Перевод Григория Панченко
Иллюстрации Александра Ремизова
С детских лет я был твердо и глубоко убежден: истинное мое призвание — литература. Однако в стараниях найти кого-нибудь, кто не просто разделил бы мои взгляды на этот счет, но и профинансировал их, — да, в этих стараниях мне пришлось столкнуться с непостижимыми трудностями. Бывало, что близкие друзья, прочитав (а чаще выслушав) мои бессмертные произведения, снисходительно замечали: «Да, признаю, Смит: это не так уж и скверно!» или: «Последуй моему совету, старина: пошли это в какой-нибудь журнал». В таких случаях у меня никогда не хватало мужества сообщить доброхотам, что текст, о котором шла речь, уже был разослан чуть ли не по всем лондонским издательствам — и всякий раз возвращался обратно с быстротою и аккуратностью, которые, конечно, свидетельствовали об исправной работе британской почты, но меня это утешало весьма слабо. О, сколь унизителен миг, когда безжалостный почтальон вручает тебе это подобье вернувшегося бумеранга: маленький тугой свиток, состоящий из плотно исписанных страниц, уже измятых, отвергнутых! А ведь недавно, лишь несколько дней тому назад, посылка эта была столь свежей и навевала такие надежды! И сколько нравственной испорченности кроется в отговорке издателя об отказе из-за «недостатка места»!
Нет, я не стану говорить об этой слишком тяжелой для меня теме. Лучше буду придерживаться простого изложения фактов.
С семнадцати лет и вплоть до своего двадцать третьего года рождения я был, если можно так сказать, литературным вулканом, непрерывно извергающим все новые рукописи. Поэмы и рассказы, статьи и рецензии — ничем не брезговало мое перо. Я был готов писать о чем угодно: от проблемы существования великого морского змея до новейших гипотез о строении космических туманностей. С уверенностью могу сказать, что я редко касался какого-либо предмета без того, чтобы щедро не пролить на него новый свет. Тем не менее художественная проза и поэзия, вне всяких сомнений, сохраняли для меня наибольшую привлекательность. О, как я рыдал над душевными драмами своих героинь и как смеялся над потешными выходками своих комических персонажей! Увы, в этом случае я опять-таки не мог найти никого, кто разделил бы эти мои чувства, а единоличное, наедине с самим собой, восхищение своими же опусами с течением времени приедается, сколь бы искренно оно ни было. Мой отец, мало сказать, не поддерживал этих моих начинаний, но напротив, взывал к моей совести, указывая на наши семейные издержки и считая, что я мог бы тратить время с большей пользой. Так что в конце концов я был вынужден отказаться от мечтаний о жизни литературным трудом — и поступил на службу клерком в одной торговой фирме, занимающейся оптовыми поставками в Западную Африку.
Однако, хотя жестокая судьба и осудила меня на выполнение неромантических обязанностей конторского работника, я оставался верен своей первой любви. Самые банальные деловые письма я превращал в образцы утонченнейшего литературного стиля, красота которого, как мне временами становилось известно, приводила в сильнейшее изумление адресатов. Недобросовестным же кредиторам мой утонченный сарказм причинял тягчайшие муки. Иногда, подобно Сайласу Вегу[1], я был обуреваем приступами поэзии — и тогда просто не мог вести корреспонденцию иначе, чем в приподнятом тоне. Например, может ли что-нибудь быть изящнее, чем эта вот инструкция, предназначавшаяся для капитана одного из коммерческих судов — и изложенная мною в стихотворной форме? Судите сами:
И так далее на четырех страницах. Спрашивается, чего еще желать? Но — подумать только! — капитан, вместо того чтобы сохранить этот маленький шедевр как святыню, на следующий день ввалился к нам в контору и с совершенно неоправданной запальчивостью потребовал объяснений. В результате я был вынужден переложить все инструкции на сухой язык деловых документов. Кроме того, мой работодатель сделал мне суровый выговор. По правде сказать, не впервые: он, как вы уже поняли, был человеком совершенно прозаическим и лишенным всяких претензий на литературный вкус!
Однако все это — только вступление. А вот теперь я приступаю, наконец, к самому повествованию.
