- Папочка, ты приехал? - спросила Муся. - Нет, я еще в Петрозаводске, сказал отец. - Боже мой! Что это за кавардак? Кто это побил столько посуды?
- Эт-то, по-видимому, й-я, - сказал, пошатываясь, Щурка, - но й-я вам все от-ткуплю, - и упал на пол.
- Да вы что, перепились здесь, что ли? - воскликнул отец. - А ты, Вера, почему в платье Аделаиды Александровны?
Но Вера не могла ответить. Она уже спала на диване.
- Значит, так, - сказал отец, - все вон из квартиры.
Мы немножечко протрезвели.
- Эт-то нетактично - выгонять гостей, - сказал Павка.
- Я не вижу здесь гостей, - сказал отец, - я вас не приглашал. Я вижу здесь пьяниц и алкоголиков. Кто вам позволил пить вино?
- Мы хотели попробовать, - сказала Муся.
- А кто здесь курил?
Все молчали.
- Я не привык повторять два раза! - сказал отец. - Вон!
Мы быстро собрались и ушли. Все, кроме Веры. Она не могла встать с дивана.
Мы шли, качаясь, по улице, держа под руку своих дам. Шли очень долго, потому что никак не могли найти нужную улицу, потому что ноги заплетались и шли не в ту сторону, а голова болела, и в ней был какой-то шум, и все кружилось.
Утром, конечно, Мусин отец позвонил по телефону всем нашим родителям, и мой отец сказал мне:
- До сегодняшнего утра я не знал, что мой сын курит и пЬет. Я не предполагал, что в тринадцать лет можно быть алкоголиком. Ну что же! Будем тебя лечить. Начнем с того, что месяц ты не будешь ходить в кино, месяц не будешь отпускаться ни к кому в гости, месяц не будешь подходить к телефону, а билеты в цирк на следующее воскресенье я отдаю дочери управдома Нине Тютиной. А сейчас уходи к себе в комнату.
- А что мне делать? - спросил я. - Все уроки я уже приготовил.
- Можешь писать воспоминания об этом вечере.
И папа хлопнул дверью.
На шум пришла мама.
- Что случилось? - спросила она.
- Поздравь своего сына, - сказал папа, - вчера вечером он напился как сапожник.
ПОЭТЫ
Я забыл фамилию одного из учеников старших классов. На школьных вечерах он появлялся в старом неважнецком пиджаке, но обязательно в лакированных туфлях, и шея у него была повязана длинным зеленым шерстяным шарфом. Он выходил на нашу сцену и завывая читал стихи Сергея Есенина.
В классных разговорах у нас мелькали имена Маяковского, Хлебникова, Крученых. Мы воспринимали Блока и отвергали Игоря Северянина. Словом, мы интересовались поэзией. И многие даже мечтали быть поэтами. Во всяком случае, Леня Селиванов, Павлуша Старицкий, Ваня Розенберг и Юзька Бродский часто щеголяли своими стихами.
В частности, Юзька принес однажды стихи, навеянные, видимо, поэтом Даниилом Хармсом. Он прочел свой стих на вечере в школе:
Елизавет Бам! Елизавета Бам!
В твою перину бух! В твою перину бах!
Ораниенбаум, бух, бах!
Любовь Аркадьевна покинула зал. Она преподавала у нас французский и предпочитала таких поэтов, как Ронсар, де Мюссэ, в крайнем случае Лафонтен.
Вторым на этом вечере выступал Леня Селиванов.
Он был в бежевой толстовке, в валенках и в цилиндре. - Я прочту стихотворение про кошку моих соседей, - заявил он.
Как пробка из окошка
Вылетела кошка.
На моей памяти
Ее хвост, стоящий, как памятник.
Глаза у ней зеленого цвета.
Я долго думал: кошка ли это?
Может быть, она не кошка, а кот.
Вот...
Раздались рукоплескания, а наша преподавательница литературы Мария Германовна сказала:
- Может быть, это не кошка, так же как Селиванов не поэт.
- Мария Германовна еще не доросла до такой литературы, - заявил Селиванов. - Меня поймут не раньше чем через десять лет.
Розенберг писал понятнее, но обходился без рифмы. Он писал белые стихи.
По каналам Венеции скользят гондолы.
И в них сидят римские патриции.
А в Риме папа, конечно, римский,
И имя у папы Пий, и это имя не нравится маме.
Мама, конечно, тоже римская,