Они привыкли торговаться и спорить из-за каждого пенни, так хитрить, обманывать и грубить из-за своих денег, что ростовщик, берущий шестьдесят процентов в год, согласился бы лучше потерять и капитал, и проценты, нежели прибегнуть к подобным средствам; они привыкли умолять и неотступно просить их, подобно итальянским детям; ходить за кассиром по пятам, как ходят голодные собаки за человеком, развозящим мясо для кошек; приходить в театр рано поутру и ждать его весь день, караулить его по целым часам у двери кассы и, как только отворится дверь, врываться в кассу и не уходить до тех пор, пока он не бросит им шиллинг; сидеть в засаде в каком-нибудь темном углу и бросаться на него, когда он проходит мимо; бегать за ним вверх и вниз по лестнице; потихоньку пробираться за ним в портерную; или же загнать его в угол и грозить поколотить его, если он не даст им еще шесть пенсов; понятно, что к этому последнему средству актер может прибегнуть только тогда, когда сам он большого роста, а кассир невелик. По счастью, кассиры были в большинстве случаев небольшого роста, а иначе актерам пришлось бы умирать с голоду.
Если же — что иногда и случалось — они оставляли кассира в покое и шли к самому антрепренеру, то он всегда отсылал их к первому, очень искусно притворяясь, что он совсем не заботится о таких пустых вещах, как денежные расчеты; и обыкновенно он даже доигрывал фарс до конца, — посылал за кассиром и просил этого джентльмена сделать ему большое одолжение — уплатить м-ру такому-то без задержки, а кассир очень серьезно обещал, что непременно это сделает. Если бы только не становилось стыдно за свою профессию, то можно было бы вдоволь насмеяться, слушая те комедии, которые каждый день разыгрывались за кулисами, во время представления.
— Послушайте, — говорит тень Гамлетова отца, неожиданно выступая из своей уборной и становясь перед кассиром, который осмелился пройти по коридору, думая, что тут безопасно и неприятеля нет, — послушайте, если вы мне ничего не дадите, то я не выйду на сцену.
— Милейший мой, — отвечает кассир тоном, в котором слышится отчаяние (хотя он старается его скрыть), смешанное с притворным сочувствием к говорящему, и посматривая украдкой по сторонам с тем, чтобы поскорее улизнуть, — право, не могу. У меня нет ни пенни. Мы с вами увидимся попозже, когда у меня будут деньги. А теперь мне надо идти. Там, у кассы, меня ждут.
— А мне какое дело до того, что вас ждут у кассы. Я вас стерег за кулисами целых два вечера, — мне непременно нужно получить сколько-нибудь деньжонок.
— Как же я могу дать вам денег, когда у меня их нет!
Таков смысл того, что он говорит. Мы думаем, что здесь гораздо лучше не повторять тех выражений, которыми он украшает свою речь. Реализм отличная вещь в своем роде, но есть черта, дойдя до которой, должен остановиться и сам Золя.
После этого, видя, что актер не намерен уступить, он начинает шарить в кармане; наконец, отыскивает полкроны и подает ему… не очень любезно.
— Мне этого мало, — говорит другой, кладя прежде всего в карман деньги, — я не могу прожить четыре дня на полкроны.
Тогда кассир, не пускаясь уже в излишние объяснения, сует ему в руку пять шиллингов и бежит опрометью из коридора, потому что он услыхал шаги по лестнице и боится нападения со стороны другого актера.
Как антрепренер, так и кассир всегда отличаются тем, что ни у того, ни у другого никогда не бывает денег. Если они держат в руках деньги и их застанут, то они всегда говорят по привычке, что у них нет никаких денег. Вот что они отвечают обыкновенно, когда актер просит у них денег: «Право же, у меня совсем нет денег, милейший; а сколько вам нужно?»
Женщины, конечно, не буянили из-за денег, но они постоянно приставали к кассиру и не отставали от него, что было гораздо действеннее, чем все наши скандалы. Верно только то, что им было больше удачи в этом деле, чем мужчинам; это можно было бы приписать тому неотразимому действию, какое производит на мужчин умение женщин подольщаться, если бы только такое создание, как кассир, способно было подчиниться какому-нибудь смягчающему влиянию.
