Выразительный, отрепетированный до мелочей жест, которым вольный студент будто бы доставал несуществующий бумажник, был его коронным номером. Провинциал, очнувшись от оцепенения, вздрагивал и твердо заявлял хозяину лавки, что первым заметил картину он. Шакал устраивал шумный скандал, хозяин растерянно разводил руками, а покупатель, не торгуясь, швырял на прилавок деньги и требовал, чтобы холст был немедленно упакован и доставлен в его гостиницу.
Все трое оставались довольны. Легкомысленный любитель живописи, насвистывая, покидал магазин в отличном настроении. Вслед за ним, получив пять - десять марок гонорара, уходил и Шакал. А хозяин вешал на освободившееся место другой недорогой "шедевр"...
Шакал умел жить. Усвоив, что по вечерам обычно интересует богатых иностранных туристов, он всегда заранее знал, кто именно из молоденьких натурщиц или просто хорошеньких, покладистых девчонок сидел на мели. Дело было поставлено на широкую ногу. Студент, интересовавшийся искусством, никогда не кустарничал. Он не заставлял клиента краснеть, задавая нелепые вопросы, кто ему больше нравится - полные блондинки или изящные брюнетки... Нет, Шакал быстро называл имена нескольких кинозвезд, клиент в радостном предчувствии торопился ответить. И после этого в его руках оказывались фотографии красоток, чем-то отдаленно напоминавших облюбованную диву - прической, чертами лица, фигурой.
- Эта, - выбирал турист, тыча пальцем в снимок.
Звонком из ближайшего автомата студент завершал сделку. В обмен на адрес девицы в его кармане появлялось двадцать, а то и тридцать марок. В баре "Мольберт" такие суммы уже считались приличным доходом. Правда, судя по ценам на бренди, до устойчивого положения в обществе Шакалу еще недоставало двух-трех тысчонок...
Бар располагался в допотопном кирпичном строении, явно когда-то служившем либо конюшней, либо казармой, непропорционально длинном, с полукруглыми окошками под потолком, настолько грязном, что окаменевшая копоть, навечно осевшая на облупленных стенах, давно уже превратилась в неоспоримое свидетельство изысканного стиля, доступного пониманию лишь избранных. Старомодные столики с мраморными крышками и витыми металлическими ножками, симметрично расставленные на гладко укатанном бетонном полу, и тяжеловесная, грубая стойка, сложенная из винных бочек, своим неказистым видом не могли, разумеется, быть хорошей приманкой для посетителей. Но хозяева "Мольберта" не скупились на рекламу, и кто интересовался, тот знал, что еженедельно в баре сменяется коллекция живописи. Одна из глухих стен зала была сплошь увешана картинами, гравюрами, рисунками. Прямо в баре, не отрываясь от чашки кофе или кружки пива, можно было приобрести любое произведение.
Владельцы галерей и салонов охотно выставляли свой товар в "Мольберте" здесь с утра до ночи было полным-полно людей, имевших самое непосредственное отношение к искусству. Здесь вперемешку с натурщицами постоянно толклись коллекционеры, критики, перекупщики, знатоки, всякого рода темные людишки, бывшие и будущие знаменитости. Здесь за столиками с грязными, набитыми окурками пепельницами можно было услышать легенды о баснословных суммах, вырученных от продажи редких картин, о фантастических находках на пыльных чердаках, о всемирно известном лондонском аукционе "Сотби". Здесь можно было до хрипоты спорить о поп-арте, а заодно и выпить за чужой счет...
Вполне естественно, что такой оборотистый малый, как Шакал, не мог не заметить появившегося однажды вечером в баре необычного гостя. Незнакомец занял один из боковых столиков, откуда хорошо просматривался битком набитый посетителями, весь в клочьях табачного дыма зал. В элегантном шерстяном костюме, безупречной сорочке, с крупным камнем, сверкавшим на галстучной булавке, он настолько отличался от завсегдатаев бара, что только круглый дурак не признал бы в нем иностранца, нафаршированного зелеными хрустящими бумажками. Темные с проседью короткие волосы, решительный, будто обрубленный подбородок, а главное - черная пиратская повязка, закрывавшая один глаз, сразу давали понять, что это человек бывалый...
