Сомкнутые веки дядюшки приоткрылись. Спокойным голосом он произнес:
– Да, я такого немало повидал… Даже Наполеон, которого всю его жизнь англичане преследовали своей злобой, даже он, когда после Ватерлоо удалился от дел, опять поддался на их обман и доверил им свою судьбу… Они ему много чего наобещали. Но в конце концов несчастный сложил голову на острове Святой Елены. Ну что ж, я ничем не лучше его…
Затем, как бы желая совершенно переменить тему, он обратился к Дустали-хану:
– Ну, Дустали, что у вас там вышло с Практиканом Гиясабади?
Дустали-хан, барабаня пальцами по столу, угрожающе заявил:
– Вы в семье старший… Или сами разъясните этому козлу поганому его обязательства передо мной, или разрешите мне законным путем пресечь его попытки посягнуть на честь и имущество нашего семейства.
Практикан Гиясабади, который, очевидно, накурился терьяку и пребывал в полном душевном равновесии, хладнокровно провозгласил:
– Во-первых, кто так говорит, тот поганый козел и есть, а во-вторых, когда это я нападал на жизнь, имущество и честь аги?
Тут в разговор влез Маш-Касем:
– Ей-богу, до сих пор никто не слыхал, чтобы какой-нибудь гиясабадец, отсохни мой язык, на чужую честь замахнулся… И вообще, зачем врать? Да во всей стране никто так честью не дорожит, как гиясабадцы.
Хотя Дустали-хан старался не терять самообладания, но при этих словах он не выдержал и накинулся на Маш-Касема:
– А ты бы уж молчал! Чтоб твои гиясабадцы вместе с их честью в аду сгорели!
Маш-Касем, который редко грубил, на этот раз огрызнулся:
– А вам так и надо – правильная пословица есть: «По господину и почет!» Про меня чего хотите говорите, а честь гиясабадцев это вам не шутка!
В этот момент я нечаянно посмотрел в сторону Асадолла-мирзы. К нему вернулась обычная беззаботность, лукавая улыбка снова заиграла на лице.
– Моменто, моменто, Дустали-хан. Маш-Касем прав. Честь гиясабадцев вас не касается. Вы ведь и сами рыцарь чести, так что…
Дядюшка повелительно возвысил голос:
– Тихо! Между двумя лицами возник спор. Они вынесли его на обсуждение старейшин семьи. Надо подойти к их делу справедливо. Прошу дать сторонам возможность говорить. Продолжай, Дустали, но не отвлекайся по пустякам.
Дядюшкина строгость всех обрадовала. Было ясно, что на время англичане забыты. Дустали-хан, стараясь говорить спокойно, начал снова:
– Для сохранения чести семьи было решено, что этот человек придет, женится на девушке, через месяц разведется с ней – и за все это получит две тысячи туманов. Так и сделали. Теперь, не говоря уж о том…
Практикан Гиясабади, который тем временем лакомился фисташковой халвой, перебил его:
– Две тысячи туманов вы дали, а я потом кое-что подсчитал… Так с вас еще…
– Что ты болтаешь, подлец, бесстыжая морда? Чего тебе подсчитывать?
Практикан невозмутимо ответил:
– Вы пять лет в доме моей жены прожили. Арендная плата – сто туманов в месяц… Ну, будем считать по пятьдесят. За пять лет набегает три тысячи. Пожалуйте разницу – тысячу туманов.
Дустали-хан от злости просто онемел. Зато Асадолла-мирза пробормотал:
– Нет, сто туманов в месяц это вполне умеренная плата. Правильно подсчитали. Шесть тысяч туманов – нормально…
Гнев Дустали-хана обратился против Асадолла-мирзы:
– Замолчи хоть ты, Асадолла!
– Моменто, я ничего не говорил. Господин Практикан допустил ошибку в подсчетах, я ему указал.
– Тихо, Асадолла, – одернул его дядюшка.
Но тут опять вмешался Маш-Касем:
– Конечно, коли не хочешь дать, и двести туманов много… Вот у меня земляк был…
– Маш-Касем, дай господину Дустали-хану сказать, – остановил его Асадолла-мирза, – он же изволил говорить о посягательстве на честь.
Практикан Гиясабади, слегка постукивая по халве ручкой перочинного ножа, чтобы отколоть кусочек, хладнокровно произнес:
– Да, скажите, пожалуйста, на чью честь я покушался.
Весь дрожа от возбуждения, Дустали-хан прохрипел:
– Ага, вы только посмотрите, до чего может наглость дойти!… Эта невинная дурочка…
– Сам ты дурак невинный, – тут же вставил Практикан.