Дело в том, что после десяти лет столь тягостной для одаренного человека работы я получил наследство. Хотя оно и было невелико, но при моих скромных потребностях этого вполне хватило. Увидев путь к независимости, я снял уютный домик, удаленный от лондонского шума, и поселился в нем с намерением написать грандиозный роман, который вознес бы меня надо всеми остальными представителями славного рода Смитов и, наконец, обессмертил бы мое имя. Поставив перед собой эту цель, я запасся несколькими пачками прекрасной белой бумаги, коробкой гусиных перьев и шестипенсовым пузырьком чернил. После чего отдал экономке приказ говорить всем, что меня нет дома, — и приступил к поискам достойного сюжета.
В поисках я провел несколько недель. К концу этого времени выяснилось, что перьев мне точно не хватит: оказывается, я обзавелся манерой их грызть — и безвозвратно уничтожил добрую половину. Если же говорить о чернилах, то их столько ушло на помарки и кляксы, столько было истрачено на написание неудачных, незавершенных фраз, что, кажется, их (чернила) можно было найти всюду, кроме чернильницы. Если же говорить о самом романе — вдруг выяснилось: легкость, с которою я творил в юности, абсолютно покинула меня. Мой ум словно опустел, воображение стало бесплодным; несмотря на титанические усилия, я не видел ни сюжета, ни действующих лиц.
Мой ум словно опустел, воображение стало бесплодным.
Что же мне оставалось делать в этом затруднительном положении? К счастью, теперь у меня был досуг. И я решил посвятить его хотя бы беглому обзору английских романистов — от Даниэля Дефо до настоящего времени. Если не всего их творчества, то, по крайней мере, главных трудов. Может быть, это даст мне какие-нибудь понятия об общей тенденции Литературы? А еще лучше — сумеет пробудить мои же собственные скрытые идеи?
Долгое время я никак не мог на это решиться. Еще в юности я обнаружил за собой один из самых опасных для литератора грехов: неизменное и бессознательное подражание стилю того последнего автора, которого мне довелось прочесть. Теперь же мне предстояло искать спасения в количестве: изучив всех английских классиков, я тем самым избавлюсь от опасности впасть в слишком явное подражание какому-либо одному из них. Ко времени, когда начинается мой рассказ, я как раз справился с поставленной задачей, проштудировав большинство наших классических романов.
Итак, в десятом часу вечера четвертого июня тысяча восемьсот восемьдесят шестого года я сидел в любимом кресле, положив ноги на любимую приставную скамейку, и, по обыкновению, курил любимую трубку. Перед этим я выпил пинту пива и поужинал, но пульс и температура, насколько я знаю, были у меня абсолютно нормальны. (Мы живем в век господства науки, и я стремлюсь не отставать от времени.) Что касается состояния барометра, то он действительно упал, причем очень резко и на целых сорок два дюйма (со стены на пол), после чего более не заслуживал доверия.
Пребывая в некоем весьма приятном, хотя и полусонном состоянии (которому крайне способствует спокойное пищеварение и легкое отравление никотином), я внезапно констатировал необыкновенный научный факт. Дело в том, что моя маленькая гостиная вдруг раздвинулась до размеров большого салона. Соразмерно с этим, как оказалось, вырос и мой скромный письменный стол, превратившись в длинную громадину красного дерева. Вокруг него теперь сидело много людей, которые вели между собой серьезную беседу. Поверхность стола была завалена книгами и брошюрами. Я не мог не заметить, что эти люди одеты в костюмы самых разных эпох. Какая-то неимоверная смесь времен… Те, кто сидел за ближайшим ко мне концом стола, носили парики и шпаги, а их одежда считалась модной два столетия тому назад; сидевшие по центру были облачены в камзолы, узкие кюлоты с чулками, высокие, до подбородка шейные платки и тяжелые связки печаток; а гости за дальним краем оказались одеты в современные костюмы. Именно там, вдалеке, я, к своему глубокому удивлению, увидел ряд известных литераторов, с которыми имел честь быть знаком. Среди них даже оказались две-три леди. Я хотел встать, чтобы приветствовать этих неожиданных гостей, — но по загадочным причинам меня покинула всякая способность к движению. Я только и мог, что полулежа прислушиваться к их разговору. Разговор же этот, как вскоре выяснилось, шел исключительно обо мне.
