Абориген, умело связанный, с кляпом во рту лежал в канатном ящике и, испуганно дрожа, слушал Хрякова, который, заложив руки за спину, ходил возле него.
- Так вот, Робинзон Арчибальдович, это хорошо, что ты хочешь русским подданным стать! Но преданность отечеству делом доказать надо. Дело тебе, в общем, знакомое. Державе заморские поселения во как надобны. А чтоб не скучал, будет тебе помощник: человек знающий, тоже вроде тебя был - все один да один. Вдвоем вам веселей будет! Только ты вот что бороду не забывай ему стричь. Каждый день. Ножницы у боцмана получишь. А? Хорошо. Сегодня что? Пятница? Вот сразу службу и начнешь!
Вновь заскрипела цепь. Начинался прилив. За кормой "Шпицрутена" по шею в воде бегали два отчаянно кричавших человечка. Оказалось, что в прилив остров превращается в мель!
И вот, наконец, на горизонте появились пирамиды Монтесумы, сверкая золотом и драгоценными камнями. Вокруг пирамид толпами стояли испанцы, а ближе к основаниям - редкие цепи индейцев. Испанцы кричали, стараясь оттеснить индейцев, а индейцы кричали от избытка национальных чувств.
Пузатые испанские галеоны, армадой застывшие на рейде, были загружены драгоценностями, и в ожидании попутного ветра мирно покачивались на якорях. Догорал закат. Инквизиторские костры тоже догорали, чтобы с рассветом разгореться с новой силой. Солнце золотило горбатые носы индейцев и чуть менее горбатые носы завоевателей. Индейцы пытались человеческими жертвами убедить богов прекратить нашествие; высота кучи свежих дымящихся сердец на священной площади Солнца превысила высоту самой большой пирамиды, но грабителей эта куча не занимала, а интересовали именно пирамиды.
На "Шпицрутене" сыграли алярм и достали из трюма две пушки. Однако Хряков, подумав и подсчитав вражеские силы, решил действовать хитростью. Русский фрегат отошел от берега, лег в дрейф и стал поджидать караван в море.
Обычно галеоны ночью не ходили, и команда "Шпицрутена" отдыхала. Ветер стих. Корабль, не шелохнувшись, покоился на зеркальной глади лагуны. Тропические звезды во главе со знаменитым Южным Крестом отражались на глянцево-черной поверхности океана; изредка из глубины в поисках лучшей жизни вырывалась стайка летучих рыбок и, тихо скользнув в воздухе, без следа исчезала в мерцающих водах Карибского моря.
- И вот, братцы, - рассказывал Бутеноп, уютно расположившись на полубаке в окружении двух-трех десятков матросов, так же, как он, не могущих заснуть от тропической духоты. - И вот, братцы, акул этих перевидал я на своем веку видимо-невидимо! Да. Тоже вот в Ла-Манше случилась со мной оказия одна, - он пыхнул трубочкой, выпустил вонючий клуб дыма и продолжал. - Помните, полевали мы тогда белого кита. Знатная рыба, знаменитая! Теперь порода эта в редкость. А энтот попался пудов тыщ сорок! Верно? Васька-то сдуру на рожон попер, а с этим зверем хитростью надобно, вот как я. В вороньем гнезде, братцы, много не усидишь, а я четыре дня усидел, зло копил. Нужду под себя справлял! - Бутеноп ударил себя в грудь кулаком, отчего "Шпицрутен" покачнулся и пустил легкую волну. Молодые матросы переглянулись, подталкивая друг друга.
- Ну, - продолжал он, - сапог не снимавши сижу это я и выжидаю, - Бутеноп снова выпустил громадный клуб дыма и замолчал.
- Ну а дальше-то что, Акакий Ананьич? - нетерпеливо спросил кто-то из матросов-первогодков.
- Так вот я и говорю, - неторопливо продолжал Бутеноп, - салаги вы еще! Попробовали бы попреть четыре дня в одних сапогах! И когда это я кинулся на кита!
- Свалился, - нахально поправил его чей-то голос.
- Так вот, когда я кинулся на кита, - железным голосом продолжал Бутеноп, - тот, натурально, пасть раскрыл - со страху, видать - и я туда со всего размаху до самой печенки.
- Ну, так уж до печенки! - засомневался тот же голос.
- Ну, до желудка, кто их, тварей этих, разберет, - махнул рукой Бутеноп. - Конечно, темень, вонища, а я не теряюсь. Чую, закрыл он мурло, дышать хуже стало. Сел я. Сымаю сапоги - все равно, думаю, погибать, пущай хоть ноги отдохнут. Бодрости, правда, не теряю, осенил себя крестным знамением, сижу. Жду костлявую. Кит мой в глубину пошел - это я понял, уши заложило. А от портянок моих дух - хоть топор вешай, все запахи китовые перешибло. Думаю, что ж сидеть-то? Хоть перед смертью душу отведу. Поковырял я его кое-где ножичком. Тот, натурально, взбеленился. Я - то вверх ногами, то боком, однако ножичком сую. Чую, вверх пошли. Тут воздухом пахнуло. А дальше, братцы, вы сами видали, - и Бутеноп многозначительно замолчал.
Матросы негромко заговорили, делясь впечатлениями, а Бутеноп, кряхтя, поднялся.
- Так отчего же кит-то подох, от ножичка али от портянок? - спросил все тот же ехидный голос.
- Дурень ты, - обиделся Бутеноп. - С булавкой на медведя ходят разве? - он плюнул и отправился на полуют, где собрав вокруг себя такую же компанию сидел Глазенап.
