76378.fb2 На сцене и за кулисами: Воспоминания бывшего актёра - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 5

На сцене и за кулисами: Воспоминания бывшего актёра - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 5

Его странная фигура и таинственная история не выходили у меня из ума и внушали мне самые тревожные мысли. Я думал о том времени, когда эти бедные, бессмысленные глаза смотрели на Божий мир с надеждой, когда в них отражались честолюбивые замыслы, и тут я спрашивал себя, неужели же и я сделаюсь таким же безобидным идиотом, воображающим, что он великий актер.

ГЛАВА СЕДЬМАЯКостюмы

У нас не было ни одной репетиции в костюмах. Я помню за все это время, пока я был актером, только одну репетицию в костюмах. Это было для пантомимы в провинции. Для этой репетиции была прислана вовремя только половина костюмов. Я явился на нее в стальном нагруднике, шлеме и клетчатых панталонах; помню, что еще какой-то другой актер — кажется тот, который играл короля Островов Людоедов — расхаживал по сцене в трико с блестками и в сюртуке. Это было, так сказать, что-то недоконченное.

Конечно, старые, привыкшие к сцене, актеры могут обойтись и без костюмов, но новичок чувствует себя как-то неловко, когда ему от репетиций в своем платье приходится прямо перейти к представлению. Он объяснялся в любви бледной, пожилой даме, одетой в черное гренадиновое платье и жакетку на тюленьем меху, и совершенно растеряется, когда увидит, что ему улыбается румяная молодая особа, почти девочка, в голубых шелковых чулках и коротеньком платьице. Он не находит никакого сходства между совсем не страшным, добродушным толстяком, м-ром Джонс, и грубым дикарем, с нахмуренными бровями, похожим не то на Билля Сайкс, не то на римского гладиатора и с которым он знакомится в первый раз на сцене, во время представления. А кроме того, он не уверен, что схватил именно того человека, какой ему нужен.

Я, по своей наивности, был вполне убежден, что у нас будет, по крайней мере, одна репетиция в костюмах; но дни шли за днями, а об этом никто и не заикнулся, так что я сам заговорил о костюмах для того, чтобы об этом как-нибудь не позабыли. Но меня подняли на смех, удивляясь, как только могла прийти мне в голову подобная мысль. На это посмотрели как на фантазию романтика-мечтателя.

— Никогда не говорите о репетиции в костюмах, милый мальчик, — было сказано мне в ответ. — Скажите: «Слава Богу», если получите вовремя костюм для представления.

Нужно заметить, что выражение «милый мальчик» вовсе не означало, чтобы говорящий действительно считал меня мальчиком. А так как мне в это время было уже восемнадцать лет, то, как видите, он едва ли считал меня мальчиком. Всякого актера называют «милый мальчик», точно так же, как и всякую актрису — «милочкой», о чем я уже упоминал и раньше. Сначала это казалось мне немножко обидным, но когда я увидал, что так же фамильярно и бесцеремонно обращаются с поседевшими знаменитостями, с почтенными женатыми актерами, исполняющими главные роли, то ко мне вернулось чувство собственного достоинства. Хорошо, что у нас чувство собственного достоинства не опадает так быстро, как дутый пирог, а иначе, пожив немного на свете, мы бы его совершенно утратили.

Разумеется, никто из актеров — по крайней мере, никто из мужчин, за исключением «Шашек» — нисколько не заботился о том, какой придется ему надеть на себя костюм. Мы прозвали «Шашками» нашего «Гостя», — это был тонкий намек на его клетчатое пальто. Мне кажется, что я уже раньше описывал в общих чертах тот костюм, который этот молодой человек носил вне сцены. Он всегда поднимал споры из-за костюма и ставил на своем. Теперь он непременно хотел играть в пьесе в своем новом пальто; он это и сделал; но так как предполагалось, что действие в пьесе происходило сто лет тому назад, то нельзя сказать, чтобы этот костюм был верен истории. Впрочем, наша труппа не обращала внимания на историческую точность; она больше держалась того правила, что актер должен выходить на сцену в том, что у него есть. В настоящее время в лучших лондонских театрах дирекция поставляет все до самой малости, так что актеру остается только одеться в тот костюм, который ему дают. Но в тех театрах, в которых я играл, и в труппах, к которым я принадлежал, дело обстояло совсем иначе: всякий актер мог выбрать себе какой угодно костюм. Что касается ролей, которые нужно было играть в обыкновенной современной одежде, то мы должны были одеваться с головы до ног в свое собственное платье, и во всех пьесах без исключения мы обязаны были сами позаботиться об исподнем платье и обуви, то есть я хочу сказать о таких вещах, как трико, чулки, сапоги и башмаки всех времен и народов; остальные части костюма полагались нам от театра, — по крайней мере, так было в Лондоне.