— Ей-богу! — воскликнул простецкого вида человек с обветренным лицом, куривший длинную трубку (он сидел за моим концом стола). — Жаль парня. Право же, соратники, ведь и мы сами испытывали такие же затруднения. Черт возьми, да ни одна мать не тревожилась так о своем сыне-первенце, как я — о Рори Рэндоме, когда он только начал прокладывать себе дорогу[2].
— Верно, Тобиас, верно! — воскликнул другой гость, сидевший совсем рядом со мной. — Право слово, когда моего бедного Робина выбросило на необитаемый остров, я потерял на этом столько сил, что лучше бы мне дважды горячку перенести. Работа уже была почти завершена, когда вдруг является лорд Рочестер — светский лев, влиятельнейшая персона, одно слово которой в литературных кругах может создать или уничтожить успех.
— Ну, что же, Дефо, — говорит он, — готова твоя история?
— Воистину так, ваше лордство, — отвечаю.
— Очень надеюсь, что в ней хватает комических ситуаций, — заявляет его лордство. — А скажи-ка мне, героиня — она у тебя по-настоящему красивая девушка?
— Не совсем, — осмеливаюсь возразить. — Потому что героини у меня нет вообще.
— Ах, оставь игру терминов, — улыбается лорд Рочестер, — ты, всем известно, цепляешься за них, как последний стряпчий. Я тебя спрашиваю о главном женском персонаже, а уж героиня это, по-твоему, или нет, мне все равно.
— Милорд, — отвечаю я, — там нет ни одного женского персонажа.
— Тогда провались к дьяволу вместе со своей книгой! — восклицает он. — Лучше всего бы тебе ее сжечь прямо сейчас! — и в гневном настроении выходит от меня прочь. А я, понятно, начинаю оплакивать свой бедный роман, который, так сказать, был приговорен к смерти, еще толком не родившись. Однако сейчас на тысячу тех, кому известно о моем Робине и его слуге Пятнице, не найдется и одного, кто слышал бы о лорде Рочестере.
— Совершенно верно, Дефо, — сказал сангвинического вида джентльмен в красном жилете, который сидел за тем концом стола, где расположились современные литераторы. — Но все это вряд ли поможет нашему доброму приятелю Смиту начать свое повествование. А ведь мы — Дефо, Диккенс, я и остальные — собрались здесь именно для этого.
— До чего же это дико: помогает Смиту Диккенс! — негромко пробормотал хрупкий маленький человечек рядом с ним. Все засмеялись, особенно жизнерадостный джентльмен в красном жилете, воскликнувший в ответ:
— О, Чарли, Чарли Лэм[3], вы никогда не переменитесь! Вам, я уверен, не удержаться бы от каламбура, даже знай вы, что за это положена виселица.
— Тут вы не правы, сосед мой справа, — возразил тот. — Пеньковый повод — надежный довод!
Все опять засмеялись.
Тем временем мой ум начал понемногу пробуждаться от полусна — и я вдруг осознал, что мне оказана неслыханная честь. Величайшие мастера слова, представители всех веков английской литературы назначили рандеву под крышей моего дома специально, чтобы помочь мне! Далеко не каждого из собравшихся за столом я смог узнать; но когда вглядывался пристальней, то весьма часто улавливал сходство с портретами или словесным описанием. Например, между двумя джентльменами, которые, заговорив первыми, невольно выдали себя как Дефо и Смоллетта, сидел облаченный в темную мантию мрачный, полный старик с саркастическими, даже неприятными, резкими чертами лица — который не мог быть никем иным, кроме знаменитого автора «Гулливера». Во многих других, особенно из сидевших по дальнюю сторону стола, я не был так уверен, но все же рассмотрел между ними Филдинга и Ричардсона[4]. Кроме того, я мог бы поклясться, что узнаю впалые щеки и смертельно бледное лицо Лоренса Стерна, высокий лоб сэра Вальтера Скотта, мужественное лицо Джорджа Элиота[5] и приплюснутый нос Теккерея; в то время как между живыми я узнал Джеймса Пейна[6], Уолтера Безанта[7], леди, известную под псевдонимом Уида[8], Роберта Льюиса Стивенсона и многих других, пользующихся не столь громкой славой. Уверен: никогда доселе не собиралось под одним кровом столько избранных умов!
