Каждое рождество у нас дома была елка. Ее приносил дворник Федор, устанавливал на тяжелом деревянном кресте посреди комнаты, и мама украшала ее множеством игрушек. Обвешанная бусами, золотыми и зелеными блестящими нитями, серебряной мишурой, стеклянными фонариками и разноцветными картонными рыбками и птицами, она пахла лесом и сияла огнями зажженных на ней свечей.
Но наша елка была ничто по сравнению с елкой, которую устраивал принц Ольденбургский для детей служащих его института в своем дворце у Марсова поля.
Один раз мама повезла меня на эту елку. Снаружи дворец не представлял собой ничего особенного. Обычное серое здание, увитое диким виноградом. Но у этого здания останавливались шикарнейшие кареты и экипажи. На козлах восседали кучера в высоких цилиндрах, с длинными хлыстами. Ярко горели фонари у подъезда.
А внутри сияли мраморные ступени лестницы, огни огромных хрустальных люстр отражались в бесчисленных зеркалах, а посреди большущего зала стояла высоченная, как в лесу, густая, упиравшаяся в лепной потолок елка, переливавшаяся всеми цветами радуги.
Казалось, что она украшена бриллиантами, так она сверкала. На ней горели разноцветные лампочки, висело множество игрушек, и среди них огромные серебряные хлопушки. Их дергали за бумажные хвостики, раздавались выстрелы, и из них, как из пушки, сыпалось разноцветное конфетти. А внутри хлопушки обязательно был какой-нибудь подарок: бумажный маскарадный костюм или атласная цветная маска.
Дети прыгали и плясали вокруг елки под духовой военный оркестр, сидевший на маленькой эстраде. А по залу ходили, улыбаясь, придворные дамы в длинных черных платьях. В ушах у них мерцали бриллиантовые серьги, шеи были обхвачены жемчугами, руки сияли в перстнях и кольцах. Они были похожи на ходячие елки.
- Дети, возьмите друг друга за ручки. Мы будем петь елочную песенку, сказала высокая дама с золотыми зубами.
И мы взялись за руки и начали ходить вокруг елки. Тапер (так назывался седой господин в смокинге, который сел за рояль) заиграл, и мы, предводительствуемые дамой с золотыми зубами, запели:
"О, танненбаум, о, танненбаум! Ви грюн зинд дэйне блеттер". Это была традиционная немецкая песенка про елочку. (Тогда еще не было знаменитой песни "В лесу родилась елочка". Ее сочинят значительно позже.)
К концу песни в зале появился принц. Я представлял себе принца совсем иначе. Я думал, что это юноша небывалой красоты, весь в белом, что на шее у него золотая цепь, - в общем, как в нормальной сказке.
А это был сутулый старик во фраке с орденами. Он смотрел близорукими глазами на детей и раскланивался, как цирковая наездница.
- Дети, - сказал он дребезжащим голосом, - я хочу вручить вам маленькие подарки...
И он стал снимать с елки хлопушки и дарить их детям.
Дошла очередь и до меня. Я подошел к принцу и шаркнул ножкой, как меня учил папа.
Принц снял с ветки большую серебряную хлопушку и подал ее мне.
- Ты знаешь, мальчик, как она стреляет? - спросил он. - Надо потянуть вот за эту полосочку.
Я взял хлопушку и выстрелил из нее в принца Ольденбургского.
Он отскочил в сторону, стряхивая с себя обсыпавшее его конфетти.
В этот момент ко мне подскочил какой-то дяденька в военной форме с эполетами, похожими на серебряную вермишель, и сказал:
- Вон! Уберите вон этого хулигана!
Ко мне подбежала испуганная мама, схватила меня за руку и потащила из зала.
- Домой! Сейчас же домой, - шептала она (кричать во дворце было неудобно). - Ты что, с ума сошел? Ты же выстрелил в родственника государя... У меня могут быть большие неприятности...
Когда мы вернулись домой и мама рассказала об этом инциденте отцу, он, к моему удивлению, долго смеялся, а потом сказал:
- Наверно, это у нас родовое, семейное: мой двоюродный брат Борис стрелял в кременчугского полицмейстера.
Странно, что я не чувствовал никаких угрызений совести. Наоборот: я даже гордился своим выстрелом и по секрету рассказал о нем своему другу по Никольскому садику - Коле Татарскому. И Коля мне очень завидовал. Мне тогда было семь лет.
Я любил ходить с мамой на Александровский бульвар, где за оградой небольшого палисадника бродили гуси, которых можно было кормить через прорези ограды хлебом. На бульваре находилось кадетское училище, и часто по бульвару маршировали юные кадеты в нарядной форме, в черных брюках с красными лампасами. А впереди шагал оркестр, и блестевшие на солнце трубы играли мой любимый марш "По улице ходила большая крокодила", или торжественный марш лейб-гвардии Егерского полка.