В провинции же, где сам актер должен был позаботиться решительно обо всем, что необходимо, как для классической трагедии, так и для пантомимы, мне иногда приходилось видать замечательно-эффектное смешение костюмов. В этом случае костюмы в пьесе не уступали в разнообразии тем, которые мы видим на каком-нибудь костюмированном балу. Если у отца, принадлежащего ко времени Георга III, оказывался такой сын, который, судя по костюму, был в цветущих годах в царствование Карла II, то это совсем не считалось странным. Что касается статистов, если только они играли в пьесе, то эти последние были одеты во что ни попало и всегда выходили на сцену в своих собственных сапогах.

Большое внимание обращалось на то, чтобы костюм был живописный. Даже и по сие время в некоторых из больших лондонских театров предпочитается костюм не столько сообразный с эпохой и со здравым смыслом, сколько живописный. На сцене еще до сих пор существует тенденция считать всех женщин-иностранок итальянками — крестьянскими девушками и предполагать, что все земледельцы носят красные, с желтой вышивкой, жилеты.

Даже и в том случае, когда костюмы давались от театра, актеры, игравшие главные роли, и те, у которых был собственный хороший гардероб, обыкновенно предпочитали играть свою роль в собственном платье, и не было ни одного актера, который так или иначе не дополнял бы идеи костюмера и не прибавлял бы чего-нибудь к своему костюму, или не отменял бы лишнего.

Я говорю только о мужчинах. У актрис бывают почти всегда собственные платья. Что касается этих последних, то, право, им совсем не нужно слишком большое разнообразие в костюмах, потому что, несмотря на все, что говорится о женских модах, современное женское платье ничем не отличается от того, какое носили во времена жены Ноя — по крайней мере, мне так кажется на основании того, что я видел в своем собственном ковчеге. Я уверен, что то платье, которое было на мисс Истлэк, когда она играла в «Серебряном Короле», очень бы годилось и для Офелии; а какая разница между королевой Елизаветой и миссис Боунсер? Решительно никакой, кроме воротника и рукавов, а изменить фасон рукавов и сделать брыжи совсем не трудно. И для чего это у актрис так много платьев! Что касается фасона, то одно и то же платье, с небольшими изменениями, может пригодиться для всякой роли. Можно пришить к нему шлейф, или нашить на него оборку, или же убавить его, — вот вам и готово.

Но, может быть, я и ошибаюсь.

Нам было сказано, чтобы мы в течение недели побывали у костюмера для того, чтобы он мог снять с нас мерку, и те из нас, которые не имели понятия о театральных костюмерах, так и сделали и вернулись в полной уверенности, что он пришлет костюмы, которые будут нам впору. Но большинство актеров не захотело разыгрывать этой комедии: они в день первого представления преспокойно надели тот костюм, который нашли у себя в уборной, и или с трудом напялили его на себя, или же подложили ваты, если это было необходимо.

Уборные (два ряда деревянных сарайчиков, отделявшиеся узким коридором) находились над бутафорной; чтобы попасть в них, нужно было подняться по лестнице, по которой всякий поднимался и спускался с большой осторожностью: ему так и казалось всякий раз, что она отвалится прежде, чем он дойдет до уборной или спустится вниз. Эти комнаты были с большим старанием приготовлены для нашего приема. Самые большие щели в перегородках были заткнуты оберточной бумагой, а стены и потолок выбелены с таким усердием, которое показывало, что тут не жалели издержек; но не прошло и недели, как уже весь мел перешел на наши костюмы, так что в этом случае антрепренер потратился понапрасну. Говорили даже, что одну из комнат обметали, но сам я не видал, чтобы это делали ни тогда, ни в другое время, и скорее думаю, что этот слух был распущен нарочно для того, чтобы выпытать мнение поденщицы. Если это так, то расчет оказался неверным. Услышав такие слова, она ничего не ответила, но приняла обиженный вид, очевидно, считая это таким предметом, о котором нельзя было говорить с дамой.