— Ну что ж, — с резким шотландским акцентом проговорил сэр Вальтер Скотт. — Все вы, леди и джентльмены, знаете старую пословицу насчет дитяти и семи нянек. Или, как по сходному поводу пел в старину менестрель:
Это было сказано о Черном Джоне Джонстоне: из тех Джонстонов, что входят в род Ридсдейлов, по троюродной линии родственный клану Армстронгов, которые…
— Да-да, разумеется, сэр Вальтер! — вмешался Теккерей. — Может быть, вы снимете с нас ответственность, наконец-то продиктовав этому новичку в нашем общем деле первые строки его же собственной повести?
— Негоже! — воскликнул сэр Вальтер. — Я согласен внести свою долю, но ведь здесь присутствует юный мастер Чарли, который столь же переполнен талантом, как радикал полон измены. Уверен: сей мальчик лучше всех нас способен создать для этой повести преславное начало!
Диккенс, явно намереваясь отказаться от предложенной чести, покачал бородой, но сказать ничего не успел — вдруг подал голос кто-то из толпы современных писателей, я толком не смог рассмотреть, кто именно:
— Предлагаю начать со «старого» конца стола и, сменяясь, двинуться к современности. Так каждый из нас сможет вложить в повесть хоть немного своего.
— Отличная идея! — хором воскликнули все присутствующие, и взгляды их скрестились на Дефо. Создатель «Робинзона», как раз потянувшийся к большой табакерке за трубочным табаком, обеспокоенно вздрогнул.
— Но, дражайшие соратники, — попытался было он возразить. — Средь нас есть и другие, много более достойнейшие…
Больше ничего сказать Дефо не удалось: он был прерван множеством протестующих возгласов со всех концов стола.
— Валяй, Дэнни, приступай к делу! — присоединился к ним Смоллетт. — Ты, я и декан встанем за штурвал на три коротеньких галса, как раз чтоб вывести кораблик из гавани, а уж затем он сможет направиться, куда угодно капитанам!
Не найдя возражений, Дефо откашлялся и, пуская между фразами клубы дыма из трубки, начал так:
— Мой отец, по имени Киприан Овербек, был зажиточным йоменом из Чешира. Женившись около 1617 года, он принял фамилию своей жены, которая была из рода Уэллсов; таким образом я, их старший сын, был назван Киприаном Овербеком Уэллсом. Ферма моего отца была очень плодородна, в его владении находились лучшие пастбища в тех краях, так что отец мой смог накопить немалые сбережения. Все их, в количестве тысячи крон, он употребил на поставку в Индию товаров — и повел торговые дела со столь удивительным успехом, что менее чем через три года эта сумма увеличилась вчетверо. Поощренный явной удачей, он купил право на долю собственности в торговом судне и, вновь нагрузив его товарами, на которые был наибольший спрос (то есть старыми мушкетами, абордажными саблями и топорами, прибавив, кроме того, подзорные трубы, иголки и прочую полезную мелочь), определил туда и меня — в качестве суперкарго, который должен охранять его интересы.
Ветер благоприятствовал нам до Зеленого Мыса, а оттуда, войдя в полосу северо-западных пассатов, мы успешно продвигались вперед вдоль африканских берегов. Далее тоже обошлось без приключений, за вычетом мимолетной встречи с берберийскими пиратами, которая поистине привела наших матросов в уныние, так как они тотчас уверились, что им не миновать рабства, но удача нас не оставила, и, наконец, мы оказались на расстоянии ста миль от мыса Доброй Надежды, где ветер вдруг задул с юга и с чрезвычайной силой, между тем как волны достигли такой высоты, что конец грот-реи временами погружался в воду, и я услышал слова капитана, что он никогда не видел ничего подобного, хотя и бороздит моря без года три дюжины лет, стало быть, по его мнению, мало надежды, что мы выдержим бурю. Уфф… Услышав сие, я принялся усердно заламывать руки и оплакивать свою горькую участь, а в это время мачта с треском переломилась и упала за борт, и я, думая, что корабль наскочил на риф, в ужасе лишился чувств, и упал в шпигат[9], и застрял там, и лежал как мертвый, что и послужило моему спасению, как это будет прояснено несколькими строками ниже. Что же касается матросов, то, отказавшись от всякой надежды спасти корабль и ожидая ежеминутно, что он пойдет ко дну, они покинули его на баркасе, но боюсь, что из-за этого они и подверглись той печальной участи, коей надеялись избежать, так как с тех пор я никогда ничего о них не слышал. Возвращаясь же к жизнеописанию своей собственной персоны, скажу: очнувшись от своего обморока, я увидел, что, благодаря милости Провидения, море успокоилось, но на судне остался я один. Сие открытие поразило меня таким ужасом, что я вновь надолго вернулся к заламыванию рук и оплакиванию своей злосчастной участи, и делал это до тех пор, пока не успокоился и не сравнил свою судьбу с судьбою моих несчастных товарищей, после чего незамедлительно повеселел и, спустившись в капитанскую каюту, устроил себе роскошный обед из тех лакомств, которые хранились в шкафчике капитана, а потому прежде были мне недоступны. Точка.