Присмотревшись к одноглазому, Шакал сообразил, что тому нужно. Пробившись к столику незнакомца, он без разрешения подсел и начал рассказывать о постоянных посетителях бара. Незаметно показывая на того или другого, он подробно выкладывал о нем все, что знал. Не упускал он и такие подробности, которые могли заинтересовать лишь агента уголовной полиции.
Вольный студент трепетал, предчувствуя, что напал на золотую жилу. Он говорил и говорил, а одноглазый, смакуя бренди, внимательно и молча слушал. Самое удивительное - он умел, не произнося ни слова, поддерживать разговор. Его холодный взгляд заставлял студента повторять, пояснять или, наоборот, обрывать свой рассказ и перескакивать на другую тему. Глаз одобрял, осуждал, вопрошал, останавливал. Но чаще всего этот глаз взвешивал, прикидывал и оценивал.
Когда разномастная, шумливая публика понемногу начала расходиться, Шакал, повинуясь могучему глазу, подозвал хорошенькую брюнетку Китти, слывшую безнадежной недотрогой, и она, едва взглянув на иностранца, покорно задержалась у столика. "Факир", - изумился парень.
- Мое имя - Джек, - впервые открыв рот, с сильным акцентом промолвил одноглазый, обращаясь к Шакалу, и встал. - Будешь служить у меня. Бороду сбрить. Завтра в десять быть здесь.
Небрежно бросив на стол какую-то бумажку, он уверенно взял Китти под руку и повел ее к выходу. А Шакалу стало нехорошо: прямо перед ним на столе валялась банкнота достоинством в сто марок!.. "О боже, как стать таким!" - это была первая более или менее отчетливая мысль, которая проклюнулась в голове парня, когда он пришел в себя...
* * *
Не прошло и месяца, как на одной из центральных улиц открылось роскошное бюро "Дженерал арт". Оно занималось продажей ценнейших произведений искусства и посредничеством. Шакал не отходил от хозяина ни на шаг. Он не уставал поражаться хватке Кривого Джека.
Не имея традиционных связей с владельцами крупных аукционов, фирма "Дженерал арт" тем не менее необыкновенно быстро и с невиданной широтой включалась в игру. Заокеанские коллекционеры, будто сговорившись, начали делать покупки в Европе только с помощью мистера Джека. Это определило дальнейший успех. Посыпались предложения мелких и средних фирм. Бизнес мистера Джека разворачивался с такой неукротимой силой, что казалось, с альпийских круч сорвалась снежная лавина и неудержимо несется вниз, сметая все на пути...
Шакал, как ни старался, не мог свести воедино свои впечатления. Однажды в его руки попал проспект, начинавшийся броской фразой: "Европа вам лжет!" В нем подробно описывалось, как обманываются наивные американцы, приобретая в Старом Свете вместо подлинных художественных произведений дешевые подделки, а в заключение гарантировалась безупречная честность фирмы "Дженерал арт". Если интерес американских покупателей еще можно было отнести на счет умелой рекламы, то уже совершенно не было объяснений тому, как это вдруг вся огромная сеть бесчисленных магазинчиков, ютившихся в переулках и торговавших грошовыми холстами и никому не нужными подсвечниками, оказалась в руках Кривого Джека. Одна за другой эти лавочки закрывались, сливались, перетасовывались, и внезапно возникла стройная паутина филиалов "Дженерал арт".
Все это время, выполняя поручения хозяина, Шакал работал, как хорошо заведенный механизм. Он искал, доставал, добывал нужных людей. Его записная книжка лопалась от адресов и телефонов. Голова трещала от бесконечных звонков и переговоров. Высыпался бывший студент только в поездах и самолетах. Но зато новый образ жизни очень скоро превратил его в хорошо одетого разбитного молодого человека. В кармане английского пиджака покоился плотный бумажник крокодиловой кожи. Блеск дорогого перстня издали приковывал взгляды. А на галстуке в заколке искрился камень почти такой же, как у самого Кривого Джека.
Молодой господин теперь даже стал мыслить иначе. Его голову начали посещать солидные замыслы, сулившие собственное дело, с годовым доходом не меньше чем в сто тысяч марок. Например, можно было взяться за .издание хорошо иллюстрированного ежемесячника, сообщавшего о всех стоящих произведениях искусства, которые поступали в продажу. Этакий рекламный справочник наподобие каталога торгового дома Некерманна, только потоньше... Сердце Шакала в такие минуты сладостно замирало, в блаженном предчувствии он прикрывал глаза, и перед ним в тумане немедленно возникали толстые хрустящие пачки, настолько желанные, что виднелись даже номера на банкнотах.,.