Дядюшка Наполеон воскликнул:
– Господин Практикан, вы же служите в полиции, вы должны знать, каковы правила судебного заседания! В настоящий момент здесь происходит заседание семейного совета. Пока я не дам вам слова, вы не имеете права говорить! В свое время вы тоже сможете высказаться. Продолжай, Дустали!
– Обращаю ваше внимание на то, что эту невинную больную девушку обманул какой-то неизвестный негодяй…
Практикан опять прервал его:
– Обращаю ваше внимание, ага, он опять попусту болтает! – Воздев глаза к потолку, он продолжил: – Во-первых, негодяй тот, кто такие слова говорит, во-вторых, никого неизвестного не было.
Дустали-хан угрожающе приподнялся на стуле:
– Не было? Значит, тебе он известен? Ты знаешь, кто эту непорочную девицу ребенком наградил?
Положив в рот кусочек халвы, Практикан спокойно ответил:
– Еще бы не знать. Это я и был.
– Ты?! Ах ты лгун бессовестный!
– Нет, я чистую правду говорю.
Асадолла-мирза, лицо которого так и засияло, сказал:
– Моменто, господин Дустали-хан, разум и логика тоже иногда полезны. Господин Практикан откровенно признает, что это его ребенок, а вы утверждаете, что это ребенок неизвестного? Тогда либо назовите отца, либо согласитесь со словами господина Практикана.
Лицо Дустали-хана стало красным, как помидор. Он едва мог выговорить:
– Да когда же?… Где?… Этот человек вообще не был знаком с Гамар. Как это могло случиться, что мы ничего не знали?
Практикан все так же невозмутимо ответил:
– Эка, хватился, дядя! Да я с прошлого года, когда еще с инспектором Теймур-ханом приходил ваше тело искать, по Гамар сохну. Полюбили мы друг друга… Ах, что за ночки были! Лунные ночи!
Асадолла-мирза, едва сдерживая смех, сказал:
– Ну что выспрашивать, когда и где, – не у вас же на глазах им любовью заниматься. В этом деле – третий лишний. Или вы другого мнения?
Дустали-хан, которого душила ярость, завопил:
– Асадолла, это ведь при тебе было, когда он сказал, что вообще ни к чему не пригоден…. Что ему, проклятому, причинное место пуля в бою отстрелила!
– Это у вашей милости причинное место проклятое! – с полным ртом парировал Практикан.
– Моменто, теперь состав суда должен высказаться по поводу причинного места каждой из тяжущихся сторон. Я голосую за господина Практикана.
Дядюшка Наполеон стиснул зубы. Он порывался положить конец этому зубоскальству, но не мог вставить ни слова. Асадолла-мирза, которому хотелось раззадорить спорщиков, с притворным удивлением повернулся к Практикану:
– Моменто, господин Практикан, я что-то не помню, чтобы вы называли место ранения…
– Нет, тут он как раз правильно говорит, – усмехнулся Практикан. – Я сам так сказал.
– Вы слышали? – заорал Дустали-хан, обращаясь к дядюшке. – Обратите внимание, он сам признал!
Но прежде чем дядюшка успел задать вопрос, Практикан все так же хладнокровно заявил:
– Клянусь богом, дело вот как было. В тот день меня с инспектором Теймур-ханом отрядили к вам под предлогом расследования о пропаже часов… А я думал, вам стало известно, что это я Гамар ребенка сделал, и вы хотите заставить меня сознаться, а потом отдадите под суд и засадите в тюрьму… Знаю я, как это делается, сам тысячу преступников задержал… Ну, я и сказал, будто у меня ранение такое, чтобы вы меня не схватили и не передали в руки полиции…
Тут Маш-Касем, который непривычно долго молчал, так и подпрыгнул:
– Ай, молодец, брат! Ну и голова!… Господи, благослови Гиясабад! Это я к тому, значит, что в мужской силе и удальстве никому с гиясабадцами не равняться.
Асадолла-мирза не мог больше сдерживаться. Он раскатисто захохотал, а потом проговорил, то и дело прерывая свои слова взрывами смеха:
– Да здравствует… Практикан Гиясабади!… С сегодняшнего дня объявляю тебя почетным гражданином Сан-Франциско!
– Рад стараться, ваше высочество, – ответил Практикан, присоединяясь к его веселью, – вы-то меня любите, я знаю.
– Господа, вы затягиваете заседание вашим смехом и шутками, – прикрикнул дядюшка. – Асадолла! Практикан! Тихо!
Он опять повернулся к Дустали-хану:
– Продолжай, Дустали!
Но Дустали-хан, словно громом пораженный, не говорил ни слова. Молчал и дядя Полковник, сидевший опустив голову. Как я догадывался, сожаления об исфаханском коврике отвлекли его от семейного совета. Зато у отца вид был веселый и довольный.