Дойдя до этого места, Дефо заметил, что, по его мнению, он дал повести прекрасное начало и теперь вправе препоручить ее продолжение декану Свифту. Свифт, правда, попытался было заупрямиться, утверждая, что сейчас он чувствует себя настолько же не в своей стихии, как юный Киприан Овербек, — но все-таки продолжил:
— В течение двух дней корабль беспомощно дрейфовал по морю, а я одновременно пребывал в превеликом опасении, что возобновится шторм, и во все глаза смотрел по сторонам, надеясь увидеть своих недавних спутников. На третий день к вечеру я, к крайнему моему удивлению, заметил, что корабль подхватило очень сильное течение, стремительно влекущее его на норд-ост то носом, то кормою вперед, а иногда даже боком, подобно крабу, со скоростью, которую я определил в пределах от двенадцати до пятнадцати узлов в час, не меньше. Это продолжалось несколько недель, пока однажды утром, к своей невыразимой радости, я не увидел по правому борту остров. Течение, однако же, несло меня мимо, причем кормой вперед, и не видать бы мне острова, если бы я не изловчился поставить бом-кливер так, чтобы повернуть нос корабля к земле. Сделав это, я уже безо всякого труда установил шпринтов, лисель и фок, взял на гитовы фалы со стороны левого борта и повел судно курсом право руля, ибо ветер дул норд-ост-ост-ост. Помочь мне во всем этом было некому, так что пришлось обойтись без помощи.
При описании этого морского маневра я заметил, что Смоллетт, не таясь, широко усмехнулся[10], а сидевший несколько поодаль джентльмен в офицерском мундире военно-морского флота — если не ошибаюсь, капитан Марриет[11], — проявил чувства, близкие к панике. Не обращая на них внимания, Свифт продолжал:
— Так я выбрался из течения и сумел подойти к берегу на расстояние в четверть мили. Несомненно, я мог бы еще больше сократить расстояние, заложив другой галс, — но, будучи исключительно превосходным пловцом, решил, что скорее доберусь к берегу вплавь, ибо судно почти наполовину погрузилось в воду. Сперва мне оставалось лишь предаваться догадкам, обитаем этот открытый мною остров или нет; но, приблизившись к нему, я был поднят большой волной и с гребня ее увидел на берегу множество фигур, которые, по-видимому, наблюдали за моим судном, а теперь уже и за мной. Моя радость, однако же, значительно уменьшилась, когда, подплывая к берегу, я увидел, что эти фигуры оказались вовсе не человеческими. Передо мною было большое стадо различных животных, которые ранее стояли группами сообразно своим видам, сортам и породам, но теперь поспешили к воде, мне навстречу. Едва я поставил ногу на песок, как был окружен нетерпеливой толпой оленей, собак, кабанов, буйволов и других животных, причем ни одно из этих четвероногих созданий не выказывало ни малейшего страха по отношению ко мне или к своим соседям. Напротив, все они были охвачены общим чувством живейшего любопытства, которое, похоже, в некоторой степени умерялось чувством отвращения.
— Последнее приключение Гулливера, — шепнул Лоренс Стерн своему соседу. — Называется «Путешествие в страну холодных закусок в качестве основного блюда».