Они присутствовали при прощании Христа со своей матерью в Вифании, и много пройдет дней, прежде чем изгладится впечатление этой сердцераздирающей сцены. Именно эта сцена больше всего и выясняет нам всю общечеловечность великой трагедии. Христос идет в Иерусалим навстречу оскорблениям, страданиям и смерти. Мать его чувствует это своим чутким сердцем и убеждает его остаться.
Бедная мать! Для других он — Христос, спаситель мира, готовящийся исполнить свою великую и тяжелую миссию, а для любящей матери он только ее сын, ее ребенок, которого она питала своей грудью, укачивала на своих руках, маленькая головка которого покоилась возле ее сердца, крохотные ножки которого так весело топали по ее бедному жилищу в Вифании, и этот топот был для нее лучшей музыкой. Она желала бы снова обвить его своими материнскими руками и своей грудью защитить против всего мира, даже против самих небес.
Ни в одной другой человеческой драме я не встречал подобной трогательной сцены. Никогда голос ни одной из артисток (а я видел самых великих из них) так глубоко не отзывался в моем сердце, как голос Розы Ланг, дочери здешнего старшины. Это был голос не одной только женщины, а голос всего человеческого материнства, вместе взятого.
Когда я слушал звуки голоса этой простой баварской поселянки, — звуки, то поднимавшиеся вверх, то опускавшиеся вниз, как морские волны, и наполнявшие своей безысходностью все огромное, покрытое одним небом здание, — мне казалось, что я слышу голос самой природы, этой великой матери вселенной.
Зрители видели его, как часто видали на картинах, сидящим в последний раз со своими учениками за вечерней трапезой. Но видели не немую неподвижную фигуру в искусственной, ничего не выражающей позе, а живого, полного смысла и чувств, с любовью обращающегося в последний свой час к своим дорогим, единственным друзьям, которые тогда только одни во всем мире верили в него и разделяли его скромную жизнь.
Они слышали, как он благословлял тот хлеб и вино, которые до сих пор, в торжественной церковной обстановке, принимаются людьми в память его.
Они видели его бледным и молчаливым, влекомым толпою к первосвященникам, а затем и к римскому правителю, — тою самою толпою, которая так недавно еще пела ему «осанна», а теперь яростно вопила: «Распни, распни его!» Они видели его источающим кровь из-под тернового венца, видели его окруженного ревущей толпой и падающим под бременем креста; видели женщин, стиравших с его чела кровавый пот; видели последний, долгий немой взгляд, которым обменялись мать с сыном, когда сын шествует своей терновой дорогой на смерть, проходил мимо Матери по тем самым тесным улицам, по которым несколько дней тому назад совершал свое триумфальное шествие. Они слышали глухой стон матери, склонившейся на грудь Марии Магдалины; видели его пригвожденного ко кресту, среди разбойников, видели хлынувшую из его пробитого копьем бока струю крови; слышали его последний вопль к Богу и видели потом его победоносно восторжествовавшим над смертью.
Немало верующих среди многочисленных зрителей вышло из этого театра с укрепленною верою и любовью к Христу, потому что они воочию видели, как их Бог ради них вочеловечился, жил, страдал и умер, как человек среди других людей.
Человек с сильным воображением не нуждается в таком представлении, чтобы пред ним развертывалась во всей своей величавой простоте величайшая из земных трагедий, занавес над которой опустился на Голгофе девятнадцать столетий тому назад; такому человеку не нужно видеть человеческих страданий для того, чтобы проникнуться верою и укрепить ее.
Но людей с сильным воображением и с сильным умом мало, и обер-аммергауские поселяне смело могут говорить, как некогда говорил их Учитель, что они намерены поддерживать не мудрых мира сего, а нищих духом.
Однако и неверующий выходит из здешнего театра полным новых мыслей. Простая, безыскусственная проповедь, слышанная им с грубой сцены этого театра-храма, яснее всего другого дает ему понять, в чем собственно сила христианства, разъясняет причину того, почему из всех вероучений, внушенных голосом матери-природы своим детям для поддержки их в нужде, для удовлетворения их духовного голода, одна эта религия, возникшая на берегах Галилейского озера, сильнее других распространилась по свету и глубже внедрилась в сердца людей. Не одними своими словами и не обещаниями завладел Христос душою людей, а главным образом — историей своей жизни.
Я замолчал, чтобы перевести дух, собраться с мыслями и приготовиться изложить их на бумаге.
— Ну, а что ты хотел бы сказать о самом представлении? — спросил меня Б., занявшись от нечего делать тщательной прочисткой своей трубки.
