Государственный хлебный банк процветал. Экономический эксперимент удался сверх всяких ожиданий. На Польшу обратили серьезное внимание другие европейские государства, и пресса, особенно в аграрных странах, добивалась от своих правительств применения метода председателя Дызмы.
Сам председатель стал личностью, признанной правительственными кругами, и даже оппозиция относилась к нему с почтением, время от времени награждая его комплиментами. И в этом не было ничего удивительного.
Благодаря его твердой руке о государственном хлебном банке говорили как о хорошо организованном предприятии, где разумное хозяйствование сочетается с широким размахом.
Председатель Дызма прославился трудолюбием: да, да, этот человек отличался не только поразительной предприимчивостью, но и редкой работоспособностью. Его кабинет был недоступным святилищем, куда редко допускались клиенты. Только секретарь Кшепицкий имел туда неограниченный доступ. Он передавал ежедневно председателю доклады начальников отделов, просматривал корреспонденцию, прессу и был в курсе всех текущих дел. Ежедневно в одиннадцать утра к председателю являлся на совещание директор Вандрышевский. Совещание состояло в том, что директор излагал наиболее сложные вопросы, требующие как будто бы долгого размышления, но председатель всякий раз незамедлительно принимал решение:
— Это предложение отклонить.
Или же:
— Решить в благоприятном смысле.
Сначала это заронило у директора серьезные сомнения, но с течением времени, к своему собственному изумлению, он убедился, что решение председателя бывает всегда удачным. Разумеется, он не предполагал, что важную роль тут играют беседы председателя с секретарем Кшепицким.
Меж тем ваза для визитных карточек в квартире председателя стала наполняться. Приезжали не только политические и финансовые деятели, но и аристократы. Всякий раз, когда карточку князя Томаша Ростоцкого прикрывали другие карточки, Никодим вынимал ее снизу и клал на самый верх.
Визитеров он принимал редко и неохотно, отговариваясь делами. Тем не менее отдавал визиты всем, строго придерживаясь предписаний из книжки «Бонтон».
Знакомство его с пани Пшеленской и магическое слово «Оксфорд» отворили перед Никодимом двери всех плутократических и аристократических салонов. Князь Томаш называл его при всех современным Вокульским,[12] а мультимиллионер Збигнев Шварцнагель — Неккером[13] двадцатого века.
Поэтому; когда возник острый конфликт между правительством и нефтяными магнатами, обе стороны охотно обратились к председателю Дызме с просьбой об арбитраже. Дызма рассудил как Соломон: сначала тянул с решением, чем снискал себе благодарность магнатов, затем заявил, что экспортные премии за ввоз нефти применять нецелесообразно, и это удовлетворило правительство.
В связи с арбитражем пресса снова поместила портрет Никодима, чему бы тот вовсе не радовался, если бы мог предвидеть, к каким последствиям приведет в скором времени эта популярность.
Однажды, когда он сидел в своем кабинете, поглощенный чтением уголовной хроники в бульварных газетах, из смежной комнаты, где был кабинет Кшепицкого, донеслись вдруг громкие голоса. Было ясно, что кто-то добивается приема у председателя и, вопреки протестам Кшепицкого, пытается даже скандалить.
Это взорвало Дызму. Он вскочил и распахнул дверь:
— Что за галдеж, черт побери?! Защищавший дверь Кшепицкий доложил:
— Пан председатель, тут какой-то Бончек или Бочек пытается к вам прорваться…
Не успел он кончить, как толстый, низенький человечек выскочил вперед и заорал:
— Привет, пан Никодим, это я!
Дызма покраснел. Перед ним с протянутой пятерней стоял пан Бочек — начальник почтовой конторы в Лыскове. Надо было немедленно взять себя в руки.
— Добрый день, прошу…
Никодим закрыл дверь, но, опасаясь, что Кшепицкий станет подслушивать, провел Бочека в отдаленный угол комнаты и, развалившись на диване, указал гостю стул.