Между тем Практикан Гиясабади начал контратаку:
– Я свою жену люблю. И она меня любит. Дитя у нас любимое… и еще одно на подходе… На взгляд господина Дустали-хана это все неприличие одно, а вот когда он сам в среду заявился в дом замужней женщины, а муж, между прочим, в это время отсутствовал, это прилично…
Дустали-хан, выйдя из охватившего его оцепенения, завопил:
– Я… Я ходил к замужней женщине?…
– Разрешите крикнуть Фати? – мягко осведомился Практикан. – Фати – дочка кормилицы Гамар. Если желаете, спросим у нее, кто в среду выходил, крадучись, из дома мясника Ширали?
Дустали-хан снова остолбенел. Асадолла-мирза широко улыбнулся. Он достал из кармана свои очки, надел их и, пристально глядя на Дустали-хана, сказал с плутовской улыбкой:
– Дустали, неужели?… Наконец решился съездить в Сан-Франциско с Тахирой, женой Ширали? Ну и как – добрались?
– Замолчи, Асадолла!
– Моменто, Дустали! Откровенное признание смягчает вину! Повинись, не то Практикан пошлет за Фати.
– Асадолла, если я что-нибудь с тобой сделаю, потом не жалуйся!
– Моменто, моменто, моментиссимо! Господи помилуй! Мало ему жены Ширали, теперь он со мной хочет что-то сделать! Каких ты пилюль наглотался, что тебе удержу нет?
– Асадолла, Асадолла! – крикнул дядюшка. В этот момент Дустали-хан схватил банку с халвой и, угрожающе занеся ее над головой, как бы собираясь швырнуть в Асадолла-мирзу, зарычал:
– Как дам сейчас – башку расшибу!
– Что-что? Не понял! – перестав смеяться, сказал Асадолла-мирза и тут же, вскочив с места, ринулся к окну. Высунувшись во двор, он закричал:
– Ширали! Эй, Ширали!
Дядюшка Наполеон и все остальные во весь голос воскликнули:
– Асадолла!… Прекрати!!
Но Асадолла-мирза продолжал:
– Ширали, если не трудно, принеси наверх чаю.
В комнате воцарилась тишина. Этим воспользовался Маш-Касем:
– Ей-богу, зачем врать?! До могилы-то… Да я за все сорок лет такого безобразия не видал… Господь защитник, да если этот Ширали пронюхает… Знаете, господин Дустали-хан, Ширали нынче баранью ногу прихватил с собой…
Минуту спустя на пороге выросла исполинская фигура Ширали, который держал в руках поднос с чаем.
– Доброго здоровья всем!
Пока все молча разбирали с подноса стаканы и сыпали в чай сахар, Асадолла-мирза с серьезным видом заговорил, как бы продолжая прерванную беседу:
– Так, значит, как я вам уже докладывал, дела принимают скверный оборот… Понятно, что люди, которые дорожат своей честью, весьма озабочены. И тут уж не имеет значения, какое положение человек занимает, богач он или скромный ремесленник. Возьмем, к примеру, того же господина Ширали…
Выдержав паузу, он обратился к Ширали:
– Вот вы, господин Ширали… Я вас спрашиваю… Допустим, есть у вас друг, приятель какой-нибудь. И вот вы видите, как в его отсутствие чужой человек заходит к нему в дом. Как вам это понравится?
Ширали сквозь зубы прорычал:
– Ваше высочество, не надо при аге такие речи заводить! Я когда такое слышу, у меня аж в глазах темнеет, так и хочется все вокруг переломать, окна-двери повышибать…
При этих словах Ширали, совершенно забыв про поднос с последним стаканом чая, так потряс ручищами, что стакан соскользнул прямо на голову дяде Полковнику, а тот истошно завопил: «Ошпарили!»
Губы дядюшки Наполеона опять затряслись, он побледнел и, пытаясь подняться, устрашающим голосом вскрикнул:
– Я сказал, хватит! Довольно! Опять заговор… Теперь с другой стороны зашли… Хотят внести раскол в мою семью… Меня боятся, так за семью принялись… Боже, до чего эти подлецы, трусы эти докатились!
И под шум и гам собравшихся дядюшка Наполеон снова без чувств свалился в кресло.
Пури, который на крик отца вбежал в комнату, как заведенный, твердил:
– Кто это сделал? Кто обварил папочку?
– Чем реветь, как осел, ты бы лучше за доктором сходил, – наконец рявкнул на него Асадолла-мирза. – Кто сделал, тот и сделал. Не нарочно ведь. Ну, стакан из руки Ширали выпал, на папочку твоего чаем плеснуло. Принеси-ка полотенце или салфетку да оботри его.