Может быть, только каких-нибудь две двери и висели на петлях, так что, приспособившись к ним немножко, их можно было отворять и затворять; но, в большинстве случаев, они были сорваны и стояли прислоненные к косякам, точно пьяные кутилы, привезенные домой извозчиком, Поэтому оставалось только одно средство — войти в уборную, или выйти из нее — это оттащить дверь на себе. Любопытно было посмотреть, как какой-нибудь толстый, страдающий одышкой актер тащит, бывало, шатаясь, по коридору одну из этих больших дверей и старается приставить ее к стене. После многих ужасных усилий он обыкновенно загораживал ею коридор от стены до стены, и в эту самую минуту непременно какой-нибудь актер опрометью взбегал наверх, страшно торопясь попасть в свою уборную. Он, конечно, не мог пройти, пока эта несчастная дверь находилась в таком положении, и, желая поскорее сделать это, он брался за нее с другой стороны и начинал ее дергать. Первый актер, не будучи в состоянии видеть, отчего это происходит и думая, что кто-нибудь над ним потешается, тянул дверь к себе еще отчаяннее, чем прежде, и ронял ее, причем она отшибала второму ноги. Затем они принимались отчаянно тянуть ее каждый к себе, один с одной стороны, а другой с противоположной; они ушибали ею один другому голову, придавливали ею один другого к стенам коридора, и кончалось тем, что оба они сваливались на пол вместе с дверью, и в этой куче они лежали внизу, а дверь наверху.

Хотя актерам давалась самая простая мебель, но при этом было видно, что заботились подобрать все вещи так, чтобы они были одна в pendant к другой: она состояла из нескольких поломанных стульев. Число предметов, необходимых для туалета, было также довольно ограниченное, но зато при распределении их выказывалась большая заботливость и сообразительность. Так как не хватало тазов и кувшинов для всех уборных, то их разделяли. В иной уборной был кувшин, но без таза, тогда как в других были одни тазы без кувшинов; и то, и другое могло служить прекрасным предлогом для того, чтобы оставлять их без воды. Там же, где не было ни таза, ни кувшина, вы могли рассчитывать на то, что у вас непременно будет мыльница. Нам давались полотенца, причем отпускалось одно полотенце на две недели — коротенькое, тоненькое, с большой дырой посредине и с шестью другими поменьше, но мыло мы приносили свое; по крайней мере, это делали некоторые из нас, а другие без зазрения совести сейчас же присваивали его себе.

Одна из уборных была обставлена лучше, чем другие, так как ее обладатель мог похвастаться умывальником, сделанным из старого камышового стула без спинки и без одной из ножек. Этот предмет роскоши возбудил сначала большую зависть в тех актерах, в уборных которых не было таких удобств, но так как умывальник обладал способностью совершенно неожиданно опрокидываться, то чувство зависти скоро уменьшилось. Даже сами обладатели его перестали, через несколько времени, гордиться им, и как-то раз jeune premier, в припадке ярости, разбил его в дребезги: умывальник, насколько мы могли понять из его бессвязных проклятий, был причиною того, что он принужден был доигрывать пьесу в трико, с которого ручьями лила вода.

Во время представления ходил по этим уборным какой-то подслеповатый человек. Он называл себя гримером, хотя, если он когда-нибудь и занимался гримировкой, то ее можно скорее назвать стряпней, а не гримировкой. Раз ему намяли бока за то, что он опрокинул банку с румянами на ужин Джима; насколько мне известно, это была единственная гримировка, или стряпня, в которой он принимал участие. Но, несмотря на это, он приходил в театр с тем, чтобы поскорее уйти и сесть за ужин, состоявший из бараньей головы и портера.