— Чего вы хотите, пан Бочек?
Только теперь Бочек почувствовал робость.
— Да я так, по старому знакомству, пан Никодим.
— Пан Бочек, — прервал его Дызма, — председатель Совета министров называет меня «пан Никодим», а вы можете сделать небольшое усилие и, обращаясь ко мне, говорить «пан председатель».
— Прошу прощения, это вырвалось у меня по-старому, по-товарищески… пан председатель.
— Об этом забудьте. Чего ты хочешь, Бочек?
— Да так, решил обратиться к вам с покорнейшей просьбой, пан председатель, вроде как по старому знакомству.
— Хорошо, хорошо, в чем же дело?
— Заступитесь за меня, пожалуйста, Вот уже месяц, как я без работы. Жена, дети…
— Выгнали?
— Уволили, э-э-э… пан Ник… пан председатель. Враги подослали комиссию, был в ней такой Сковронек из окружного управления — собака, не человек, — так он отыскал какие-то непорядки в книге ценных посылок, в той самой, которую когда-то вели вы…
— Тише, черт тебя побери, чего орешь!
Бочек от изумления вытаращил маленькие, прикрытые жирными складками глазки. А ведь он вовсе не кричал… Уж не боится ли его прежний подчиненный, как бы кто не услышал, что… Бочек был достаточно сообразителен.
— Ну, так чего ты хочешь?
— Я хотел попросить у вас места, потому что…
— Нет у меня никаких мест. Все занято.
— Шутите, пан председатель. Стоит вам только шевельнуть пальцем…
— Я не собираюсь шевелить пальцем, понимаешь, Бочек? Не думаю! Для чего мне шевелить, а? С какой-такой стати? Когда я был твоим подчиненным, дорогой мой, ты мной помыкал, орал на меня, а теперь… Ты у меня запоешь еще не ту песенку… Фига с маком, вот что!
Бочек сидел насупившись.
— Шиш, а не место! Смотри-ка! Такую цацу из себя корчил, а теперь спину гнет!
Никодим в возбуждении встал, топнул ногой.
— Ты знаешь, с кем имеешь дело?! С председателем, с другом министров! Болван! Встать, раз я стою.
Бочек поднялся не спеша.
— Прикажу — тебя в три шеи с лестницы спустят! И никто слова мне не скажет. Убирайся подобру-поздорову и держи язык за зубами, понял? Ни слова никому о своей с…й почте и о том, что меня знаешь. Ни звука! Пошел вон!
Бочек не двигался с места и, глядя в пол, произнес:
— Хорошо, я уйду. Только насчет лестницы — это не так уж просто… Есть еще справедливость на свете… А если в газете напишут, что пан председатель своего бывшего начальника…
— Что? — рявкнул Дызма.
— Чего вы кричите, пан председатель? Рот заткнуть мне хотите? Сегодня ваша взяла, но мы еще посмотрим… Я ухожу… До свидания…
Бочек поклонился и направился к выходу.
— Постой! — окликнул его Дызма.
Бочек остановился и посмотрел исподлобья.
— Стою.
— Что ты собираешься делать?
— Что собираюсь…
— У-у… гадина! — Никодим плюнул на ковер. Растер плевок ногой и, сев за письменный стол, взял телефонную трубку, попросил какой-то номер и начал разговор.
— Говорит председатель правления хлебного банка. Добрый день, пан директор.
Благодарю. Так себе. Не можете ли вы пристроить к себе на фабрику одного человечка?
Да, ничего, способный… да… Бочек, Юзеф Бочек. Значит, решено? Большое спасибо… Да, понадобилось… До свидания.
Дызма повернулся к улыбающемуся Бочеку.
— Ну, нелегкая тебя побери. Даю место.
Покорнейше благодарю, пан председатель.
— Только имей в виду, Бочек, — Дызма поднес увесистый кулак к самому носу своего бывшего начальника, — имей в виду: держать язык за зубами.