– Так мне за доктором идти?
– Куда хочешь иди, только подальше – все меньше крику будет, глядишь, больные сами по себе поправятся.
Пури поспешил за помощью, а Асадолла-мирза и Маш-Касем занялись дядюшкой Наполеоном. На ожог дяди Полковника никто не обращал внимания. Только Дустали-хан взволнованно сказал:
– Во всем этот проходимец виноват… Мало того, что он вор и мошенник, он еще и убийца. Видали – Полковнику глаза выжег!
На что Практикан Гиясабади с полным самообладанием ответил:
– Опять на меня свалить хотите, уважаемый! Нет, вам меня…
– Сейчас я тебе докажу, кто отец!!! – прервал его вопль Дустали-хана. – Это ты господину Полковнику все лицо обварил…
– Жду не дождусь ваших доказательств, – сказал Практикан и как бы про себя добавил: – Очень даже удивительно, что общего между беременностью моей жены и ожогом господина Полковника? Что у меня там – самоварный кран, что ли?…
– Господин Практикан прав, – подхватил Асадолла-мирза. – Разве там бывает самоварный кран? Ну пусть даже бывает – каким образом туда попала голова господина Полковника? Если только, не дай бог…
– Да заткнись ты, Асадолла, – истошно заорал Дустали-хан.
Вместо ответа Асадолла-мирза повернулся к Ширали:
– Ширали, оставьте нас ненадолго одних… Но мне еще нужно вам кое-что сказать, если вас не затруднит, подождите внизу, пока я вас позову.
Дустали-хан, который от силы нахлынувших на него чувств совсем забыл о Ширали, опять позеленел.
– Асадолла, ты меня погубить хочешь, – пролепетал он.
Тут наконец вмешался мой отец.
– Успокойтесь, Дустали-хан, – решительно сказал он и, обращаясь к Асадолла-мирзе, мягко добавил:
– Асадолла, угомонись. Ты же видишь, что аге дурно… А Полковника обварили!
Ширали вышел из комнаты, дядя Полковник, громко охая, простонал:
– Кто же мной, несчастным, займется? Вспомнит обо мне хоть кто-нибудь?…
– Потерпите немного, господин Полковник, мы все о вас помним, но аге плохо… Надо сначала привести его в чувство.
– А мне, значит, хорошо?… – чуть ли не плача протянул Полковник. – У меня все лицо горит, словно его в печь засунули…
– Да вы руки-то примите, поглядим, что там случилось…
Тут прибежал Пури и, задыхаясь, объявил, что доктора Насера оль-Хокама нет дома. Пока мой отец и Маш-Касем вливали дядюшке в рот шербет, Асадолла-мирза почти силой отвел руки Полковника от лица. Подбородок и губы у него чуть покраснели. Асадолла-мирза насмешливо произнес:
– О-о! Смотрите, кожа вся слезла, мясо видно!
Маш-Касем, приняв всерьез его слова и даже не взглянув на Полковника, заголосил:
– Ой, родимые вы мои, это что же творится!… У господина Полковника вместо лица, извиняюсь…
Асадолла-мирза, догадавшись, с чем Маш-Касем хотел сравнить лицо Полковника, оборвал его:
– Что ты шум поднимаешь, Маш-Касем? Я пошутил. Смотри, только чуть-чуть покраснело.
Но Маш-Касема нелегко было унять:
– Ей-богу, ваша милость, зачем врать? До могилы-то… Я насчет ожогов этих прямо мастер, лекарь то есть. От такого ожога только одно средство есть.
– Какое средство? – оживился дядя Полковник. – Что нужно сделать?
– Ей-богу, зачем врать? Вы, конечно, не обессудьте… Надо взять мочу от дитя малого и этой мочой полить…
Асадолла-мирза хотел было возразить, но передумал и после секундного колебания подхватил:
– Я тоже об этом слышал. Только где нам искать это дитя малое?
– Ничего, ежели какой побольше, тоже сгодится. Лишь бы совсем старый не был… Коли меня спросить, то, по моему разумению, Пури-ага для этого дела подойдет, не пропадать же добру.
Тут дядя Полковник завопил во всю мочь:
– Да прекратите вы наконец! Вы уж готовы всякую пакость мне на голову лить!… Чем глупости болтать, Маш-Касем, принес бы масла немного. Миндального принеси или касторового… Ступай, чего ждешь!
– Слушаюсь, бегу… Но только мое средство все равно лучше.
