингтон.
Дочь утомленно проговорила, не оглядываясь назад:
— О, все глупости делаются с намерением сделать как можно лучше. Я тоже думала, что так будет лучше всего. Все было бы так просто, если бы мы совсем не жили. Не станем больше говорить. Все, что вы можете сказать вполне справедливо.
С минуту продолжалось молчание, и только фарфоровые часы на камине стучали все громче и громче, как бы говоря: «я, время, здесь; не составляйте ваших планов, маленькие смертные, забывая обо мне! Я переменяю ваши мысли, ваши желания. Вы только мои игрушки».
— Так, что же вы хотите сделать? — спросила, наконец, госпожа Эппингтон.
— То, что нужно. Мы все этого хотим. Я распрощаюсь с Гарри, научусь любить своего мужа и останусь жить в тихом домашнем покое. О, ведь, это так легко… хотеть!
Лицо молодой женщины исказилось смехом, который ее сильно старил. В этот момент лицо ее стало жестоким и злым, и старая женщина с болью вспоминала о другом лице, чистом, светлом лице девушки, которая одна облагораживала их грубый дом.
Как при блеске молнии мы видим весь горизонт, так и госпожа Эппингтон вдруг увидала всю жизнь своего ребенка. Позолоченные, уставленные мебелью комнаты исчезли. Она и девочка с большими глазами, со светлыми волосами, единственная из детей, которую она тогда понимала, играли в тени арки. То она была волком, пожирающим поцелуями Эдит, игравшую «Красную шапочку», то она была принцем Сандрильоны, то ее двумя злыми сестрами; то в самой любимой игре мистрисс Эппингтон была великолепной принцессой, очарованной злым драконом, и потому казавшейся старой женщиной. Кудрявая Эдит сражалась с драконом, которого представляла трехногая лошадь, и убивала его с криком и шумом. Затем мистрисс Эппингтон вновь становилась великолепной принцессой и вместе с Эдит возвращалась домой.
В эти же самые часы дурное поведение «генерала», дерзости мясника и высокомерие, с которым с ними обращалась кузина Жанна, забывались.
Игры кончались. Маленькая кудрявая головка склонялась к ее груди «только на пять минуток», тогда как нетерпеливый маленький мозг задавал бесконечные вопросы, которые в тысячах форм постоянно предлагают дети.