— Еще бы, пан председатель, молчок! — И Бочек расшаркался, клюнув носом в кулак Дызмы.
Никодим сел за письменный стол, на листке блокнота написал адрес.
— Пойдешь туда завтра в час дня.
— Спасибо, пан председатель.
Бочек хотел было попрощаться, но Никодим сунул руки в карманы.
Бочек поклонился еще раз и вышел.
— Сволочь! — буркнул Дызма.
Он заметил в глазах Бочека ненависть и хотя был уверен, что тот его теперь не «продаст», решил все же что-то придумать для предотвращения возможной опасности.
Между тем вошел с письмами Кшепицкий, он принес с собой свежую сплетню: один из бухгалтеров пишет любовные, записки машинистке из отдела писем.
— Это которой? — осведомился Никодим.
— Такая хорошенькая брюнетка, у окна сидит.
— А что директор?
— Ни о чем не знает.
— Не выгнать ли бухгалтера?
Кшепицкий пожал плечами.
— Стоит ли? Жена, детишки…
— Вот свинья! Скажите ему, что я все знаю, пусть покончит со своими интрижками.
Кшепицкий кивнул и, перебирая бумаги, заговорил о делах.
Никодим слушал рассеянно, наконец спросил:
— А она хорошенькая?
— Кто?
— Да та брюнетка.
— Очень хорошенькая.
Дызма широко улыбнулся.
— А насчет этого?..
Кшепицкий присел на краешек стола.
— Пан председатель, разве можно о какой-нибудь женщине сказать что-то наверняка? Хе-хе-хе!
Никодим хлопнул его по колену.
— Ишь фрукт! Если б вы только знали, с какой женщиной у меня были встречи, вы бы изумились до обалдения.
— Не с пани Яшунской?
— Тьфу, жаба!
— А я знаю эту женщину?
— Знаете. Точнее сказать — знали, когда она была девушкой. Ну?..
— Понятия не имею.
Никодим поднял палец и с ударением произнес:
— Пани Куницкая.
— Нина?.. Нина?!. Не может быть…
— Честное слово.
— Не может быть…
Дызма потер руки.
— Первостатейная баба! Доложу вам — конфетка!
— Не сердитесь, пан председатель, но я никогда не поверю, чтобы Нина могла спутаться со всяким…
— А кто вам сказал, что со всяким? Со мной — не со всяким.
— А хоть бы и с вами, — не унимался Кшепицкий, — я в свое время пробовал — ничего! А теперь, когда у нее муж…
— Идите-ка вы с этим мужем… — разозлился Никодим. — Старый хрыч, развалина, ни рыба ни мясо! А меня она любит, понимаете? Влюбилась с первого взгляда!
Кшепицкий недоверчиво поглядел на начальника. Он знал утонченную натуру Нины и не мог себе представить, что она…
— Ну что, не верите?
— Верю: от женщин можно всего ждать.
Кшепицкий подумал, что, в сущности, этот факт — лишнее доказательство того, что Дызма обладает какой-то магнетической силой, о которой он, Кшепицкий, не имеет и представления, но с которой сталкивается ежедневно.
— За меня в огонь и в воду! — хорохорился Дызма.
— Не собираетесь ли вы на ней жениться?
Тот пожал плечами.
— На голой-то?
— А Коборово? У нее там, наверно, есть какая-нибудь часть.
— На бумаге все Коборово ее. Но только на бумаге.
— Постойте, постойте… Я что-то не припомню…
Дызма коротко объяснил положение дел. Кшепицкий покачал головой:
— Гм… любопытно…
Зазвонил телефон, и разговор оборвался. Директор Вандрышевский просил Кшепицкого зайти к нему на минуту по срочному делу.
В тот же самый вечер Дызма был на приеме в доме князя Ростоцкого. Первый салон не только столицы, но и всей Польши. Желая быть как можно элегантнее, Никодим хотел даже напялить фрак. Но ввиду того, что «Бон-тон» рекомендовал смокинг, Никодим позвонил Кшепицкому и, по его совету, отказался от фрака.