– Ну так попробуйте, большого вреда не будет, – предложил Асадолла-мирза, но Пури, по обыкновению шепелявя, бурно запротестовал:
– Что за невежество! И потом мне сейчас не хочется…
Дядя Полковник готов был опять поднять крик, но тут вернулся Маш-Касем с большой деревянной ложкой в руках:
– Ей-богу, ваша милость, ни миндального, ни касторового масла нет. Вот я с кухни немного подсолнечного принес…
Делать нечего, пришлось смазать кожу дяди Полковника подсолнечным маслом. После этого он немного успокоился и заявил:
– Ладно, наплевать, если и помру… Вы бы лучше о братце позаботились.
– Не тревожьтесь, – раздался голос отца, – ага начал дышать ровнее… Скоро придет в себя… Только, пожалуй, лучше вам перейти в другую комнату, чтобы ага мог здесь немного полежать, пока окончательно не оправится.
– Я тоже думаю, лучше было бы нам уйти отсюда, – поддержал его Асадолла-мирза, – здесь будет потише… Давай, Пури. Пошли, Дустали!
Но Дустали-хан, плотнее усевшись в кресло, заявил:
– Я дал клятву, пока не кончится разбирательство, шага отсюда не сделаю. Останусь здесь, пока ага в себя не придет. Пусть рассудит меня с дорогим зятьком!
Тут же подал голос и Практикан:
– И я тоже. Буду дожидаться, пока ага своего родственника не укротит.
– Выходи, Дустали, – повелительно сказал Асадолла-мирза.
– Говорю тебе, с места не двинусь!
– Ах, не двинешься?… Моменто, моменто… Эй, Ширали!
– Ох, пожалеешь, да поздно будет… Давай, зови его, а я погляжу, как ты при нем про его жену речь поведешь.
– Ваше высочество, бога за вас молить буду, – вмешался Маш-Касем, – если этот Ширали до сих пор своей жене окорот не сделал, так это потому, что никто ему сказать не решается, чего она тут проделывает. А как решишься-то? Вы про Уста-Гуляма забыли?… А про подручного пекаря?… От того, кто ему слово скажет, мокрое место останется… Да он и дом, где такое услышит, спалит начисто!
Прежде чем Асадолла-мирза успел возразить, сквозь плотно сжатые губы дядюшки Наполеона прорвался стон. Все столпились вокруг него.
Несколько мгновений спустя дядюшка открыл глаза. Он долго озирался по сторонам, потом слабым голосом произнес:
– Не понимаю, почему это я…
Затем он, видимо, вспомнил, что произошло:
– Ефрейтор… Вместо полковника – ефрейтор-индиец!
Асадолла-мирза поспешно сказал:
– Моменто, ага… с ним мы счеты свели, прогнали прочь с позором. Что о нем вспоминать.
Дядюшка некоторое время отрешенно молчал, потом проговорил как бы про себя:
– Выгнали его… выгнали… Это хорошо… Хорошее дело… Мне уж недолго осталось, но вы не должны терпеть позор! Мы вместе сражались, рука об руку, плечом к плечу… А теперь вместе будем в плену.
– Братец, братец, – с беспокойством окликнул его дядя Полковник. Но дядюшка Наполеон, казалось, не слышал его. Все с тем же отрешенным видом он продолжал:
– Да, мы оказались в плену, но в плену почетном… Мы сберегли свое доброе имя, свою честь! В истории будет записано: великий полководец сопротивлялся до последней возможности…
– Братец, братец!
Дядюшка Наполеон повернулся к нему, минутку рассматривал, потом ласково спросил:
– Почему у тебя все лицо в масле?
– Братец, ведь обожгло мне лицо-то…
– Обожгло?… Обожгло лицо?… Я рад за тебя. Это ожог храбреца, это не клеймо труса!
Потом оглядел остальных:
– Видишь, Дустали? Видишь, какова жизнь великих полководцев?… Ты тоже разделишь со мной почетный плен!
Дядюшка умолк. Присутствующие с тревогой переглядывались. Молчание прервал Дустали-хан:
– Ага, да я уж и сейчас пленник. Пленник этого злодея безжалостного… Я останусь здесь, пока вы не рассудите меня с этим человеком, с этим бла-го-родным господином Практиканом Гиясабади!
– С Практиканом Гиясабади? Практикана тоже захватили вместе с нами?… Дорогой ты мой…
Практикан, с изумлением взиравший на дядюшку, пробормотал себе под нос:
– Нет, ему уж совсем в голову вдарило!
Дустали-хан тут же залепил ему увесистую пощечину:
– Отцу твоему вдарило, мерзавец бессовестный!