Никто из актеров не жаловался на такое положение вещей. Когда им случалось получить сколько-нибудь денег, то они бывали так удивлены и обрадованы этим, что забывали даже, каких хлопот стоило им получить эти деньги. Они так привыкли к тому, что им совсем не платили жалованья, что если у них отнимали только какую-нибудь его часть, то они уже не обращали на это никакого внимания. Если антрепренер скрывался, то это считалось очень обыкновенным делом, и никто не выражал удивления. На него смотрели только как на человека, который повел дело обычным порядком, и когда он пропадал без вести, то его жертвы только вздыхали и начинали отыскивать другого антрепренера, который мог обмануть их точно таким же образом.
А в мое время было очень легко найти другого такого антрепренера: в списке театральных антрепренеров то и дело попадались плуты. Мне казалось, что если какого-нибудь человека отовсюду выгоняли, то ему оставалось только нанять в кассиры такого же негодяя, каков он был сам, и давать представления. Надо думать, что игра, в которую играли эти плуты-антрепренеры, была очень выгодна и нисколько не опасна. Никто и не думал мешать им. Если, благодаря собственной неловкости, они подвергались преследованию закона, то и тут выходили сухими из воды.
Судьи местного суда, очевидно, считали их мошеннические проделки только шутками, и в самом худшем случае антрепренерам приходилось только выслушивать шутливый совет, сказанный очень добродушным тоном: «Послушайте, вы, знаете ли, не должны делать этого в другой раз».
Актеры оказывали им уважение, считая их людьми в своем роде талантливыми. Даже с самыми известными из них обращались учтиво и остерегались говорить при них о таких вещах как нечестность и плутовство, потому что боялись их обидеть. Когда из Лондона приехали в Абердин актеры и актрисы, поступившие в труппу м-ра Смита и, прибыв на место, увидали, что этот м-р Смит был тот самый человек, который уже шесть раз обманул их под шестью различными именами, в разное время, в шести различных местах, то что же, вы думаете, они сделали? Они очень приветливо поздоровались с этим джентльменом, сделали несколько шутливых замечаний о том, что им приходилось встречаться с ним и прежде, а сами, говоря между собою шепотом, выражали надежду, что на этот раз он их не обманет. Само собою разумеется, что в первую же субботу, в то время, когда они были на сцене, он бежал, захватив с собой всю недельную выручку; он переехал в ближайший город и там, под именем Джонса, стал набирать по публикации новую труппу.
Трудно приходилось актеру, а еще того труднее какой-нибудь бедной молодой актрисе, оставленным на произвол судьбы, без гроша в кармане и без знакомых в чужом городе, за сотни миль от родных. Бедные актеры помогали, насколько могли, один другому, но провинциальные актеры — народ небогатый, по крайней мере, они не были богаты в прежнее время, и у первого капиталиста между ними оставалось не больше нескольких шиллингов в кармане после того, как нужно было заплатить за квартиру и содержать себя одну или две недели. Приходилось отдать свой гардероб рассерженной квартирной хозяйке в обеспечение платы, а не выкупив и не получив его обратно, нельзя было взять другого ангажемента.
Нужно было просить у друзей, тоже людей бедных. Все ценное было заложено, даже обручальные кольца, и актеры возвращались домой с печальными лицами и пустыми руками.
Когда подумаешь о тех бедствиях, причиною которых были эти негодяи, то приходишь в страшное негодование. Я знал таких актеров и актрис, которые принуждены были ворочаться домой пешком и пройти половину королевства, ища себе приюта в каких-нибудь попадавшихся на дороге сторожках в том случае, если ночи были слишком холодны или шел дождь, так что нельзя было ночевать под сенным стогом. Я знал таких актеров и актрис, которые были принуждены продать решительно все свое платье для того, чтобы приобрести новый театральный гардероб. Я знал целые семейства, которые, сколотив последний грош для того, чтобы иметь возможность поступить в одну из этих трупп, через несколько дней возвращались обратно в крайней нищете и принуждены были продать всю мебель, которой у них было немного, а иначе они не могли бы выехать. Я знал одного бедного актера, оставшегося без гроша в кармане в Глазго с женою, болезненной женщиной, которая должна была в скором времени родить, и они принуждены были вернуться обратно в Лондон на весельной лодке, потому что все заложили и у них только и осталось денег на лодку. Это было в половине января, погода стояла ужасная; лодка плыла по каналу больше недели при сильной качке и только-что они доехали до места и вышли на берег, как женщина умерла.