Курьер Игнатий, который одновременно был и лакеем председателя, отпирая двери, сказал:
— Пан председатель выглядит точь-в-точь как Валентино.
— Здорово, а?
— Все бабы — труп! — И Игнатий ударил себя в грудь. Это придало Дызме уверенности. По правде сказать, он трусил. Одно дело — министры или там пани Пшеленская, другое дело — настоящая аристократия. Когда-то давно, еще в Лыскове, он воображал себе князей и графов такими, какими они описаны в самой замечательной на свете повести — в «Прокаженной».[14] Один раз ему даже приснилось, что он — владелец роскошного поместья Михоровский и что он пытается завоевать сердце младшей панны Бочек, дочери этого мерзавца Бочека. Но, познакомившись в Коборове с полусумасшедшим графом, Дызма проникся страхом, что вся знать будет обращаться с ним на манер Понимирского.
Это долго удерживало его от посещения тех аристократических домов, куда его приглашали. Он ограничивался тем, что посылал, визитные карточки, и только сегодня вечером решился на дебют.
Никодим утешал себя мыслью, что в салоне князя Ростоцкого он найдет поддержку в Яшунском и Вареде. Действительно, уже в передней встретился он с Варедой. Тот отдавал лакею пальто.
Поздоровавшись, они рука об руку поднялись по широкой мраморной лестнице во второй этаж, где было уже человек двадцать гостей.
Тут же у двери князь Томаш, стройный черноволосый, уже седеющий мужчина, беседовал по-немецки с двумя гостями.
— Обрати внимание, Никусь, — сообщил Вареда, — этот шустрый коротышка — барон Рейниц, берлинский дипломат, знаменитый гонщик, слышал?
— Ага… А другой?
— Граф Иероним Конецпольский. Похож на бурлака; говорят, его мать…
Не успел он кончить, как князь Томаш, заметив Дызму, извинился перед собеседниками и подошел к вновь прибывшим. Никодим и Вареда прошли вслед за хозяином в гостиную.
— Здравствуйте, здравствуйте. Наконец-то пан председатель почтил нас посещением. Когда же, полковник, мы увидим вас в генеральских эполетах? Знакомьтесь, пожалуйста, — сказал он, представляя Дызму двум своим собеседникам. Полковник был с ними уже давно знаком.
Заговорили по-немецки. Князь превозносил до небес хозяйственный гений Дызмы, то и дело называя его Наполеоном экономики. Дипломат вежливо кивал, граф Конецпольский усердно поддакивал.
Вдруг с дивана поднялась высокая, до невероятия тощая дама.
— Позвольте вас представить моей жене. Она давно хотела с вами познакомиться, — сказал князь и новел Дызму навстречу худой даме, которой с равным основанием можно было дать и двадцать пять лет и сорок. Она заулыбалась издалека и, прежде чем князь успел назвать фамилию гостя, воскликнула:
— Знаю, знаю, мне уже сказали. Здравствуйте, пан председатель. Как я рада, что могу наконец пожать руку человеку, который спас основу нации — вступился за помещиков!
И она протянула Дызме свою некрасивую, массивную руку, украшенную маленьким перстеньком.
— Землевладельцев, землевладельцев! — мягко поправил князь.
— Разве это не синонимы? — улыбнулась княгиня Никодиму.
— Извините, долг хозяина, — сказал князь, поклонившись, и покинул их общество.
— Не желаете ли познакомиться с графиней Конецпольской? Ваша поклонница. Правда, она получила воспитание в Вене и плохо говорит по-польски, но живо интересуется нашими делами. A propos,[15] как вы предпочитаете говорить: по-немецки или по-английски?
— По-польски.
— Ах, это очень патриотично! Я вас понимаю. Можно учиться языкам, чтобы читать иностранную литературу, но родной язык выше всего. Например, Жан Огинский… Вы знакомы с Жаном Огинским?