Помню гимназистов в мышиного цвета длинных шинелях и в синих фуражках, которые продавали газеты, выкрикивая: "Петербургские ведомости"! "Петербургские ведомости"! Президент Пуанкаре встретился с Королем Георгом!"
И помню колокольный звон, когда звонили во всех церквах Петербурга по случаю святой пасхи В витринах магазинов стояли сделанные из масла барашки с золотыми рожками из фольги и высоченные ромовые бабы с воткнутыми в них бумажными розами.
Дома у нас готовили куличи и пахло шафраном и кардамоном. В специальной деревянной форме мама делала сырную пасху с буквами "Х- В." (Христос воскресе!)
Родители не верили ни в бога, ни в черта, но соблюдали все праздничные обычаи: красили яйца, зажаривали индейку, и на столе всегда стояли пасхальные гиацинты, от которых шел такой нежный аромат что казалось, замирает сердце.
В такой день к нам обязательно приходил дворник Федор и говорил - с вас приходится на рюмочку по случаю праздничка.
И отец давал ему полтинник. И еще наливал ему рюмку водки, которую Федор выпивал, обязательно перед этим крякнув.
В вербное воскресенье он приносил нам букет вербы, похожей на крохотных пушистых цыплят на веточках, в троицу приносил маленькую березку с клейкими листочками. И всегда при этом выпивал рюмочку и крякал.
По воскресеньям во двор к нам приходили дворовые музыканты с шарманкой и ученою обезьянкой, уличные акробаты или китаец-фокусник, который глотал иголки и показывал чудесные фокусы с горошинками и фарфоровыми чашечками. А то еще приходил петрушечник с ширмой и показывал, как Петрушка дрался с городовым. Заходили и цыгане с медведями.
Шарманка играла "Маруся отравилась", а мишка показывал, как пьяница возвращается домой.
Я очень любил смотреть в противоположные окна, за которыми шла своя, незнакомая мне жизнь. Брился и накладывал повязку на усы инженер Тютин, вязала большими спицами у окна мадам Сабсович, что-то паял огромной паяльной лампой водопроводчик Квентицкий, и, сидя за роялем, пела, распахнув окно, мадам Сольц. Я даже помню слова: "Пахнет липами в летнем саду. В синий сумрак прозрачной аллеи я к высокой решетке приду, когда станет в аллее темнее". Но ее пение заглушали крики дворовых посетителей:
- Точить ножи, ножницы!
- Лудить, паять!
- Халат! Халат! Покупаэм старыэ вэщи!
- Уголья! Уголья!..
Мама не любила, когда я бегал по двору, но я обожал играть с сыном дворника Федора в пятнашки или в казаки-разбойники с сыном прачки Акулины Колькой и с дочкой водопроводчика - Ленкой Квентицкой.
Мы носились по всему двору, визжали, прятались за помойкой и еще любили лазить за дровяной сарай, в котором счетовод Атрухин держал кур.
У нас был маленький двор, но тогда он казался нам большим и прекрасным.
Отец получил новое назначение. Он снял военную форму и перешел на работу в клинику. Мы переехали в новый дом купца Шурыгина, тоже на Большом проспекте. Это был восьмиэтажный дом с парадной, облицованной красными кирпичиками. Совсем рядом был кондитерский магазин "Блигкен и Робинзон", где в центре магазина стояла громадная ваза, наполненная конфетами. Пока родители покупали что-нибудь, хорошенькая продавщица, приветливо улыбаясь, раздавала детям конфеты из этой вазы (я бы вернул эту традицию сегодня).
Наступил семнадцатый год. Я его помню в основном из окна. В окно видел я манифестацию рабочих, которые шли, взявшись за руки, и несли красные знамена, на которых белыми буквами было написано:
"Мир хижинам, война дворцам!" "Земля и воля!", "Равенство и братство!", "Свобода!", "Долой фабрикантов и помещиков!", "Вся власть Советам!" Видел бегущих вдоль по мостовой городовых. Потом мчались броневики, на которых стояли рабочие в кожанках с винтовками в руках. А на крыше одной машины лежал матрос с пулеметом. Бежали какие-то женщины, все в красных платочках, и что-то кричали.
- У нас на крыше работает пулемет, - сказал отец.
Тогда я услышал трескотню пулеметной очереди и увидел бегущих по проспекту рабочих с красными бантиками на куртках. Вслед за ними строем прогалопировали на брызжущих пеной конях казаки в больших папахах. А затем казаки мчались врассыпную в обратную сторону, и многие без папах.
- Это - революция, - сказал отец. - Наконец-то!