Практикан ответил ему затрещиной, и они было сцепились всерьез, но единодушный окрик отца и дяди Полковника заставил их разойтись. В этот момент дядюшка Наполеон с трудом поднялся на ноги – казалось, он и не заметил драки и, пошатываясь, побрел к двери:
– Я пойду собираться.
Асадолла-мирза бросился к нему:
– Моменто, моменто… Ага, позвольте… Ага, разрешите помочь вам!
Дядюшка Наполеон, не оборачиваясь, так же тихо сказал:
– Асадолла, ты? Вот и мой черед наступает… Но ведь со славой уйду, Асадолла? Плен, вот моя доля… Но я не запятнал себя!
Дядюшка Наполеон, поддерживаемый под руки Асадолла-мирзой и Маш-Касемом, пошел к выходу. Остальные с похоронным видом двинулись за ними.
Отведя дядюшку домой, Асадолла-мирза вернулся к нам. Он был тих и печален. Первым заговорил отец:
– Во всем виноват этот идиот Дустали-хан, всю музыку нам испортил.
– Моменто, моменто, уверяю вас, что ага, не отдавая себе отчета, стремился оказаться в этом самом плену! Он убежден, что рука судьбы начертала ему жребий, подобный наполеоновскому. Остается только благодарить бога, что заявился Дустали, и события приняли такой оборот. Я уверен, что, даже если бы индиец предоставил ему все возможные привилегии, он все равно к чему-нибудь прицепился бы, нашел бы предлог и напустил бы на «посла» мясника Ширали, так что без скандала не обошлось бы.
– Что же теперь делать, как вы думаете?
– Ей-богу, я до сих пор никак в себя не приду. Надо подождать, посмотреть, как будет складываться обстановка.
Через три дня после переговоров с ефрейтором Маш-Касем рано утром знаками вызвал меня в сад и сказал, что Лейли желает меня видеть.
Лейли сидела в беседке, такая милая и скромная в своем сером школьном халатике. Но при виде ее опухших испуганных глаз у меня защемило сердце: она, наверное, проплакала всю ночь. Когда же я узнал причину ее смятения, сердце мое сжалось еще сильнее.
Накануне вечером отец позвал ее и Пури и объявил: в ближайшие два дня англичане схватят его и сошлют куда-нибудь, надежды на возвращение почти нет и поэтому его последняя просьба к ним – пускай готовятся к свадьбе, чтобы в тот момент, когда англичане явятся, нотариус уже оформил бы брачный договор.
Я с трудом выдавил из себя:
– Что же ты ответила, Лейли?
Моя любимая опять залилась слезами и, всхлипывая, проговорила:
– А что я могла?… Папа болен, если я скажу «нет», я уверена, что ему с его больным сердцем этого не пережить!
– Ну, если он хочет поженить вас, когда английские власти начнут его разыскивать, то беспокоиться нечего. Ты ведь, Лейли, взрослая, понимаешь, что это бред. Англичанам вообще нет дела до дядюшки.
– Я знаю… Если он будет ждать их прихода, тогда ничего, но он еще говорил, что в следующем месяце день рождения какого-то имама, и новобрачным надо ехать в паломничество… А под конец сказал, что мы должны быть готовы, если англичане придут за ним раньше, чем через месяц, он срочно пошлет за муллой, и нас поженят… Ну скажи, что мне делать?
– Лейли, если ты выйдешь замуж, мне не жить… Скажи папе, что ты хочешь подождать, а потом выходи за меня!
– Если бы он был здоров, если бы не болезнь эта, я бы так и сказала, – плача ответила Лейли. – Но теперь боюсь. Да если я стану ему противоречить, у меня тут же язык отнимется! Придумай хоть что-нибудь…
В полном смятении я обещал ей, что постараюсь.
Но что я мог придумать?
Опять мои взоры обратились к единственному в семье человеку, на чей здравый смысл и сочувствие я мог бы опереться, то есть к Асадолла-мирзе. Вместо того чтобы идти в школу, я нерешительно отправился к его дому. Я был уверен, что он снова примется повторять свои всегдашние шуточки и советовать всякие глупости, но другого выхода не было. Я так и слышал наш разговор: «Дядя Асадолла, я не знаю, что делать». – «Идиот, не отвиливать! Я тебе говорил, чтобы ты не пренебрегал путешествием в Сан-Франциско…»
Каждый раз Асадолла-мирза направлял меня по этой дорожке, но я так любил Лейли, что едва пытался по его наущению представить себе что-нибудь подобное, как становился противен сам себе. Я с отвращением гнал от себя такие мысли.