— Очень мало.
— Должна вам сказать, он немного чудаковат, но кто знает, может быть, применение такого метода — заслуга перед отечеством? Он бросил лозунг: говорить с иностранцами только по-польски! Это прекрасно, не правда ли? Почему, в самом деле, в Париже или в Лондоне мы говорим на их языке? Пусть они, когда бывают у нас, говорят на нашем.
— Это верно, но они не умеют…
— Да, да, понимаю, теория неосуществима на практике. Вы правы. Я же говорила: Жан Огинский —.чудак.
В дальнем конце гостиной человек восемь гостей, главным образом дамы, оживленно беседовали о чем-то.
— Позвольте представить вам председателя Дызму, — обратилась к ним графиня по-французски.
Мужчины встали, представившись, крепко пожали Никодиму руку. Ляля Конецпольская защебетала что-то по-немецки, чопорный старик с моноклем, неторопливо цедя слова, произнес английскую фразу. Из всего этого Дызма только уловил дважды свое имя.
Он растерялся, собрался было обратиться в бегство, но княгиня уже исчезла; ему пододвинули стул.
Дызма сел — другого выхода не было. Улыбнулся беспомощно. Водворилась тишина, и Никодим понял: надо что-то сказать. В мозгу зияла страшная пустота. Появилась злоба — почему это в его присутствии говорят на трех непонятных ему языках? Он хотел ответить что-нибудь — и не мог.
Положение спас лысый толстяк, сосед графини Конецпольской.
— Итак, — начал он, — мы имеем возможность убедиться, что слух о неразговорчивости пана председателя не легенда.
— Наконец-то по-польски! — не выдержал Никодим. Он до того был подавлен безнадежностью положения, что у него невольно вырвалось то, что он думал, то, что, казалось, должно было погубить его окончательно.
Все рассмеялись, и Дызма, к своему изумлению, обнаружил, что не только не попал впросак, но даже сказал что-то остроумное.
— Вы против иностранных языков? — спросила юная особа с крохотным ротиком и бритыми ниточками-бровями.
— Вовсе нет! Я только полагаю, что Огинский прав. — Никодим пришел уже в себя. — Надо знать иностранные языки для литературы и для поездки за границу, а говорить по-польски.
— Ах! А ешли кто не умеет? — спросила графиня Конецпольская.
Дызма задумался на мгновение и ответил:
— Пусть научится.
— Браво, браво! — раздались голоса.
— Так разрубают гордиев узел, — с убеждением сказал дородный брюнет в очках с золотой оправой, — это связано с престижем нашего государства.
Чопорный старик с моноклем наклонился к седеющей даме и почти вслух произнес:
— Камергер его святейшества опять угостит нас рассуждениями о державе. Будущий гетман коронный!
Все улыбнулись, а брюнет принялся возражать:
— Шутки в сторону, ординат.[16] Я всегда говорил и буду говорить, что есть два пути превращения нашей страны в великую державу: поднять наш престиж и заключить брачные связи с аристократическими домами Европы. Поэтому я рад, что сегодня в нашем кругу находится государственный муж и человек дела, который принял мою сторону. Ибо…
Он продолжал, а Никодим, воспользовавшись тем, что старик с моноклем угостил его папиросой, спросил:
— Почему вы сказали о нем, что это будущий гетман?..
— Как! Вы не знаете? Это ж депутат Лясковницкий, помещик из-под Кракова. Воплощение безобидного снобизма… Считает себя магнатом, так как женат на баронессе фон Лидемарк.
— …Идея государственности… — не унимался Лясковницкий, — веками вынашивалась в нашем сословии. Не будем забывать, что Чарнецкий переплыл море, Жулкевский занял Москву, а Ян Варненчик завоевал Вену…[17]
— Что верно, то верно, — перебил его толстяк, — но, дорогой мой, теперь иные времена.