Некоторые антрепренеры совсем не хлопотали о том, чтобы убежать, но старались придать приличный вид своим поступкам: они, в день раздачи денег, платили актерам по одному шиллингу и шесть пенсов каждому, говоря, что им очень жаль, но что дело совсем не пошло; что билеты не раскупались, расходы громадные, или придумывали какую-нибудь обычную в этих случаях ложь.
И он начинал утешать их, говоря, что и сам потерял деньги, как будто бы это было достаточной причиной для того, чтобы и им также терять свои деньги.
Что касается того, что эти люди могут потерять свои деньги, то это немыслимо.
Им и терять нечего. Если они и теряют деньги, то никак не свои, а чужие, — в этом вы можете быть уверены. У этих людей совсем не было никакого капитала и они воспользовались актерами единственно для того, чтобы загребать чужими руками жар, в такой спекуляции, где весь риск был на стороне труппы, а на их стороне только одна выгода.
Система «на паях» была еще хуже этой. Попросту говоря, это означало только то, что если бы предприятие не увенчалось успехом, то актеры должны были бы разделить между собою поровну убытки, а антрепренер — если бы ему только это удалось — положил бы к себе в карман всю выручку.
Само собою разумеется, что из всех лиц, имеющих какое-нибудь отношение к сцене, на актеров в этом случае обратили бы меньше всего внимания и обманули бы их больше всех. Если бы в то время один из моих приятелей сделался театральным антрепренером, то, чтобы избавить его от излишних издержек, я дал бы ему следующие советы:
«Вы должны платить человеку, расклеивающему афиши, а иначе он не будет наклеивать ваших афиш, или если и наклеит, то кверху ногами. Платите за публикации, а то их не будут помещать. Платите плотникам и машинистам, а то они наделают вам неприятностей. Платите вашим кассирам, а иначе они сами себе заплатят; платите за газ, а иначе вам его не дадут; а также и за наем театра, а то вас выгонят на улицу. Позаботьтесь также и о том, чтобы заплатить статистам, а иначе они все уйдут из театра, когда придет время выходить им на сцену. Ради бога, не задерживайте жалованья поденщице, а то она не даст вам и пяти минут покоя до тех пор, пока вы ей не заплатите. А если вы не желаете в понедельник утром побывать в местном суде, то заплатите вашему рассыльному в субботу вечером. Вы должны заплатить всем этим людям. Тут нечего и раздумывать, а надо прямо платить; если же вы этого не сделаете, то дня через два придется вам закрыть лавочку. Но вам нет необходимости платить кому-нибудь другому. Если у вас останется несколько шиллингов, с которыми вы не будете знать, что делать, то вы можете разделить их между актерами и актрисами; но, впрочем, в этом случае вы можете поступить по своему усмотрению. Они все равно будут работать, заплатите вы им, или нет. Да кстати, и автор, это тоже такое лицо, которому вам никогда не нужно платить. Что касается его, то, право, ему даже опасно платить, а иначе нельзя и сказать, какие последствия может иметь для него подобное потрясение.
Правда, что ваша труппа будет надоедать вам требованием денег, она будет роптать и грозить вам, но из этого никогда ничего не выйдет и, через несколько времени, вы к этому привыкнете и не будете обращать на подобные вещи никакого внимания».
Что касается того, чтобы актеры и актрисы могли принять какие-нибудь действительные меры для ограждения своих прав, то подобная дикая фантазия даже никогда и не приходила им в голову. Если бы вы посоветовали им нечто подобное, то они бы испугались и сочли вас за молодого человека с опасными революционными стремлениями, которые со временем могут навлечь на вас большие неприятности. А один в поле не воин.
Я помню, что как-то раз один актер вздумал вызвать в суд антрепренера, обманувшего его на семь фунтов стерлингов, и вот, истратив около десяти фунтов стерлингов на ведение дела, он получил исполнительный лист на уплату этой суммы, рассроченной помесячно по десяти шиллингов, из которых он, конечно, не получил ни одного. После этого ему было почти невозможно найти себе какую-нибудь лавочку (это выражение относится не к жаргону, но оно — местное). Ни один из антрепренеров, слышавших об этом деле, не хотел принять его в свою труппу.