Асадолла-мирза собирался идти на службу. Мои предположения оправдались. Бреясь перед зеркалом, он сказал:
– Чтоб ты провалился! Говорил ведь тебе – езжай в Сан-Франциско…
Мои протестующие возгласы не могли заглушить его монолог:
– Я тебе тысячу раз говорил, не пренебрегай поездкой в Сан-Франциско… Путешествия вообще отличная штука… Вот я на днях собираюсь отправиться в командировку… Но я ведь неудачник. Вместо Сан-Франциско придется ехать в Бейрут… Путешествиями нельзя пренебрегать… Как завещал великий ширазский мудрец: «Доколе, подобно куренку, ты будешь копаться в пыли? Не лучше ли вольною птицей искать свое счастье вдали?» Не читал небось? Это из знаменитого стихотворения Саади: «Душою к друзьям иль чертогам не льни в сей юдоли земной, земли бесконечны пределы и род изобилен людской…»
Тут Асадолла-мирза вдруг замолчал и пристально посмотрел на меня:
– Моменто, моменто, дай-ка я на тебя погляжу… Подними глаза! Ты что, всерьез плачешь?… Ах ты дурачок, осленок несчастный… Вместо того чтобы слушать и ума набираться, он, как девчонка, нюни распустил!
Асадолла-мирза только притворялся, будто ему все нипочем, было совершенно ясно, что он очень расстроился. Он кое-как стер мыльную пену со щек и сел рядом со мной. Лицо у него стало непривычно серьезным, когда он озабоченно сказал:
– Ну, не огорчайся, сынок, что-нибудь придумаем.
Потом он полез в шкаф, из какой-то таинственной бутылки налил доверху две рюмки и снова подошел ко мне:
– Сначала выпей-ка, а потом поговорим. Пей, тебе говорю! Это не отрава.
Я неохотно взял у него из рук рюмку и выпил. Меня так и обожгло.
– Теперь сигарету возьми, закури. Закуривай, я сказал! Молодец.
Асадолла-мирза закурил сам, откинулся на спинку кресла. Немного помолчав, он заговорил:
– Пожалуйста, выслушай меня внимательно. На этот раз я совсем не шучу. Принимая во внимание, что ваша милость неоднократно сами доказывали свою неспособность к Сан-Франциско, а также учитывая тот факт, что решение вопроса все же находится в указанном районе, я настаиваю, чтобы ты согласился притвориться, будто ездил в Сан-Франциско.
– Дядя Асадолла…
– Моменто, не прерывай меня! Представь себе, что в каком-то университете или другом высшем учебном заведении условием успешного окончания служит грамотность и усердное чтение книг. Но появляется человек, который университет окончить хочет, а ни малейшей склонности к чтению не имеет. Значит, ему приходится выдать себя за книголюба, увлеченного науками! По-моему, если Лейли тоже согласится, вы можете и без всякой поездки принять вид утомленных путников и притвориться, что вернулись из Сан-Франциско… Тогда дядюшка будет вынужден либо сразу же устроить вашу свадьбу, либо подождать два-три года, после чего поженить вас.
– Дядя Асадолла, это все тоже довольно трудно. Даже если я соглашусь, не думаю, что удастся уговорить Лейли.
– Ну тогда пускай выходит за этого шепелявого лошака.
– А другого способа нет?
– Разве только мне ее в жены взять… В любом случае нужно торопиться, ведь возникли новые обстоятельства – я вчера уже рассказывал твоему отцу. Сегодня могу и тебе повторить: если дядюшка прослышит об этих событиях, он в тот же час пошлет за Сеид-Абулькасемом и оформит брак Лейли и Пури.
– А что случилось, дядя Асадолла?
– Конечно, официально об этом не сообщалось, но факт остается фактом – англичане арестовали большую группу государственных деятелей, известных пронемецкой ориентацией, и отправили их в Арак…[43] Если известие об этом сорока на хвосте принесет дядюшке, то он кинется собирать вещи, а когда соберет, немедленно отошлет Лейли в дом мужа.
– Дядя Асадолла, можно мне еще рюмку того коньяка?
– Браво! Ты понемногу становишься мужчиной! Это один из признаков возмужания…
– Дядя Асадолла, а вы не могли бы поговорить с дядюшкой и сами ввести его в курс дела?
– Моменто, моменто, моментиссимо… Можешь не сомневаться, что, как только дядюшка сообразит, о чем речь, он Сеид-Абулькасема за ногу с кафедры в мечети стащит, и через пять минут Лейли будет замужем за Пури.
Я опять принялся упрашивать его: ведь я прекрасно знал, что у меня не хватит сил выполнить замысел Асадолла-мирзы, что даже притвориться побывавшим в Сан-Франциско я не в состоянии. В конце концов он смягчился:
– Я как доктор, который знает, что больному после операции нельзя пить, но все-таки уступает его просьбам и уговорам. Ведь ясно, что это только обострит положение… Впрочем… Ладно, потерпи немного, я сегодня обдумаю хорошенько, что из этого получится.