Ну и что же? Прежде польские дворяне проливали свою голубую кровь на рубежах, а сегодня мы внутри нашего отечества по наследству являемся поборниками государственной идеи, ее оплотом, если хотите — ее сокровищницей.
— Кажется, в нашей сокровищнице, — сказала почти беззвучным голосом седеющая дама, — только и есть, что одна эта мысль!
Старик с моноклем, которого только что величали ординатой, ответил с полупоклоном в сторону Никодима:
— Будем надеяться, что вскоре эта сокровищница пополнится более конкретным содержанием.
Графиня Конецпольская с очаровательной улыбкой обратилась к Дызме:
— Ach, sagen Sie, bitte, Herr President…[18] Ach, pardon…[19]
Графиня перешла на польский язык, безжалостно коверкая слова:
— Мошет, ви мне скашете, как делается такая заметшательная мисль?
— Какая мысль?
— Ну та гениальная мисль, с той хлебной облигацией? Я никогда не видела людей, ну… ну…
— Изобретательных? — пришел ей на выручку ординат.
— Mais non,[20] людей в Ökonomie[21] таких, как, parexemple,[22] в музыке Стравинский…
— Ага, — пояснил лысый толстяк, — пани Ляля хочет сказать: создателей новых течений.
Да, да, — подтвердила она, — я любопытна, как это видумивается…
Никодим пожал плечами.
— Совсем просто: человек садится, думает и придумывает.
Для иллюстрации он подпер рукой голову. Это вызвало всеобщий смех. Дама в пепельном платье, молча наблюдавшая Дызму в лорнет, кивнула головой.
— Пан председатель, вы неподражаемы. Такого рода юмор напоминает мне Бестера Китона: бесстрастное лицо подчеркивает остроумие выходки.
— Ви злой, — с обиженной гримаской сказала Ляля. — Я спрашиваль, трудно ли видумивать такую мисль?
— Ничуть, — ответил Дызма, — совсем легко. Надо только иметь немного…
Он никак не мог вспомнить, как называлось это в словаре иностранных слов — то ли интуицией, то ли инфляцией, — и закончил наугад:
— …Интуиции.
Снова раздался смех. Заметив хозяйку, седеющая дама воскликнула:
— Жанетта! Твой председатель очарователен!
— Что за esprit d'a propos[23] — добавила девица с оскальпированными бровями.
Княгиня была в восторге. Правда, Дызма не произвел такого фурора, как привезенный на последний раут подлинный, по заверению устроителей, кузен Аллена Шербо, но и сегодня все были довольны «звездой вечера». Кружок гостей, обступивших Дызму, все увеличивался. Никодим поздоровался с худощавой баронессой Леснер — дамой, которую встречал на бридже у Пшеленской. У той, видимо, не было тайн от баронессы, потому что она немедленно осведомилась у Никодима, не известно ли ему, как поживает «этот бедный Жорж Понимирский».
Благодарю вас, неплохо.
Так вы знакомы с Понимирским? — заинтересовалась безбровая девица.
— Как же! — ответил Никодим. — Мой коллега по Оксфорду.
Завязался разговор о семье Понимирских, которую здесь все хорошо знали. Улучив момент, вставил в разговор слово и депутат Лясковницкий:
— Какая страшная трагедия в этой семье! Выдали дочь за ростовщика. Как его фамилия?
— Куницкий, — подсказал Никодим.
— Неравные браки, — продолжал депутат, — могут обескровить наше сословие и…
— Пан депутат, — прервала его княгиня, — извините, что перебила вас, по я хотела спросить…
И, когда он подошел к ней, зашептала:
— Имейте в виду: председатель, кажется, в родстве с Понимирскими.
Речь между тем зашла о Пшеленской. Баронесса утверждала, что пани Пшеленской перевалило за пятьдесят, а ординат спорил, что не будет и сорока пяти. Никодим счел уместным информировать общество:
— Пани Пшеленской тридцать два года.