«Во что бы только обратилась сцена, — говорили они, — если бы подобные вещи сделались обычными».
А в газетах было сказано: очень жаль, что он (актер) вздумал выносить сор из избы.
Во всех этих замечаниях я старался употреблять прошедшее время. Многие из них можно было бы приложить и к настоящему времени, но, вообще говоря, с тех пор, как я играл на сцене, положение вещей улучшилось, чему я очень рад.
Наш сезон в лондонском театре должен был окончиться в начале декабря, а потому в конце ноября мы все начали очень интересоваться предпоследней страницей «Книги, необходимой для актера». Так как это было перед самым Рождеством, а святки — самое хлопотливое время во всем театральном году, то не трудно было достать себе другой ангажемент, потому что везде был большой спрос на «полезных актеров», «сведущих актеров», «талантливых актеров», «сногсшибательных актеров», «первоклассных потрясающих своею игрою актеров», и на «целые драматические труппы». Я ответил только на одну публикацию и сейчас же получил ангажемент; но, вероятно, это произошло от того, что я, в своем ответе, имел благоразумие приложить свою фотографическую карточку.
Я должен был присоединиться к труппе, находившейся в одном из городов западной Англии, за неделю до Рождества, и на первое представление шла у нас пантомима. Первую неделю я должен был ходить на репетиции за половинное жалованье, а потом получать одну гинею в неделю за «ответственные» роли; путевые издержки, в случае переезда из одного города в другой, оплачивались дирекцией.
Здесь надо заметить, что мне никогда не приходилось встречать такого почтенного и благовоспитанного антрепренера, каким был антрепренер, стоявший во главе этой труппы. Мы даже никогда не просили своего жалованья; нам платили аккуратно до последнего гроша, как бы ни шло дело — хорошо или дурно. Словом сказать, он был честный человек и, по своей честности, являлся самой выдающейся личностью между современными театральными антрепренерами.
Собираясь уехать из Лондона, я составил себе маленький гардероб. У меня уже был запас сапог, башмаков и трико, но кроме этого могло понадобиться еще много других вещей, и прежде, чем я купил их, я думал, что они обойдутся мне очень дорого. Всего дороже обошлись мне парики, которые стоили от семи шиллингов до двух фунтов стерлингов, а мне нужно было купить семь или восемь париков — «напудренный придворный», «шатен времени Георгов», «распущенные по плечам кудри», «жидкий парик» (я решительно не понимаю, отчего его так называют), «парик старого комика», «плешивый» и «длинные волосы», — для всякой роли, какую пришлось бы мне играть.
Как-то раз утром, в воскресенье, я отправился в Петтикот-Лэн[6] и там подобрал себе различные принадлежности костюмов. Нигде нельзя купить театральных костюмов так дешево, как в этом месте. Я купил себе полный матросский костюм за пять шиллингов, а ливрею за шестнадцать. Здесь было также множество старомодных фраков, вышитых жилетов, панталон до колен, блуз, шляп, плащей и шпаг, и все это можно было купить за очень дешевую цену. Потом мне сшили кое-что сестры (в это время они стали смотреть снисходительнее на мою «нелепую выходку» и им было даже приятно думать о том, что у нас в семействе есть актер), за всем же остальным пришлось идти к настоящему костюмеру. Всех этих вещей, вместе с довольно большим запасом современных костюмов, связкой театральных журналов и других книг, ящиков для грима, дорожным несессером, письменным прибором, и т. д. и т. д., набралась довольно большая куча, и так как она с течением времени скорее увеличивалась, нежели уменьшалась, то я решился купить огромную дорожную корзину, которая могла бы вместить все мною купленное, и уложить все вещи.