За переездами и беготней шустрый сотрудник "Дженерал арт" не заметил, когда в коммерческом бюро впервые появились дюжие парни с короткой стрижкой, мощными плечами, распиравшими пиджаки, в надвинутых на глаза шляпах. Все они говорили с заметным акцентом, все походили друг на друга, и все одинаково увлеченно жевали резинку. Это были высококвалифицированные искусствоведы, прибывшие с родины мистера Джека. Они то и дело внезапно исчезали, а через неделю-другую так же неожиданно возвращались. Наклейки на чемоданах свидетельствовали, что молодые знатоки чаще всего посещали Италию, Ливан, Грецию. По-видимому, больше всего они увлекались античным искусством...
Вскоре в бюро "Дженерал арт" стали заглядывать плотные, скромно одетые господа с подозрительно безразличными глазами. Шакал быстро научился распознавать сотрудников уголовной полиции. Он сразу же докладывал хозяину о посетителях этого сорта. Мистер Джек не проявлял никакого беспокойства, но каждого такого визитера незаметно фотографировали ребята из отдела техники безопасности...
Несмотря на немногословие Кривого Джека, Шакал пронюхал, что судья в Чикаго необдуманно обещал при личной встрече с одноглазым не пожалеть для него пяти лет тюрьмы самого строгого режима. Но ему не суждено было выполнить свое обещание: вскоре автомобиль судьи вместе со своим хозяином взорвался, и мистеру Джеку пришлось срочно переменить климат. Чтобы не терять времени даром, в Европе он решил посвятить себя искусству...
Сопоставив поездки искусствоведов с крикливыми сообщениями газет о дерзких ограблениях национальных картинных галерей и музеев, молодой сотрудник яснее себе представил суть коммерческих операций фирмы "Дженерал арт". Дня три он боялся. Шакал-интеллигент отчаянно боролся с Шакалом-предпринимателем.
"На черта тебе это нужно! - уговаривал интеллигент. - У твоего отца автоматическая прачечная. Она дает вполне приличный доход".
"А другие ездят на белых "ягуарах"!" - парировал предприниматель.
"Всему свое время! - призывал интеллигент к логике. - Надо найти верное дело, осесть, и терпеливо..."
"Жизнь одна! И просидеть ее в щели!"
"Скромная жизнь украшает".
"А пошел ты!"
Тогда интеллигент выкладывал последний козырь:
"Послушай, так недолго свернуть себе шею!"
"Лучше сворачивать другим!.." И через три дня интеллигент сплоховал и шлепнулся на лопатки...
Студент-недоучка хорошо помнил, как в первый же вечер знакомства с Кривым Джеком он сам изложил шефу примитивную систему наживы, пузырившуюся вокруг редкостных полотен, случайно появлявшихся на горизонте. Шакал наконец понял глубокий смысл фразы, которую как-то обронил мистер Джек:
- У вас здесь первобытное общество. Нет, пожалуй, вы все еще ходите на четвереньках.
Близ европейских заводов Форда, неподалеку от предгорий Таунуса, взошли ростки другого концерна. Чтобы окончательно превратиться в человека, Шакалу надо было срочно подниматься с четверенек...
ГЛАВА 4,
из которой станет ясно, почему фрау Икс побледнела и что привело ее к председателю Эдди
Время, по-видимому, забыло о старом здании суда, хотя высокие стенные часы с цилиндрическими гирями, стоявшие у входа в зал заседаний, довольно точно отбивали каждую четверть часа.
Брюки и юбки подсудимых, свидетелей, истцов, ответчиков и прочей публики, приходившей в суд, становились то уже, то шире, то длинней, то короче, но тяжелые, потемневшие дубовые доски скамей, старательно отполированные задами посетителей, мужественно противостояли порывам моды. Они хорошо сочетались с потрескавшейся, изъеденной пылью штукатуркой и цветными витражами окон. Пол, покрытый старинной, не знавшей износа плиткой со строгим четким орнаментом, и высокие двери с тяжелыми литыми медными ручками уместно дополняли общее настроение прочности, уверенности, незыблемости, пропитавшее все здание от подвала до чердака.