— О, об этом мне хотелось бы сказать многое! — отозвался я, приготавливая свои письменные принадлежности. — Видишь ли, друг, ведь, говоря по совести, наши самые опытные режиссеры, к услугам которых все чудеса и тонкости современной театральной техники, могут добиться только того, что послушная малейшему мановению их руки труппа отборнейших артистов, из которых многие родились и выросли в театральной атмосфере, в так называемых «массовых картинах» изображают собою не что иное, как толпу унылых, голодающих пролетариев, тоскливо ожидающих, когда их начнут кормить.
Здесь же, в Обер-Аммергау, несколько сельских пасторов и местных обывателей из наиболее «представительных», которые, по всей вероятности, никогда и не видывали настоящего театра, так удачно исполняют режиссерские обязанности, что умеют составлять из здешних земледельцев и простых рабочих, приходящих к ним прямо с поля или из своих мастерских, такие полные жизни движения и выразительности группы, что прямо диву даешься, глядя на них. Мне думается, что любой прославленный на весь мир столичный артист лопнул бы от зависти, если бы увидел, до какой степени правдиво исполняют здешние «простаки» свои великие роли.
Вообще, обер-аммергауское представление доказывает, что охота к известному труду, старание и проникновение в характер этого труда достигают несравненно лучших результатов, нежели одна искусственная тренировка и техническая ловкость. Исполнители живых картин в здешнем театре не выжидают «кормления», а думают лишь о том, как бы своими усилиями помочь успеху драмы, в которой участвуют.
Действительно, группировка лиц, как в самих действиях, так и в предшествующих каждому действию живых картинах, так образцово составлена, что я никогда нигде ничего подобного не видал. Одна картина изгнанных из рая прародителей чего стоит! Праотец Адам, мощный, весь точно вылитый из бронзы, прикрытый бараньими шкурами, приостановился в своей тяжелой работе — копании земли, чтобы отереть с лица пот. Ева, с длинными распущенными по плечам волосами и с приятным, но печальным лицом, сидит возле мужа с веретеном и наблюдает за играющими детьми. Хор, разделившись на две половины, объясняет зрителям, что эта картина представляет горестные последствия грехопадения. Но мне казалось, что, напротив, Адам и Ева вполне довольны своим настоящим положением.
Картина, изображающая возвращение из Ханаана высланных Моисеем разведчиков, в числе нескольких сотен человек, расположена и смотрит поразительно жизненно. Средоточием этой картины являются двое разведчиков, несущих на своих плечах невиданной величины виноградные гроздья, сорванные ими в Обетованной земле. Вид этих гроздьев подействовал, как нам говорят, ошеломляющим образом на детей Израиля.
Сцена входа Христа в Иерусалим, среди радости приветствовавшей его толпы, также полна жизни и движением. Не хуже и картина его крестного пути. Кажется, высыпал чуть не весь Иерусалим, чтобы взглянуть на безропотно несущего свой крест божественного страдальца. Многие злорадно смеются и издеваются над ним, указывая на него пальцами. Толпа переполняет узкую улицу, с трудом удерживаемая в своем стремительном напоре на Христа сверкающими копьями римской стражи.
Все кровли и веранды домов унизаны тою же пестрою толпою, карабкающеюся на что попало повыше, чтобы поглазеть хоть через головы друг друга на печальное шествие.
Некоторые взбираются на плечи своих соседей, чтобы оттуда швырнуть божественному искупителю их грехов злобные насмешки.
Словом, каждое действующее лицо в этой драме, мужчина, женщина и даже ребенок, превосходно выполняли свою роль и способствуют стройности всей картины.
Главные лицедеи: Майер, безыскусственно, но величаво представляющий Христа; старшина Ланг, играющий непреклонно сурового и злобного мстительного первосвященника, его дочь Роза — средних лет женщина — до полной иллюзии тонко изображает кротколикую, с мягким, проникающим в душу голосом Приснодеву Марию; Рендль — полного достоинства римского прокуратора Пилата; другой Рендль, обладающий прекраснейшим лицом, когда-либо виденным мною среди мужчин, играет неизменно верного Иоанна; старик Петр Хетт до мельчайших подробностей дает точное изображение беззаветно любящего, но грубоватого и безвольного апостола Петра; Руц, управляющий хором, и Амалия Дешлер, играющая Марию Магдалину… Ах, опять эти женщины шпионят возле нашей двери! — вскричал я, оборвав вдруг свою речь и прислушиваясь к шороху в соседней комнате. — Это наконец начинает надоедать мне…
— Едва ли они шпионят за нами, — заметил Б. — Я видел их вчера, когда они впереди нас вошли в этот дом. Это две очень почтенного возраста и степенного вида леди. Они просто ходят по своей комнате; этого им не запретишь, и расстраиваться тебе вовсе не из-за чего.
