- Признаете себя виновным?
- Ни в коем случае. Я не убивал Вольфганга.
Я обожал искусство, и я любил безумно этого талантливого юношу. Его мысли были моими, его желания были моими желаниями.
- Вы в этом уверены?
- Убежден.
- Вызовите свидетеля номер один.
Входит Боря Энкин в кожаном пальто со скрипкой в руках, на которых вязаные перчатки. Он идет с закрытыми глазами, протянув вперед свободную руку. Он же слепой.
- Свидетель, отвечайте правду. Где вы были четырнадцатого октября " пять часов вечера?
- Я был в трактире "Веселая овца". Это было так:
я стоял перед дверью трактира и играл на своей скрипочке одну штучку Амедея Вольфганга Моцарта. Ко мне подошел молодой человек и сказал: "Старик, хочешь заработать? Тогда идем со мной в заведение. Я дам тебе несколько монеток, и еще выпьешь бокальчик".
Ну, я, конечно, не дурак выпить и пошел. Там в отдельном кабинете сидели двое - этот молодой человек и пожилой товарищ, который все время ругался и обозвал меня негодным маляром, который пачкает какуюто мадонну. Я не маляр и никого не пачкал, честное слово. Потом я играл этим товарищам арию Дон-Жуана опять же Моцарта. Вот эту...
И скрипач сыграл арию. Боря отлично играл, но в это время почему-то открыл глаза и на несколько минут прозрел.
- Слепой! Почему ты глаза раскрыл? - крикнул Толя Цыкин.
- Потому что настоящая музыка раскрывает глаза, - находчиво ответил слепой.
- Продолжайте, - серьезно сказал Бобка.
- А продолжать нечего. Сказали мце "пошел, старик", и я убрался восвояси.
- Почему же вы, Сальери, любя музыку и почитая Моцарта, а слепой играл именно Моцарта, не захотели слушать его музыку?
- Повторяю вам - я обожаю музыку. Я ведь "поверил алгеброй гармонию", но слепой скрипач в трактире - это профанация искусства. Мне не смешно, когда фигляр презренный пародией бесчестит Алигьери.
- Ясно, - сказал Рабинович. - Попрошу пройти сюда покойного Моцарта.
Сальери содрогнулся.
Я бодро подошел к судье.
- Вы - Моцарт?
- Да, покойный, - сказал я.
- Как же вы, если покойный, находитесь здесь?
- Настоящая музыка живет вечно, - ответил я.
Это была Бобкина находка, и Мария Германовна была очень довольна. Это было видно по ее лицу. Она радостно улыбалась.
- Ваши отношения с Сальери?
- Самые хорошие, дружеские.
- Как же он вас отравил?
- Кто?
- Сальери.
- Вы говорите чепуху.
- Вы слышите? - закричал Сальери. - Я не мог этого совершить! Это клевета!
- Гражданин Сальери, вы в суде. Прошу не разговаривать. Вам будет дано последнее слово.
- Почему последнее? - закричал Шура.
- Тише!
И судья ударил кулаком по столу.
- Странная манера вести заседания, - сказал Сальери.
- Значит, вы не верите, что он вас отравил?
- Конечно, нет.
- И вы не заметили, как он вам что-то подсыпал в ваш бокал?
- Не заметил. Я весь был в своем Реквиеме. Помните?
Я сел за рояль и сыграл "Турецкий марш".
- По-моему, если я не ошибаюсь, это "Турецкий марш", - сказал Бобка.
- Вы правы, - заметил я. - Но я исполнял "Турецкий марш", а думал о Реквиеме. Так бывает у нас, композиторов. А мой черный человек мне день и ночь покою не дает...
И тут вышел Монька Школьник в черном клеенчатом плаще. Постоял и ушел.
- Ясно, - сказал Бобка. - Значит, вы отрицаете
факт отравления.
- Полностью! - крикнул Навяжский. - Мало ли кто что говорит. Нельзя верить всем слухам. Честно говоря, я завидовал Моцарту, его гениальности и способности легко и быстро писать. Но я глубоко чтил Моцарта, и я бы никогда не посягнул на его жизнь, не лишил бы мир такого гения.