И вот уже осень.
Настоящая, всамделишная, никакое не предчувствие ее, разлитое в воздухе и вобранное человечьими душами.
Явилась не запылилась, матушка! Крутобокая, налитая, лицо желтое, нос багряный, зубы золотые. Шагает по Расее, кропит дождичком. С хлебами обильными, вещами носильными, соплями противными! Осень-1880! Встречайте, господа!..
А Любовь Яковлевна у себя на Эртелевом, в кабинете-спальне. Бледновата, рука на перевязи, однако худшее позади, жизнь продолжается. Проша печку затопил. Тепло. Маленький Яша стреляет внизу из пистолетов. Бонна кричит, больно ей. Значит, попал. Растет мальчик.
За окнами синеет. Протопал в кованых сапожищах фонарщик, приставил лесенку, зажег фонари.
Мостовая блестит мокрая.
Народец со службы шлепает. Писцы арбуз астраханский умыкнули, впереди себя катят. Будочник им грозит, сейчас задаст канальям звону!
Чистая публика пошла. Коллежские асессоры в драповых пальто с плисовыми воротниками. Столоначальник на беговых проехал, цилиндр на нем новенький, необмятый.
Гусары на лошадях. Усачи, красавцы. Что с того?! Не интересны они вовсе Любови Яковлевне.
Мужик внизу страшный. Борода черная, спутанная, взгляд бешеный. Квас предлагает кухаркам из дубовой бочки. С весны торчит под окнами или с начала лета, не уходит. Патент имеет, видите ли…
А это кто же? Прямо в дом направляются. Никак гости?!
Звонят внизу.
Дуняша услышала, дверь распахнула, барыне докладывает:
— Тыр фур мыр, мыр фур тыр!
Никак не научится, вертихвостка, нормально слова выговаривать.
— Проси в диванную! — велит горничной барыня и, наскоро подрумянившись, направляется к пришедшим.
Любовь Яковлевна знает теперь, как зовут тех, кто спас ее в происшествии на море. Все же голова еще ватная, и не мешает повторить.
Значит, так.
Изломанный бесфамильный студент — Игнатий Иоахимович Гриневицкий.
Плоская золотушная девушка — Софья Львовна Перовская.
Любовь Яковлевна входит в продолговатую комнату, уставленную длинными кожаными диванами. Вернее, это один нескончаемый диван, опоясывающий все четыре стены и обрывающийся только на дверном проеме.
Хозяйка дома обнимается с золотушной Перовской, обменивается рукопожатиями с изломанным Гриневицким.
Она так благодарна своим спасителям, она никогда не забудет того, что они сделали, она рада, что они нашли время навестить ее.
Полно, полно, на их месте так поступил бы каждый, они очень рады, что она поправилась и отменно выглядит.
Сами они смотрятся неважно. Лица бледны, под глазами круги. У Софьи Львовны — синие, у Игнатия Иоахимовича — зеленые. Оба неспокойны, какое-то общее чувство снедает их — женским мудрым взглядом отмечает хозяйка дома, что это вовсе не любовь.
Гости принесли ананас.
Гриневицкий, вынув из-за пазухи нож, чистит плод и нарезает его кубиками. Стечкина распоряжается насчет шампанского. Шипучая живительная влага разливается в три широких приземистых бокала. Серебряными щипчиками Любовь Яковлевна погружает кубики в каждую из пенящихся капелек. Обряд завершен. Блюдо готово.
Ананас в шампанском — десерт, тосты здесь неуместны.
Кивнув друг другу, все поднимают бокалы за толстенькие хрустальные ножки. Дамы, не разжимая губ, цедят игристую влагу, незаметно выпускают газы носом, ложечками цепляют по кубику и медленно прожевывают каждый. Мужчина проглатывает жидкость залпом, вываливает в рот закуску и перемалывает все сразу.
— Действительно, как мило, что вы зашли! — еще раз произносит Любовь Яковлевна, приготовляясь к предстоящему неведомому разговору.
— Чудно, что вы поправились! — повторяет в ответ Перовская.
Ее волосы забраны в толстую косу, лицо у Софьи Львовны трогательно детское, щекастое, со следами перенесенной золотухи. На подростковом теле — деревенского покроя сорочка и американская парусиновая юбка с приделанными на заклепках огромными карманами. Внутренняя неуспокоенность диктует ей поминутно засовывать в них руки, что-то вынимать, сортировать, перекладывать.
— Поправились, голубушка. Выглядите превосходно! — в третий раз подчеркивает Перовская, доставая носовой платок и расческу.
Любовь Яковлевна благодарит Софью Львовну очередной улыбкой.
Гостья вынимает пудреницу, заворачивает ее с расческой в платок и прячет в задний карман. Гриневицкий участия в разговоре не принимает. Обтерев и уложив за пазухой нож, он, виляя, подкрадывается к окну. Перовская вытаскивает вделанную в гильзу зажигалку. Женщины закуривают и обмениваются струями дыма. Гриневицкий, завернувшись в портьеру, выглядывает на улицу.
— Лето закончилось, — красиво показывает рукой Любовь Яковлевна. — За окнами — сентябрь.