— А может быть, эти особы загримированы, чтобы своим почтенным видом внушить доверие и воспользоваться этим для известных целей, — упорствовал я. — Ведь у нас с тобой кое-что есть…
Но Б. остроумно высмеивает мое «дикое», по его мнению, предположение и успокаивает меня, после чего я продолжаю свои прерванные рассуждения о местных лицедеях.
— Эти простые поселяне, — говорю я, — представляют величайшие в истории человечества образы с таким достоинством и с такою величавостью, какие могли быть свойственны только самим оригиналам, и это приводит меня к заключению, что у здешних горцев много врожденного благородства, иначе они не могли бы с такой правдоподобностью исполнять свои трудные роли.
Хуже всех был представлен Иуда. По-видимому, тот поселянин, который играет эту роль, не подходит к изображаемому им характеру. Он не способен сам на действия Иуды, поэтому и не сумел воплотить эту личность в себе.
За одним этим исключением все прочие артисты, начиная с Майера и кончая ослицей, были так же хороши на своих местах, как ноты в руках артиста. Несомненно, что долина Аммер приспособлена быть месторождением истинных артистов, как бы уже родящихся для исполнения известных ролей… только не роли Иуды.
— Да, ты прав! — восторженно подтвердил Б. — Они все здесь прирожденные артисты; все полны лучших чувств и стремлений. Многие, не исключая и нас с тобою, могут позавидовать им…
Излияния моего друга были вдруг прерваны тихим стуком в ту дверь, которая отделяла нашу комнату от соседней. Мы оба вздрогнули и испуганно переглянулись. Б. первый пришел в себя (он вообще уравновешеннее меня и притворно спокойным голосом громко спросил:
— Что угодно?
— Вы еще не вставали, господа? — раздался из-за двери старческий женский голос.
— Нет еще. А кому это интересно знать? — осведомился Б.
— Ах, как это глупо сложилось! — продолжал тот же голос, то и дело осекавшийся от волнения. — Простите нас, ради бога, за невольное беспокойство… Видите ли, наш поезд скоро уходит, а у нас нет другого выхода из нашего помещения, как через вашу комнату… Мы целых два часа ждем, что вы, может быть, уйдете куда-нибудь, и тогда мы прошли бы через вашу комнату, не обеспокоив вас. Но…
— Сию минуту мы откроем вам проход, — поспешил я успокоить бедных соседок, торопливо приводя в порядок себя и свою постель.
Б., разумеется, не отставал от меня, и не больше, как минут через пять, мы были в состоянии отворить дверь и пропустить смущенно кланявшихся и извинявшихся старушек.
Так вот почему они так волновались и стояли у двери. А я подумал о них бог весть что! Какая гадкая привычка думать о других только одно дурное! Впрочем, таков уж мир.
Я нахожу, что сегодня суббота, а Б. уверяет, что только пятница. Но я твердо помню, что три раза брал холодную ванну со дня нашего отъезда из Обер-Аммергау, то есть среды. Если сегодня только пятница, то выходит, что я в один день взял две ванны, а это маловероятно. Вопрос этот может решиться только завтра: если будет открыта торговля, то мы будем знать, что это воскресенье и что, следовательно, сегодня суббота; если же торговля будет закрыта, то будет ясно, что завтрашний день — суббота, а нынешний — пятница.
В Оберау мы захватили с собой проводника. Он порядочно говорил по-английски и посвятил нас в свои тревоги. Я всегда думал, что проводники — народ совершенно особенный, чуждый обыкновенных человеческих чувств. Но этот, сверх моего ожидания, оказался точно таким же человеком, как мы с Б. и все другие. Это очень удивило меня, и я высказал свое удивление проводнику.
— В том-то и дело, что вы, господа туристы, смотрите на нас, проводников, как на совсем особенных людей, — с грустью отозвался наш спутник. — Вы видите в нас нечто вроде Провидения или даже чуть не агентов правительства. Когда все идет по вашему желанию, вы презрительно говорите: «К чему же нам нужен был проводник?» Если же что-нибудь у вас в пути не заладится, вы повторяете эту фразу и к презрению к нам прибавляете еще негодование. Я работаю шестнадцать часов в сутки и стараюсь всячески угодить вам, исполняя все ваши прихоти, а вы все-таки недовольны мною. Когда опоздает поезд, или выбранная вами самими гостиница окажется переполненной и для вас в ней нет места, — вы набрасываетесь на меня с обвинением в том, чего я никак не мог предотвратить. Когда я следую за вами по пятам, чтобы всегда быть к вашим услугам, вы ворчите, что я не даю вам и шагу шагнуть самостоятельно; а когда я хоть на минуту отойду от вас в сторону, вы кричите, что я отлыниваю от своих обязанностей. Вы целыми сотнями наезжаете в Обер-Аммергау, не сообщив предварительно нам о своем намерении пожаловать сюда, и прежде всего летите на телеграф сообщить в «Таймс», что здесь невозможные порядки: вы приехали, но никто из обязанных заботиться об удобствах туристов не догадался приготовить вам приличное помещение и хороший ужин.