!Рассвело. Кацик Монтесума вышел на крыльцо пирамиды. Жрецы хотели вырвать у него сердце и положить на самый верх жертвенной кучи, но он не дался. Оглядев окрестности, кацик вздохнул и огорчился: тяжело груженные, сидящие в воде гораздо ниже ватерлинии, испанские галеоны, повернувшись носами к восходящему солнцу, весело отправлялись на родину. Ветер жалобно свистел в ободранных пирамидах и башнях.
- Горе мне и народу моему, - равнодушно подумал Монтесума. - А впрочем, хрен с ним, с народом (хрен в страну инков только что за-везли из Европы).
Сорвав два цветка гибискуса и поймав большого крокодила, верховный инка окончательно успокоился. Жизнь входила в обычную колею. Народ голодал, ссылаясь на неурожай маиса, а кацик и его камарилья (тоже испанское слово) вовсю угнетали его. История продолжалась.
И продолжалась она так: золотой испанский флот под командованием дона Эстебано Сантьяго Хуана Санта-Мария де лос Карлоса, более известного под именем Фернандо Кортеса, благополучно следовал к родным берегам. Исключение составлял флагманский корабль, груженый более всех и поэтому сильно отставший. Вот его-то и избрал своей жертвой "Шпицрутен".
На гафеле русского крейсера взвился боевой флаг. Захлопали паруса, сломался руль, и "Шпицрутен", описывая циркуляцию, влепился бушпритом в борт "Изабеллы".
- Буэнос диас, канальерос! - заорал по-испански Хряков, вламываясь на палубу испанца во главе трех дюжин - от слова "дюжий" - глазенапов и бутенопов.
- Карамба! - испуганно закричали застигнутые врасплох испанцы и принялись сдаваться. Дон Эстебано, также застигнутый врасплох, прямо с мостика в ярости прыгнул за борт, где его сразу же съела большая акула-молот, преследовавшая судно от самых берегов Кастилии. Сделав свое черное дело, акула уплыла. А зря: остальных испанцев отпустили на все четыре стороны. И так как у них не было ни шлюпок, ни корабля, а на все четыре стороны расстилалось безбрежное море, то убираться на все эти стороны им пришлось вплавь (кто умел плавать) или по дну (кто не умел). Золото успешно было перегружено в трюмы русского корабля.
Все складывалось исключительно хорошо; исключением было половое воздержание. Несмотря на это, команда была по-уставному весела и усердно несла службу.
- Под голубыми небесами,
Летя под всеми парусами,
Наш корабель вперед летит.
Призрачный брег вдали синеет,
И службу мы несем вернее,
Как царь нам батюшка велит!
- пел Глазенап каждый вечер на баке, подыгрывая себе на корабельной балалайке.
Однообразие тропического плавания и сознание добросовестно выполненного долга действовали расслабляюще, и на борту "Шпицрутена" царило всеобщее благодушие. На мостик было выставлено плетеное из ивовых прутьев кресло-качалка, и Хряков с Ваальсом попеременно лежали в нем. Ваальсу легкое покачивание помогало от морской болезни, а Хрякову запах ивы напоминал прекрасную природу средней полосы России.
- Так воруют, канальи, - сокрушенно сказал подошедший боцман левого борта, обращаясь к Хрякову.
-Что воруют? - строго спросил Хряков. - И кто?
- Кто - доподлинно неизвестно. А что! Да в общем вообще воруют, - и боцман вытащил из кармана длинный список, составленный признанным корабельным грамотеем Бутенопом.
- Так что все-таки воруют? В первую очередь.
- Известно, что! Ром, солонинка, струмент разный; ну, и золото из трюма. Пудов шесть уже недостает.
- Ладно, золото! А инструмент - он железный. С нактоузом по кораблю ходил? На кого компас падает?
- Да все больше на меня глядит, Козьма Иваныч! Из Курской губернии мы, а у нас и дите малое особый притяг имеет.
- Насчет притягу не скажу, а тебя в виду иметь буду, - сказал Хряков, покачиваясь в лонгшезе.
- Так все-таки насчет воровства, Козьма Иваныч! Меры принять бы.
- Линьки, согласно уставу! Ну, под килем протяни кого-нибудь!
- А кого тянуть?
- Кого-нибудь, - засыпая, сказал Хряков.
...Когда матрос Глазенап крал в соседнем кубрике топор, он не думал, что в это же время у него воруют сапоги и две пары нижнего белья. Довольный, он вернулся в свой закуток и положил топор под подушку. Топор давил на череп и мешал спать. Глазенап, повертевшись, встал и сунул топор под подушку Бутенопа, спавшего в соседней койке. Короткая схватка, поимевшая место в сумраке ночи, показала явное моральное и физическое превосходство Бутенопа, и Глазенап вынужден был топор забрать. Хлюпая развороченными ноздрями и прикладывая злополучный топор к свежему синяку, Глазенап вернулся на свое место и попытался снова уснуть, но сон не шел: рядом победно храпел Бутеноп, и к тому же невыносимо болел нос.
Глазенап сжал топорище и хотел было убить Бутенопа, но пожалел тупить лезвие. Все же топор надо было где-то спрятать. Пробродив по судну остаток ночи, пугая вахтенных и подвахтенных, Глазенап в конце концов сунул злосчастный топор в нактоуз и, напоследок смертельно напугав капитана, вышедшего по нужде, и сам тоже испугавшись, вернулся в свою койку.
Компас в нактоузе реагировал не только на курских мужиков и детей, но и на различные железные предметы. Добросовестно довернувшись на три румба, компас любовно уставился на топор знаменитой уральской стали, заменивший ему отныне Луну, Солнце, север, юг, восток и полярную звезду вместе взятые.