Но хотя уборные немножко и удивляли меня, я не могу сказать, чтобы они меня разочаровали. Я ничего от них не ждал. Они не являлись мне в моих мечтах. Мои глаза не жаждали увидать их воображаемое великолепие. Я примирился с уборными; но что меня повергло в отчаяние, — так это фойе. На фойе сосредоточились самые светлые мои надежды. Здесь я надеялся ухаживать за красавицами и разговаривать с умными людьми. Я представлял его себе ярко освещенной и обширной комнатой, со скользким паркетом, устланным дорогими коврами, со стенами с позолотой, увешанными драгоценнейшими произведениями искусства, и высоким расписным потолком. Тут должна быть роскошная мягкая мебель — кресла и диваны, на которых мы, артисты, стали бы отдыхать от наших трудов; пианино, из которого прекрасные пальчики извлекали бы чудные мелодии, в то время, как я перевертывал бы ноты; этажерки с резьбою, уставленные старинным фарфором и другими редкими и дорогими безделушками. Тяжелые портьеры заглушали бы внешний шум, который был бы тут едва слышен и смешивался бы с глухим гулом веселых разговоров в самом фойе, что производило бы приятное впечатление; а ярко горящие люстры с дрожащими огоньками обливали бы светом мебель из испанского красного дерева и, блестя, отражались бы во многих зеркалах, украшающих все стены; это придавало бы уютный вид зале, которая иначе могла бы ослепить своим великолепием.

Фойе совсем не было. В тех театрах, где я играл, никогда не было фойе. Если я и видел фойе, то разве только в какой-нибудь пьесе, хотя я всегда искал его. Я встретил однажды одного старого актера, которому действительно пришлось раз побывать в фойе, и я обыкновенно приглашал его к себе и просил рассказать мне все, что он помнил об этом фойе. Но даже и его воспоминания оказались смутными и неясными. Он сам хорошенько не знал, где он видел это фойе — в Ливерпуле, или в Нью-Кастле, а иной раз ему представлялось, что это было в Экзетере. Но где бы это ни было, театр этот сгорел много лет тому назад — в последнем он был твердо уверен.

Как-то раз я нарочно пошел в один из очень больших лондонских театров, при котором, как меня уверяли, было действительно фойе, и тут пришлось мне дать на водку четыре шиллинга и семь пенсов. Я действительно отыскал фойе, но мне сказали, чтобы я лучше туда не ходил, потому что вся комната была загромождена бутафорскими вещами, и я мог бы что-нибудь разбить в темноте.

Дело в том, что если при каком-нибудь театре и бывает комната, предназначенная для фойе, то ее берет себе под кабинет или какая-нибудь знаменитая актриса, или сам антрепренер, а остальная труппа должна проводить время в антрактах или в уборных, где актеры всегда мешают один другому, или же за кулисами, где они простужаются и где их толкают машинисты и рабочие.

ГЛАВА ВОСЬМАЯМой «первый дебют»

В субботу должны были начаться представления и вместе с тем это был такой день, в который мне предстояло в первый раз появиться перед английской публикой — мой «первый дебут», как называл наш парикмахер. Когда я думал об этом заранее, то очень боялся, как бы мне не сконфузиться, но, странное дело, — я никогда не испытывал страха на сцене. Я называю это странным, потому что не подлежит сомнению, что в этом возрасте я, как и все действительно великие люди, был человеком скромным, и не любил ничем выдаваться. Но мне помнится, что я был совсем не таков в детстве. Мне рассказывали, что в те дни, когда меня водили в платьицах и фартучках, я имел обыкновение, стоя на столе, декламировать стихи, к величайшему удовольствию моих пожилых родственников (ах, старики умели наслаждаться в то время, когда я был мальчиком!), а моя старая нянька всегда указывала на то, что я раз в омнибусе, продекламировав с большим чувством «Бэ-э, бэ-э, черная овца», собрал за это целых полкроны. Но сам я совсем не помню об этой последней декламации, и если она и действительно была, то куда же девались деньги? По-моему, на этот вопрос никогда не давалось удовлетворительного объяснения.

Но если я умел владеть собою, когда был восьмилетним ребенком, то в восемнадцатилетнем возрасте я совсем не отличался самообладанием. Даже и теперь я не стал бы играть в гостиной, где собралось большое общество, хотя бы и за тысячу фунтов стерлингов, — предполагая, что общество оценило бы мое старание в эту сумму. Но перед театральной публикой я чувствовал себя прекрасно; я совершенно освободился от этой застенчивости, на которую в частной жизни так горько жалуются дамы, мои приятельницы. Надо сказать прежде всего, что я не мог видеть зрителей, — по крайней мере, дальше третьего ряда кресел я уже никого не видал. Так как актер находится на ярко освещенной сцене, а весь остальной театр погружен во мрак, то зрители кажутся ему какими-то тенями и призраками, и он не может ничего видеть, кроме сливающихся в одну массу белых лиц. Так как я никогда не замечал «множества сверкающих глаз», то они не смущали меня и могли сверкать, сколько им угодно. Самый убийственный взгляд не может произвести подавляющего действия на слепца.