Бывает и так: турист по телеграфу просит приготовить для него самое лучшее помещение с самым лучшим местным столом, а когда наступает момент расплаты, он ожесточенно спорит из-за цены, находя ее слишком высокою. Почти все туристы разыгрывают из себя здесь переодетых герцогов и герцогинь; притворяются, будто и понятия не имеют о вагонах второго класса, и требуют, чтобы каждому из них — или, по меньшей мере, двоим был предоставлен в полное распоряжение чуть ли не целый пульмановский вагон. Если они издали увидят наши омнибусы, то удивленно вытаращивают глаза и спрашивают, что это за штуки. Предложить туристу прокатиться в такой «штуке» — значит нанести ему самое тяжкое оскорбление…
Туристу, желающему проехаться по нашим горам, непременно подавай самую удобную карету с лакеем на запятках. В театре каждый из туристов требует самое лучшее место. Места в восемь и шесть марок нисколько не хуже десятимарочных, последних только меньше, но турист почувствует себя крайне оскорбленным, если ему предложить не самое дорогое место. Если бы аммергауские поселяне догадались брать по десяти марок за место в своем театре, то туристы были бы очень довольны; но эти двуногие барашки не умеют брать такую же цену за второй и за третий ряд, как за первый. Они так еще глупы, что не видят своей пользы и не понимают, как нужно действовать по отношению к туристам.
Проводник говорил горькую правду относительно туристов, в особенности английских. В самом деле, мои путешествующие земляки, а наипаче землячки ведут себя на континенте так непозволительно, что нисколько не удивительно, если иностранцы о нас самого дурного мнения. И действительно, трудно представить себе что-нибудь более карикатурнее английской путешественницы. Она, как и ее достойная сестра американка, в одно и то же время груба и самоуверенна, беспомощна и мелочна, до крайности эгоистична, вечно всем недовольна и, вообще, во всех смыслах крайне несносна. Говорю это по чистой совести, будучи сам англичанином.
Из Обер-Аммергау мы выехали в омнибусе, в компании трех наших соотечественниц и их спутника, из которого эти привередливые дамы вымотали, по-видимому, всю душу. Они всю дорогу невыносимо ныли по поводу того, что их заставили ехать в омнибусе. Казалось, это было для них кровной обидой, которую они и вымещали на чем только могли.
Конечно, на свете есть немало женщин, которые милы и приятны, добры и великодушны, непритязательны и бескорыстны, сострадательны к другим и самоотверженны — и все при таких условиях, когда, кажется, и ангел лишился бы своей кротости, но — увы! — еще больше таких особ, которые под громким титулом скрывают самые низменные свойства. Не обладая врожденным достоинством, они стараются заменить его грубостью, а благородное самообладание смешивают с шумною хвастливостью и требовательностью.
Таких особ вы можете встретить на всех общественных собраниях, где они всегда проталкиваются на первые места. В картинных галереях эти особы заслоняют своими чудовищными головными сооружениями картины так, что никому другому ничего не видно из-за этих сооружений, и пронзительными голосами выкрикивают свои пошлые критические замечания, воображая, что эти замечания блестят умом и знанием. Они же, нисколько не стесняясь, громко переговариваются между собою в театрах во время представления, среди которого обыкновенно являются в свои ложи с таким шумом, чтобы вся публика обратила на них внимание; с таким же треском, стуком и громогласным говором уходят, не дождавшись даже антракта. Дома они занимаются только тем, что насмехаются над всем и всеми. В трамваях (да, эти особы, так важничающие за границей, у себя на родине очень экономны и трамваями вовсе не пренебрегают) они ширятся на три места, безжалостно заставляя стоять падающую от усталости бедную модистку с тяжелыми картонками, пожертвовавшую последним, может быть, пенни, чтобы хоть немного отдохнуть в вагоне трамвая. Они же потом жалуются в газетах и журналах на то, что умерло рыцарство!
Пока я писал эти страницы, Б. все время смотрел на них через мое плечо. И вот Б., следя за моим писанием, нашел нужным заметить, что в моем отзыве о наших соотечественницах видно влияние немецкой кислой капусты и не менее кислого вина, истребленных мною в слишком больших количествах.
— Ты ошибаешься, мой друг, — с живостью возразил я, — жестоко ошибаешься! Если что-нибудь немецкое и повлияло в дурную сторону на мою пылкую любовь к человечеству вообще, а к его прекрасной половине в частности, то виной этому исключительно немецкие соборные церкви, картины и скульптура.