Все посмотрели на него с изумлением, а лысый толстяк спросил:
— Откуда это вам известно, пан председатель? Может быть, чуть побольше?
— Ну вот еще, — решительно заявил Дызма, — я это точно знаю: мне сообщила сама пани Пшеленская.
Он сказал это с полной убежденностью и был поражен, услышав в ответ раскаты хохота. Конецпольская чуть не десятый раз повторила, что он злой.
Хотя Дызма и успел освоиться с обществом, все же, увидев Яшунского, он ощутил немалое облегчение. Извинившись, Дызма направился к нему. Оба стали у окна, и Яшунский начал рассказывать какой-то анекдот.
— Необыкновенный человек, — заметил депутат Лясковницкий.
— С кем это он разговаривает? — заинтересовалась седеющая дама.
— Да… Председатель Дызма… Чувствуется, что даже в светской беседе он думает о важных делах. Удивительно интересный человек.
— Тип государственного мужа, — с убеждением заявил депутат.
— Очень интересный, — отозвалась безбровая девица.
— Он действительно из курляндских баронов? — спросила седеющая дама.
— О да, — подтвердил Лясковницкий, считавший себя знатоком геральдики. — Несомненно.
— Вполне comme il faut,[24] — решила княгиня. Никодим рано вернулся домой и, поразмыслив над своим успехом у князя Ростоцкого, завалился спать.
Итак, он познакомился с высшей знатью, и она отнеслась к нему с почтением. Он получил несколько приглашений на различные дни. Никодим занес даты в записную книжку, он решил посещать как можно больше домов: вреда от этого не будет, а пользу принести может.
В сущности, он был невысокого мнения об аристократах.
«Дураки, — подумал Никодим, — только скажи что-нибудь, они уже в восторге, точно ты Америку открыл».
Но это не означало, что он решил изменить своей тактике, благодаря которой прослыл великим молчальником.
Сон прошел. Ворочаясь с боку на бок, Никодим курил папиросы одну за другой, наконец встал, зажег свет.
Ему пришло в голову: не прочитать ли письма Нины?.. Их набралось три большие пачки, почти все нераспечатанные. Он снова лег, стал читать. Всюду повторялось одно и то же: любовь, тоска, надежды, просьбы приехать, ну и, конечно, рассуждения.
Это было так скучно, что Дызма через четверть часа швырнул письма на пол и потушил свет.
Он стал вспоминать женщин, которые попадались ему в жизни. Было их не много, и, надо признать, ни одна из них не отняла у него столько времени, не заставила столько думать о себе, как Нина. Вспомнил он Маньку с Луцкой улицы. Наверно, совсем опустилась и дошла до билета. В сущности, жаль девчонку… Что бы она сказала, если б узнала, что их бывший жилец стал такой большой шишкой… Вот ахнула бы…
А чего стоят все эти бабы, которых он встретил в салоне князя Ростоцкого…
«И эти тоже зарились на меня, но, по совести сказать, я и понятия не имею, что с такими делать… Впрочем, все одинаковы. Если ты здоровый мужик, то уж сообразишь, что делать…»
Вокульский — герой романа Пруса «Кукла».
Неккер Жак (1732–1804) — французский государственный деятель, крупный финансист.
«Прокаженная» — модный в те годы бульварный роман Елены Мнишек.
Кстати (франц.).
Ординат — владелец майората, имения, переходящего по наследству к старшему сыну.
В ноябре 1658 года, в период войны со шведами, Чарнецкий, вплавь перебравшись на остров Альсен, захватил его. В 1683 году польский король Ян Собеский (1624–1696), разгромив турок, взял Вену. Видимо, герой соединяет воедино Яна Собеского и другого польского короля, Владислава Варненчика (1425–1444).
Ах, скажите, пожалуйста, господин председатель… (нем.)
Ах, простите (франц.).
Да нет же! (франц.)
Экономике (нем.).
Например (франц.).
Находчивость (франц.).
Порядочный (франц.).