Но я полагаю, что если бы я был в нервном состоянии на первом представлении, то это было бы вполне извинительно: я знал, что в театре сидит где-то отборная компания, составленная из моих закадычных приятелей — нескольких студентов-медиков и сыновей духовных лиц; они пришли сюда целой гурьбой для того, чтобы похлопать мне в день моего первого дебюта, как они говорили. Они хотели прийти непременно. Я просил их не беспокоиться обо мне, но они об этом не хотели и слышать. Они говорили, что если они придут в театр и я буду знать об этом, то это послужит мне поддержкой. Вот до чего они простирали свою заботливость обо мне. Это меня рассердило.

— Послушайте, — сказал я им, — если вы, друзья мои, намерены дурачиться, то я все брошу и играть не стану.

Они сказали, что вовсе не намерены дурачиться, но придут посмотреть меня. После этого я не стал им ничего возражать.

Но я их надул. Я лгал этим доверчивым молодым людям с таким добродушно-правдивым видом, что они мне поверили, хотя знали меня давно. Даже и теперь, когда после этого прошло уже много времени, я ощущаю некоторую гордость, когда вспомню, как удачно я их обманул. Они не имели никакого понятия о театрах и актерах в заречной части города, поэтому я назвал им фамилию нашего Первого Старика и сказал, что буду играть под этой фамилией. Говоря о действии гримировки, я сильно преувеличил и внушил им следующее: я до такой степени изменюсь, что они даже не поверят, что это я, и просил их обратить особенное внимание на то, что я буду говорить не своим голосом. Я не сказал им, какую роль я буду играть, но как будто немножко проговорился, намекнув на то, что в моей роли говорится о седых волосах и давно схороненных детях; затем я купил точно такую же палку, с какой этот бедный старик должен был ходить в пьесе, и нарочно выкладывал ее напоказ.

Что касается меня лично, то план удался на славу, но старик был очень удивлен. Он был слишком глух для того, чтобы слышать, что происходило в зрительном зале, но все-таки понял, что на него обратили внимание некоторые из зрителей и что он, очевидно, очень нравится известной части публики, и это последнее обстоятельство, по-видимому, казалось ему удивительным. Когда он вышел в первый раз на сцену, то мои милейшие приятели оказали ему самый лучший прием. В продолжение всей пьесы они аплодировали решительно всему, что бы он ни сказал, или ни сделал, и вызывали его после всякого действия. Они заставили его повторить ту сцену, где он вызывает на бой злодея, а когда он вышел на сцену без шляпы в метель, то они вытащили из карманов платки и громко зарыдали. В конце последнего акта они прислали ему сказать, чтобы он поторопился, так как они ждут его у бокового подъезда, но это произвело на него такое действие, что он поспешил уйти из театра через главный вход.

Вообще, это первое представление прошло очень недурно. Во всех театрах первое представление — это не особенно приятное время. За кулисами все в страшно возбужденном состоянии, а к режиссеру или к старшему плотнику лучше и не подходи — они могут убить. Само собою разумеется, что это больше всего относится к пьесам, рассчитанным на внешний эффект, где автор стоит на втором месте после машиниста.

Теперь, как известно всем современным посетителям театров, на первых представлениях никогда не бывает никаких недоразумений, или замедлений. По крайней мере, этого никогда не случается ни в одном из Уэст-Эндских театров, где постановка всякой пьесы бывает «торжеством для декоратора и режиссера!» Но в мое время недоразумения на первом представлении были скорее правилом, нежели исключением, и когда какая-нибудь сцена проходила без особенной неудачи, то мы чувствовали, что можем поздравить друг друга.

Я помню, что в одном из лондонских театров давалась в первый раз пьеса, где самая эффектная сцена в конце четвертого действия изображала падение дома, который должен был задавить (буквально) злодея. На этот «эффект» возлагались большие надежды. Предполагалось, что если декорации упадут одна на другую, то дом рухнет и, вероятно, все так бы и было, если бы благодаря тому, что произошла путаница в репликах, занавес не был спущен ранее, чем бы следовало.

