Я прекратила выть и расхохоталась.
— Фи, необразованность, — задрал нос Подушка.
— Подушка, у нас не получается петь на четыре голоса! — сказала Ира. — Пой на одной ноте, любой!
Ну, Подушка и спел! Садист! Низковато нам, однако!
— Нет, ты повыше не можешь, что ли?
— Хм?
— Ну ты и садист! — распиналась Лариса. — Мы так низко не можем! У вас-то голос ломался, а у нас нет! Ты хоть это понимаешь? Фи, необразованность!
В это время я проглотила несколько смешков и, наконец, разразилась диким хохотом, Подушка стал мне подхихикивать, потом дошло и до Иры.
— Не, что вы ржете? — удивилась Лариса. — Одеял, хоть ты мне объясни.
— Что объяснить?
Лариса с открытым ртом уставилась на Одеяло. У него-то голос был выше, чем у нее, у меня и Иры.
— Это какой же был до того, как сломался? — удивленно пискнула Лариса.
Мы с Ирой добросовестно представили, Подушка, видимо, не представлял, а вспоминал. Мы дружно расхохотались по новой, Подушка для надежности даже схватился за второй ярус кровати.
— Ы… А… А-ай! Не упасть бы! — спохватилась Ира.
— Ниже земли не упадешь, — сказала я.
— А сколько до земли-то?!
Я еле сдержалась, чтобы не захохотать по новой. Смеяться было уже больно. Пока Ирка отвлеклась, Подушка решился сделать марш-бросок по ее тумбочке, а у нее там было много чего интересного. Он залез к ней в тени понюхать. Когда же он повернулся, весь нос у него был измазан в розовых тенях. Я стоически сдержалась.
— Положи все и не трогай! — сказала ему Ира.
Так как она не следила за ним, Подушка продолжил лазить.
— Лучше это не нюхай, — предупредила я.
— Почему? — удивился Подушка и понюхал… рассыпчатую пудру. — Тьфу! Апчхи, кхе-кхе, тьфу, апчхи, апчхи. АПЧХИ!
— Я же предупредила.
— Положь все на место! — воскликнула Ира, увидела его нос и благосклонно разрешила лазить дальше.
Когда он снова повернулся, я подавилась очередным ха-ха, захлебнулась новым хи-хи и не смогла выговорить хо-хо. Нос заправского пьяницы в розовых тенях, на лбу рана из разводов красной туши, под глазом фиолетовой тушью застыл синяк, на щеке еще одна ссадина, на сей раз от помады, а в руках карандаш для бровей.
— Как это открывается? — спросил он.
— Попробуй разломить, — сказала я. — Ой-ой-ой, зря я это. Ир он тебе сейчас карандаш уделает!
— Вот так! — Ира показала ему, как открывается карандаш.
Парень радостно выхватил у нее карандаш и с размаху провел им по лицу.
— Ну не ткнул себе в глаз, — заметил он.
Больше я сдерживаться не могла и заржала в подушку, Лариса удивленно посмотрела на меня, потом на Подушку.
— А это что? Расческа? — спросил Подушка, вытаскивая щеточку из туши.
— Ага, — кивнула Ира с непробиваемым лицом.
— А что такой маленький? — спросил Подушка.
— Такая вот специальная.
— А почему в футляре?
— Она мягкая, чтобы не попортилась, — ответила Ира. На ее лице не было ни намека на смех. Аж завидки берут.
Подушка провел по волосам тушью, потом еще.
— Ты засовывай ее иногда обратно, — посоветовала Ира. — А то она расчесывать не будет.
Тут не выдержала Лариса.
— Ты что, совсем? — воскликнула она. — Нет, совсем дебил?
Подушка докрасил прядь и убрал тушь, тут я не выдержала и захохотала в голос.
— Что?
— Ты… ты посмотри на себя в зеркало! — сказала я.
— Где?
Черная прядь упала ему на лицо, он взял ее двумя пальцами, удивленно выпучил глаза и пару раз судорожно вдохнул и выдохнул, будто его сейчас Кондратий хватит. Я расхохоталась и собственноручно отвела его к зеркалу.
— Ы… ы… ы… — глядя в зеркало, причитал Подушка. — Это на всю жизнь? — с неописуемым ужасом спросил Подушка.
— Да! — злорадно ответила я.
— А-а-а! — простонал бедолага.
— Да нет, смывается, — смилостивилась я.