Я действительно приобрел огромную корзину. Она сохраняется у меня и до сих пор и стоит под лестницей, в прачечной. С тех пор и до настоящего времени я никак не мог от нее отделаться. Переезжая на новую квартиру, я оставлял ее на старой, но мне ее всегда присылали, и привозили ее обыкновенно два человека на телеге, вероятно, воображая, что они возвращают мне драгоценную для меня, доставшуюся мне по наследству, вещь и всегда приходили в смущение от того, что я не выказывал при этом восторга. Я заманивал к себе уличных мальчишек и говорил, что дам им полкроны, если они унесут эту корзину с глаз долой и где-нибудь ее бросят, но они, увидя ее, пугались, и вернувшись домой рассказывали об этом своим матерям, после чего в околотке распространялся слух, что я совершил убийство. Это была совсем не такая вещь, которую можно было бы захватить с собой в темную ночь, с тем, чтобы бросить ее на чужом дворе.
В то время, когда я пользовался ею, мне нужно было укладывать все мои вещи в сенях, потому что ее нельзя было ни внести вверх по лестнице, ни снести вниз. Она всегда стояла за парадной дверью, так что тому, кто входил в эту дверь или выходил из нее, оставалось очень немного места для прохода — около шести футов, и всякий, кто проходил через парадный вход, непременно ушибался, кто больше, кто меньше. Хозяин дома, вернувшись поздно ночью, ударился об нее лбом и начал кричать «караул» и звать полицию, будучи в полной уверенности, что это воры. Служанка, входя в дом с пивом, стукалась об нее и опрокидывала на нее кружку; когда же в нее впитывалось все пиво, то распространялся такой запах, какой бывает в кабаке.
Страшно и подумать, сколько бранных слов было сказано по поводу этой корзины. Железнодорожные носильщики и извозчики приходили от нее в ярость, и они бросались на нее с таким остервенением, что у меня от ужаса замирало сердце. Квартирные хозяйки, которые, при первом моем посещении, рассыпались передо мною в любезностях, становились очень холодны ко мне и не хотели на меня глядеть, когда привозили эту корзину. Никто не сказал о ней доброго слова. Она везде внушала к себе отвращение и ненависть. Я даже боялся, чтобы ее жертвы не восстали и не стерли ее с лица земли. Но мои опасения были напрасны: она перенесла все — и проклятия, и толчки, и я, видя, что мне ни в каком случае не удастся освободиться от нее, решил, что пусть меня в ней похоронят.
Моя верная, старая корзина! Много лет прошло с тех пор, когда мы с тобой отправились в дорогу в тот достопамятный день семнадцатого декабря, когда снег валил хлопьями, и какая ссора вышла у нас тогда с извозчиком, — беда да и только! Но зачем ты покинула меня в Бристоле? Зачем ты…
Довольно: к чему мне делать такие глупые обращения к жалкой, старой корзине? Да и то сказать, для чего мне сидеть сосать ручку пера и с диким видом смотреть на лампу, мучаясь и придумывая что писать, когда у меня под руками тот рукописный материал, который неотступно просит у меня один из этих чертей, лиденгольских издателей (я не желаю, чтобы они ко мне присылали такого мальчишку, который свищет) и надоел мне до смерти?
Передо мною, для справок при моих воспоминаниях, лежит целая куча писем, написанных мною во время моих путешествий старому товарищу, Джиму. Вот одно из них.
…— Дорогой Джим, — нам (т. е. корзине и мне) было очень холодно дорогой. В Бристоле я потерял корзину и должен был телеграфировать. Я знаю только одно, что эта корзина меня уморит. Впрочем, в одном отношении она выгодна: по ней сейчас видно, что я актер, и носильщики не рассчитывают получить от меня на водку. Я нашел себе здесь хорошее помещение. Прекрасная, большая спальня, право пользоваться приемной, прислуга и стол за четыре шиллинга в неделю. Очень милые, простые люди, чистота такая, что все блестит, и дочка недурна собою.
Я бы написал тебе и раньше, да у нас было очень много дела. Две, а иногда и три репетиции в день, не говоря уже о разрисовке декораций, — тут мы все помогаем. В день первого представления (на второй день Рождества) театр был битком набит и с тех пор он бывает почти всегда полон, так что выручка получается свыше пятнадцати фунтов стерлингов. Недавно были в креслах доктор прав Парри и какой-то важный лондонский актер, фамилии которого я не припомню. Нам (я говорю «нам», потому что мы помогаем решительно во всем — день или два тому назад двое из нас вышли ранехонько на улицу для того, чтобы расклеивать афиши: у нас есть человек, нанятый специально для расклеивания афиш, но всю эту неделю он будет пьянствовать), нам, повторяю я, было много хлопот: мы обучали статистов и разучивали балет. Когда танцуют статисты, то их услышишь: их слышно за целую милю. От них трясется весь театр. Как они, так и corps de ballet, набираются из рыбачьего населения города. Corps de ballet состоит в настоящее время из восьми человек, но это только для первых представлений, а то мы скоро сократим это число до шести. Мы нанимаем также до дюжины ребят для того, чтобы танцевать вокруг майского дерева. На них приятно смотреть. Им платят по три пенса за представление, но тут для них самих удовольствия больше, чем на три шиллинга.