После шумной, беспорядочной улицы, раздражавшей пестротой ветрин, реклам и автомобилей, судья Асманн с удовольствием окунулся в привычную солидную тишину судебного здания. Он проследовал в свой кабинет, равнодушно кивая почтительно склонявшимся перед ним адвокатам, экспертам, секретарям и прочим лицам, посвятившим себя юриспруденции. Этот бесстрастный худощавый старик, непостижимо прямой в его немалые годы, был, пожалуй, такой же исторической достопримечательностью, как и само здание суда. Уже свыше полувека Асманн жил в дружбе с законом и властями. И общество могло спокойно положиться на старого судью: он не терпел насилия, несправедливости, малейших нарушений правопорядка, если они не были предусмотрены соответствующими параграфами либо указаниями свыше.
Пожелав судье доброго утра, старенький, сгорбленный секретарь напомнил, что на десять часов назначена встреча с фрау Икс, хлопотавшей о возращении ей личных архивов покойного мужа.
- Будьте любезны, дайте мне перечень документов, - попросил Асманн.
Судья неторопливо перелистал тонкую папку. Архивы не содержали ничего существенного - копии актов о конфискации, письма, описи имущества, находившегося в городских домах и в имениях, ранее принадлежавших господину рейхсминистру. Последним в папке был подшит листок, подписанный самим Асманном.
Служитель Фемиды лет пятнадцать назад уже рассматривал прошение госпожи Икс о возмещении ей убытков, понесенных в результате скоропалительных действий союзных войск, и решил его во многом в пользу вдовы. Тогда она получила приличное возмещение. А позже вдова добивалась предоставления ей пенсии за государственные и прочие заслуги бывшего рейхсминистра. Судия помог и на этот раз.
Старик зябко передернул плечами: он явственно представил, как дверь распахивается и на пороге неожиданно появляются молодцы в тесных черных мундирах, как они разом вскидывают руки в приветствии, и, будто повинуясь этому знаку, в кабинет стремительно входит невысокий господин в блестящем черном плаще, в фуражке, дыбом вздымавшейся над маленьким, узким лицом с невыносимо холодными стекляшками пенсне... Асманну вдруг захотелось вскочить и вытянуться.
Насколько помнил судья, рейхсминистр говорил негромко, невыразительно. Его приказы, как правило, были внезапны и противоречивы. Это пугало и давило чрезвычайной многозначительностью. Теперь, издалека, когда в Рейне утекло столько воды, были отчетливо видны грубые ошибки, непоследовательность, даже безумие, наложившие несмываемую печать на всю деятельность его высокопревосходительства, но тогда...
Тогда Асманн возглавлял Народный трибунал. Он умел достаточно обоснованно, соблюдая все юридические приличия, а главное, быстро отправлять на виселицу или в концлагеря целые партии дезертиров, саботажников, заговорщиков, заблуждавшихся интеллигентов и прочие отбросы, засорявшие великое общество.
С особым удовольствием законовед вернулся в памяти к нашумевшему в военном сорок втором году "цветочному процессу". Рассматривая в трибунале это дело, он сумел блистательно вскрыть всю преступную сущность акции престарелых садоводов и доказать, что она являлась политической демонстрацией, возбуждавшей незрелые умы всяких интеллектуалов и серьезно подрывавшей устои государства. Подумать только - едва окончился траур по поводу битвы на Волге, как группа смутьянов-пенсионеров, таившихся под личиной членов Общества любителей комнатных растений, открыла выставку цветов, на которой и невооруженным глазом можно было видеть явное преобладание красного цвета! Легко представить, сколько намеков и анекдотов породило это двусмысленное зрелище, пока наконец гестапо не догадалось схватить этих безумных владельцев горшков и корзин! Правда, следствие было проведено наспех, неосновательно, и связь этих выживших из ума идиотов с подпольем документально была не подтверждена, но это не помешало судье Асманну разоблачить всю глубину их морального падения.
В своей заключительной речи судья потрясающе обыграл блеклый, невинный тюльпан, скрашивавший редкую минуту отдыха фюрера и гордо вздымавшийся над алой развратной мохнатой гвоздикой, всеми своими бесчисленными лепестками намекавшей на якобы многочисленных врагов рейха.