В тот же вечер Асадолла-мирза разыскал меня.
– Дядя Асадолла, вы что-нибудь придумали? Есть выход?
– К сожалению, говорить с дядюшкой о твоем романе с Лейли решительно бесполезно. Я ведь предупреждал, что, стоит затронуть эту тему – делу конец. Я специально приходил, чтобы поговорить с ним о тебе, но положение очень и очень скверное.
– Что он сказал, дядя Асадолла? Прошу вас, не скрывайте от меня!
Немного поколебавшись, Асадолла-мирза ответил:
– Лучше, пожалуй, тебе знать, чтобы не питать напрасных надежд… Когда речь зашла о тебе, он заметил только: «Волчонок станет взрослым волком. Как ни воспитывай – без толку!»
– А вы что ответили, дядя Асадолла?
– Моменто, ты, видно, рассчитывал, что после этого я открою ему цель своего визита? Мол, пришел сватать вашу дочь за волчонка?… Я теперь вот чего опасаюсь: когда он мне стишки читал, приперся Дустали-хан и все слышал. Боюсь, что он доведет это до сведения твоего отца и добавит к нашим затруднениям еще одно. Короче говоря, положение может ухудшиться.
– Куда же еще хуже, дядя Асадолла?
– А вот увидишь. Если только эти слова дойдут до твоего отца, не пройдет и двух часов, а уж он исхитрится как-нибудь оповестить дядюшку о ссылке этих деятелей в Арак. Вот тут-то и сыграют срочным порядком свадебку.
– А вы скажите Дустали-хану, чтоб не поднимал шума.
– То ли ты еще ребенок, то ли не понимаешь всей гнусности нрава Дустали-хама… Что бы я ему ни говорил, только хуже получится, а так все же есть надежда, что господь вразумит его и он попридержит свой мерзкий язык… На всякий случай ты пока разрабатывай версию Лжесанфранциско, а там посмотрим, что получится.
Растерянный и встревоженный, я расстался с Асадолла-мирзой. Опасения, которые он заронил мне в душу, мучили меня невыносимо. Что будет, если слова дядюшки действительно дойдут до отца и он выложит ему обстоятельства ссылки тех людей в Арак?
Тревога моя оказалась не напрасной. Я думаю, сплетник Дустали-хан сделал свое дело, потому что на следующий вечер, во время ужина у дяди Полковника, куда были приглашены дядюшка Наполеон и несколько человек ближайших родственников, нежданно-негаданно появилась Фаррохлега-ханум. Как всегда, она была с ног до головы облачена в черное.
– Низкий поклон вам всем… О-о, да тут цвет общества! А я вечером ходила на поминки по мужу Монир-ханум… Возвращалась оттуда, дай, думаю, зайду проведаю.
В комнате стало тихо. Шамсали-мирза, недавно вернувшийся из Хамадана, руководствуясь собственными представлениями о поддержании разговора, спросил:
– Кто это Монир-ханум?
– Монир-ханум – дочь Этемада оль-Мамалека… Бедняжке эти дни так тяжело… Муж ее – еще и не старый совсем – вернулся домой из министерства, пошел руки помыть да прямо около крана и упал замертво! Пока за доктором послали, он уж, прости господи, скончался. Сегодня на поминках говорили, что удар-то его хватил из-за этой истории с зятем…
– А что случилось с его зятем?
– Ну уж это-то вы должны знать… Зятя несколько дней назад вместе со всеми англичане арестовали и увезли. Говорят, в Арак сослали….
Вдруг раздался хриплый голос дядюшки Наполеона:
– Англичане? Почему?
Асадолла-мирза засуетился, пытаясь отвлечь внимание собравшихся от опасной темы, но дядюшка воскликнул:
– Подожди-ка, Асадолла! Вы, ханум, сказали, что англичане арестовали какую-то группу?
– Да, и среди них несчастного зятя Этемада. Жена, бедняжка, ничегошеньки о нем не знает.
Я в ужасе следил за разливавшейся по лицу дядюшки бледностью. Возможно, не все поняли причину дядюшкиного волнения, но кое-кто знал наверняка, а еще кое-кто догадывался.
Несколько мгновений стояло молчание. Только дядюшка бормотал:
– Англичане… англичане… приступили к делу, значит…
Внезапно он вскочил и крикнул:
– Касем… Касем! Пошли домой.
И, не обращая внимания на протестующие возгласы собравшихся, вышел из гостиной.
Арак – город в Иране, служивший местом ссылки.