Дом упал прекрасно, злодей, не произнесший ни одного слова, был убит на месте, а героиня была спасена как раз вовремя героем (который в этих пьесах оказывается всегда где-нибудь за углом), но только публика никак не могла понять, отчего идет такой шум на сцене и почему ни один актер не принял живописной позы при окончании действия.

Но хотя декорации упали при спущенном занавесе, тем не менее это произвело сильное впечатление за кулисами. Когда несколько поуспокоились, то принялись очень усердно разыскивать того, кто спускал занавес, но оказалось, что он бежал без оглядки из театра, позабыв даже свою шапку. Но об этом узнали уже позже, и после того, как был спущен занавес, режиссер целых полчаса ходил с ломом в руках, очевидно отыскивая кого-то глазами.

Если занавес поднимут раньше, чем следует, то это выходит еще смешнее. Я помню, что как-то раз «тряпка» поднялась кверху совершенно неожиданно и глазам зрителей представилась следующая сцена:

Король страны сидит у постели своего умирающего сына. Он пьет пиво прямо из бутылки. Его парик и борода лежат около него, на полу. Его умирающий сын (это была актриса) пудрится, в одной руке у него ручное зеркало, а в другой — пуховка. Верховный жрец страны (это был я) ест сладкий пирожок, между тем как один услужливый статист застегивает ему назади пуговицы.

Я вспомнил, что в одном очень маленьком провинциальном театре был еще другой случай. В этом театре была только одна уборная, и, конечно, ее взяли себе дамы. Мы же, мужчины, должны были одеваться на самой сцене. Вы можете представить себе, что было после того, как поднялся занавес: крик, смятение, топотня; сцена была похожа на южный берег реки Серпентайна после 8-ми часов вечера; затем занавес был опять быстро спущен; публика громко выражала свой восторг. Это был самый большой успех, какой только мы имели во время нашего пребывания в этом городе.

Впрочем, я вполне убежден, что эта последняя катастрофа произошла не случайно и что тут был замешан один негодяй из актеров, фамилии которого я, из уважения к его семейству, называть не стану.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯХищные птицы

Я играл в Лондоне у моего первого антрепренера весь летний сезон, который продолжался около девяти месяцев, и думаю, что если принять все в расчет, то это были самые счастливые дни за все время моей сценической карьеры. Актеры в этой труппе были самые приятные люди. Это была радушная, веселая труппа; когда, бывало, сойдутся актеры, то только и слышишь: «А, вот и ты, дружище, как раз кстати для того, чтобы выпить», или: «Добро пожаловать, приятель» — вот какая была эта труппа.

Между актерами не существует тех кастовых различий, которые ставят непреодолимую преграду, например, между человеком, продающим каменный уголь тоннами, и тем, который продает его по мелочи. Актеры составляют из себя республику. Актер, играющий главные роли, прохаживается под руку с какой-нибудь «полезностью», а знаменитость пьет из одной кружки с «поющей служанкой». Мы все были очень дружны и хорошо обходились друг с другом, точно братья с сестрами, может быть, даже и получше, и вечер, который мы проводили в этих уборных, где почти не было никакой мебели, считался у нас самой приятною частью дня. Тут никогда не скучали, но всегда шумели и забавлялись; сколько было анекдотов, разных занимательных историй — и хорошо же умели рассказывать их актеры! — тут только и знали, что ухаживали за дамами, болтали, шутили, смеялись.

Какие веселые были тут ужины! Блюда приносились из кухмистерской через улицу совсем горячими, так что от них шел пар, и мы должны были постоянно выскакивать, не доужинав, и, с набитым ртом, бежать сломя голову на выручку к какой-нибудь несчастной женщине, которая то и дело попадала в затруднительное положение, или же для того, чтобы убить какого-нибудь дядю; и как широко мы должны были раскрывать рот для того, чтобы есть, а иначе мы могли стереть с губ кармин! Как приятно было выпить кварту эля после свалки с полицией или драки с человеком, похитившим девушку! Какое наслаждение доставляло куренье, когда приходилось засовывать трубку в сапог всякий раз, когда слышались шаги, потому что курить строго воспрещалось!