Гриневицкий молчит. Перовская, порывшись в кармане, достает сложенную вчетверо газету.
— Осень предрасполагает к решительным действиям! — неожиданно зазвеневшим голосом произносит она странное.
— К решительным действиям? — удивляется Стечкина. — Осень? Каким же?
Перовская единой затяжкой высасывает папиросу.
— К самым что ни на есть! — решительно заявляет она и вдруг падает со скользких подушек, перекатывается по полу, судорожно тянет что-то из кармана.
За дверью слышны выстрелы, топот, крики бонны.
В руках у Перовской револьвер, кажется, тот самый, что в лодке.
Гриневицкий, сложившись пополам, готов поджечь спичкою фитиль, торчащий из появившейся у него странной жестяной банки.
— Нет! — пронзительно, не допуская непоправимого, кричит Любовь Яковлевна. — Не-е-е-ет!! Это ребенок!! Мой сын!! Балуется!! Пистолетик игрушечный!!
Гриневицкий гасит спичку. Перовская убирает в карман оружие.
Дверь диванной распахивается. На пороге маленький Яша.
Бах-бах-бах! — шлепают по стенам пульки.
Перовская ловко разоружает ребенка и рассматривает игрушку. Гриневицкий берет пистолетик у нее с ладони, прицеливается в бокал с недопитым шампанским и с третьей попытки разносит его вдребезги.
Плачущего Яшу уводит бонна. Ноги не держат Любовь Яковлевну. Она полулежит на скользком диване.
Гриневицкий и Перовская передают пистолетик друг другу, разбирают его на детальки, о чем-то шепчутся.
— Откуда у него такой? — спрашивает Перовская.
— Отец подарил, — объясняет Любовь Яковлевна. — Сделал на заводе.
— Стечкин, — слышит она приглушенное, — как настоящий…
Прислуга убирает осколки, подтирает лужицу.
Гости начинают прощаться. Визит завершен.
Любовь Яковлевна подходит к окну.
Гриневицкий и Перовская в свете уличного фонаря стоят у квасной бочки. Любовь Яковлевна удивлена — квас после шампанского? Но покинувшие ее гости не пьют, они просто держат глиняные кружки и разговаривают со свирепым мужиком. Кивая, тот косится на оконный проем с виднеющейся в нем Стечкиной.
Любовь Яковлевна поспешно отходит и плотно сдвигает портьеры.
Упадок сил сменяется сильнейшим возбуждением. Любовь Яковлевна чувствует приближение Музы. Рука совсем не болит, она высвобождает ее из перевязи, разминает затекшие пальцы и уже поднимается в эркер к столу карельской березы и лежащим на нем чистым листам.
Сейчас она продолжит сюжетную канву. «Кривые деревья» дополнятся очередным эпизодом.
Муза диктует.
К героине приходят гости, та самая пара, что давеча спасла ее на море. Очень странные, хотя и милые люди. Он — с ножом, она — с пистолетом. Литературная Стечкина потчует их ананасом в шампанском. Гости внутренне неспокойны — когда раздаются игрушечные выстрелы, они принимают их за настоящие. Романной Любови Яковлевне удается предотвратить несчастье. Гости выходят, разговаривают на улице с квасником. На диване остаются дурно отпечатанные листки. Какая-то «Рабочая Газета», в ней крамольные статьи, «Программа рабочих членов партии народной воли»…
Нет — ее, Стечкину Любовь Яковлевну, это ни в малейшей степени не касается.
Каждый волен сам выбирать себе жизнь.
…Глубокая ночь.
За окнами обезлюдевший, спящий Эртелев. В зыбкой измороси плывут квадратные головы фонарей. Будочник ударил в доску (свой в доску?!), крикнул для острастки просевшим басом, спугнул татя.
Любовь Яковлевна кончила главу.
Она сидит в задумчивости, подперши голову рукою.
Другая Стечкина чуть в стороне, ближе к разобранной постели, она откровенно зевает и вожделенно смотрит на белые простыни.
Любови Яковлевне тоже хочется почивать, она славно поработала сегодня и вообще хорошо потрудилась над рукописью.
Роман определенно удается, стилистика пружинисто удерживает содержание. Героиня, как живая, вот-вот соскочит со страниц, взмахнет густыми ресницами, протянет дружескую руку… В тексте множество смешных моментов, есть и серьезное, высокое…
Она закуривает последнюю за день папиросу.
И все же одолевают сомнения.
Что если она переоценивает сделанное, если она на неверном пути и лишь переводит дорогую белую бумагу?
— Мне лично нравится, — говорит другая Стечкина, пробуя затылком пух подушки. — Хочешь — посоветуйся еще с кем-нибудь.
— Незаконченную вещь не показывают. — Любовь Яковлевна гасит папиросу и приступает к личной гигиене.
— Где такое записано? — иронизирует другая Стечкина, выплевывая воду с отслужившим зубным порошком.
— Ты считаешь — можно? — спрашивает Любовь Яковлевна.
— Определенно!
— Показать ему?
— Кому же еще!
Любовь Яковлевна подходит к столу, запечатывает рукопись в большой конверт и надписывает адрес.
Утром Проша отнесет.