Между ними есть одна маленькая девочка, похожая лицом на ангела — по правде сказать, я никогда не видал, какие лица бывают у ангелов и, по всей вероятности, не увижу этого до тех пор, пока не умру, но думаю, что у них именно такие лица. Ее одевают каждый вечер к семи часам, и с этого времени до тех пор, пока она не выйдет на сцену, — что бывает в десять часов — она, не переставая, танцует и поет для своего собственного удовольствия. Когда, наконец, ставят дерево, она стоит и смотрит на него с разинутым ртом и потихоньку весело смеется. Она бывает в таком возбуждении, что когда приходит время танцевать, она всегда вертится совсем в другую сторону и не с тем мальчиком, который должен быть ее кавалером; но вот что странно — она из остальных мальчиков всегда выбирает одного. Счастливый мальчик, но он и сам не знает, что он счастлив: он так мал. После танцев маленькие мальчики целуют маленьких девочек. Ты бы только посмотрел, как эта маленькая фея отворачивается, потихоньку смеется и отталкивает от себя своего маленького поклонника. Мальчики страшно застенчивы, но маленькие девочки, как кажется, ничего не боятся. Вот в чем превосходство женщины над мужчиной.
Костюмы для балета все выписаны из Лондона, они очень красивые и дорогие. Пьеса называется «Уиттингтон и его кот», она написана здешним режиссером, но почти вся состоит из пения и танцев, а если есть в ней какие разговоры, — это актеры говорят от себя то, чего нет в пьесе. У меня, в одной из моих ролей, есть две песни, а в другой — одна. Я думаю, что петь не трудно, когда к этому привыкнешь. Но оркестр меня совсем заглушает. Я бы чувствовал себя гораздо свободнее без музыки. Ради публики мы делаем намеки на животрепещущие местные вопросы, причем, конечно, стараемся следовать совету м-ра Пиквика и «кричим вместе с большинством». Это ей чрезвычайно нравится. Намек на новый фонарный столб в Гай-стрит привел ее вчера в неописуемый восторг.
Наш комик-буфф учит меня танцевать, и я каждый день упражняюсь около часа. Это страшно трудно, но я уже почти выучился матросской пляске. Мне непременно нужно ее знать: ничто не производит такого сильного действия на провинциальную публику, как матросская пляска.
Само собою разумеется, что режиссер — человек угрюмый, но зато сам антрепренер — славный малый и обращается с нами, актерами, с большим уважением, точно с театральными плотниками, а потом и деньги верные. Наш премьер так и не приехал, а поэтому его роль была выкинута из пьесы, — не скажу, чтобы это улучшило ее завязку. В начале пьесы я играю роль ленивого клерка (это так напоминает гражданскую службу в старое время), а также и первого министра в Титтату; мне дается на переодевание только три минуты. Конечно, я исполняю роль первого министра в комическом виде, но для роли клерка художественной игры не требуется. Я притворяюсь, что сплю и тогда клоун, который играет роль другого клерка, ударяет меня по голове трещоткой: тут я просыпаюсь, вырываю у него трещотку и также ударяю его по голове этой трещоткой, после этого он бросается на меня и наносит мне удар; потом мы начинаем с ним барахтаться (это нечаянное нападение разбудит всякого, могу тебя уверить), после чего мы оба начинаем драться с котом. Недавно я упал прямо на голову (слава Богу, что на голову, а не на что-нибудь другое) и при этой драке сломал стул. Мне закричали: bis, но я не стал повторять. Думаю, что ты назовешь это сногсшибательной игрой. Я рад, что никто из моих приятелей не видит, как я тут играю. Играть, это не значит только одеться в трико, объясняться в любви и драться настоящей шпагой.