Но сначала я был не совсем доволен. Проиграв месяц даром, я так и ждал, что мне положат три фунта стерлингов жалованья в неделю, но такого жалованья я не получил. Я напомню читателю о своем контракте, в котором было сказано, что, по прошествии первого месяца, я буду получать жалованье, «смотря по способности», но антрепренер сказал, что если платить такое жалованье, то в театре не хватит денег и, вместо этой суммы, предложил мне девять шиллингов в неделю, великодушно предоставив мне на выбор — взять эти деньги, или же совсем отказаться от них. Я взял.

Я их взял, так как ясно видел, что если не возьму, то и совсем ничего не получу и что он найдет на мое место двадцать таких же молодых актеров, каким был я, которые будут играть у него задаром, а также и то, что контракт не стоит даже и бумаги, на которой он был написан. В это время я был в страшном негодовании, но так как вместо девяти шиллингов мне стали скоро платить двенадцать, а потом пятнадцать и восемнадцать, то я примирился со своим положением и перестал роптать; когда же я узнал поближе, какое жалованье получают актеры, и услыхал, какой суммой удовлетворяются даже старые артисты, то был очень доволен.

Актеры были ангажированы в труппу по летним ценам, которые гораздо ниже цен зимних, а эти последние, средним числом, составляют несколько меньше того, что зарабатывает работящий трубочист. Публика, которая читает о том, что такой-то актер получает сто двадцать фунтов стерлингов за представление, что такая-то актриса зарабатывает восемьсот фунтов стерлингов в неделю, что годовой доход известного комика-буфф составляет около шести тысяч фунтов стерлингов, что такой-то лондонский антрепренер действительно уплатил все свои налоги (так говорит он сам), едва ли может иметь понятие о той жизни, которую ведут актеры, находящиеся на нижней ступени сценической лестницы. Это очень длинная лестница и таких актеров, которые побывали и на нижней, и на верхней ее ступени, очень немного. Но те, которые изведали это собственным опытом, могут вполне оценить контраст.

М-р Генри Ирвинг, говоря где-то о начале своей карьеры, упоминает о том, что получал жалованья, кажется, двадцать пять шиллингов в неделю; вероятно, он думал тогда, что это очень хорошее жалованье и, может быть, раньше получал даже меньше этого. В провинции тридцать шиллингов считается хорошим жалованьем для актера, могущего играть разного рода «ответственные» роли, и за эту цену от него требуется, чтобы он по первому требованию готов был сыграть роль Отелло или сэра Питера Тизли и кроме того сам достал бы себе костюм.

«Талант» может получать три фунта стерлингов в неделю, а молодой актер-«полезность» считает себя счастливым, если получит гинею. Иногда последний получает двадцать два или двадцать три шиллинга, но это только приучает его к мотовству, от чего он сам страдает впоследствии. В небольших лондонских театрах актеры получают еще меньше жалованья, так как нет путевых издержек и т. д. и обыкновенно тут обещают платить от восемнадцати шиллингов до двух фунтов стерлингов.

Но я не думаю, чтобы я мог получать и такое жалованье, о котором упоминал выше, если бы не случилось необычного обстоятельства, а именно: сезон оказался очень удачным, до такой степени удачным, что этого факта нельзя было скрыть, и за последние три или четыре месяца — надо думать, что удача вскружила антрепренеру голову — жалованье платилось аккуратно и сполна! Это совсем не выдумка, но совершенная правда. Такой факт может показаться удивительным моим читателям, особенно тем, которые хорошо знают сцену, но он поразит их гораздо меньше, чем поразил меня.

Большинство актеров не могло прийти в себя от изумления. Никогда не получая больше пяти шиллингов сразу, они теперь, по-видимому, совсем растерялись, и в те дни, когда раздавалось жалованье, уходили из театра, сами себе не веря, что им дали так много и сознавая, что должны за это стараться. Они не привыкли получать жалованье таким образом. Они привыкли к тому, чтобы им давали, напр., в какой-нибудь день два шиллинга и шесть пенсов, на следующий день, при начале представления — шесть пенсов, еще два пенса после первого действия и восемь пенсов перед уходом из театра.

— Значит, вы сегодня получили один шиллинг и четыре пенса, да вчера вечером два шиллинга и шесть пенсов, это составит три шиллинга и десять пенсов, — смотрите же, помните.

— Да, но это такая безделица, — вы сами знаете, что осталось за вами в долгу четыре шиллинга от прошлой недели и пять шиллингов шесть пенсов от позапрошлой, — я их не получал.